Юлия Кузнецова - Где папа?
Все эти здания были мрачными, а охранник из будки что-то кричал на таджиков, которые вылезли из красных «жигулей». Таджики непонимающе переглядывались и прятали руки в карманы джинсовых курток. Не знаю, в чём виноваты они перед охранником, но одеты они были точно как психи: кто в такой минус выйдет на улицу в джинсовых куртках с отворотами из белого искусственного меха?
А может, им больше не в чем? На секунду у меня сжалось сердце — то ли от стыда, что у меня есть в чём, то ли от жалости, — но потом я посмотрела на проходную, за которой начиналась колония, и оно радостно забилось.
Ещё чуть-чуть, и я увижу папу. Ещё капельку — и я его обниму!
Приехали?
— Мам, смотри, твой язык, — сказала Ирка, кивнув на горшок, из которого бодро торчали длинные и широкие тёмно-зелёные листья.
Мама оторвалась от заявления, в котором перечисляла вещи, привезённые папе, и стала писать просьбу пустить нас с Иркой на краткосрочное свидание, а её — на долгосрочное.
— Угу, — сказала она, — сансевьера. Ир, дай свой паспорт.
— Почему мамин? — спросила я шёпотом.
— Тёщин язык, — пояснил Костя и подмигнул Ирке.
Я отвернулась, хотя смотреть было не на что.
Маленькая комнатка. Два пыльных дивана и несколько табуреток. Стол, за которым сидит парень и читает книгу про йогу. Спортивный такой парень, в футболке, руки накачанные. Носатый очень, а так — почти симпатичный. Спокойный такой, вежливый. Он выдал нам бланки для заявления, то есть обычные листки бумаги, на которых мама написала: «Заявление, прошу разрешить мне свидание…», ну и так далее.
В углу тихо шипел телевизор с серым экраном.
— «Войну микробов» показывают, — сказал Костя, кивая на экран.
Ирка хихикнула.
Ещё там было несколько тёток, они тоже пришли на свидание. Одна, в длинной шубе и вся в кольцах, сказала, что приезжает в последний раз. Следующий — на воле.
Мама посмотрела на неё долгим взглядом. Потом снова начала писать.
В комнате было две пары часов — настенные и будильник на телевизоре. Обе показывали неправильное время. Может, тут им, в колонии, всё равно, сколько времени? Интересно, как ориентировался парень, который читал про йогу? Дело в том, что мы ждали девяти часов.
В девять он позвонит по телефону и спросит разрешения, чтобы мы назвали свои фамилии. Мы назовём фамилии и к кому идём, а потом нам позвонят по тому же телефону и скажут, что можем идти к проходной. У них тут всё так — сплошные разрешения и порядки. Мама всё время в напряжении.
— Этот парень тоже заключённый, — прошептала Ирка, — видишь, на нём одежда такая.
— Откуда ты знаешь?
— Мама сказала.
— А папа… тоже так может работать?
— Нет, он в колонии. А этот на поселении. Живёт в общежитии. Работает в тюрьме. Потом его отпустят, и он уедет.
— А как туда попасть?
— Сложно. Мама говорит, не раньше мая. А то и сентября.
У меня в сердце стало холодно, но я постаралась этот холод придушить.
— Погоди! Если ты на поселении, можешь разгуливать, где хочешь?
Парень отрывается от книги и улыбается мне. Он обычный, темноволосый, только нос крупный. И взгляд нормальный, добрый. Даже и не скажешь вот так по человеку, что на самом деле он в тюрьме сидит.
Я прикусила язык. А по папе скажешь, что ли?! Я его давно не видела, но уверена — он нормальнее нормальных!
А парень сказал:
— Я не могу разгуливать, где хочу.
Значит, слышал мои слова. Я смутилась, но он правда был удивительно спокойный, потому что принялся объяснять:
— У нас перекличка каждые два часа. Проверка. Во дворе. Но, конечно, свободы побольше, чем у ваших. В магазин можно ходить. Хотя там мало что есть. Вот яиц нет, например, представляете?
Мама что-то хочет у него спросить, но он бросает взгляд на часы, которые висят на стене, и говорит:
— Пора!
Звонит. Потом к трубке подходит мама и говорит папину фамилию, год рождения и номер отряда. И наши фамилии. И года рождения. И вдруг мамины глаза расширяются.
— Как? — бормочет она. — Как нельзя? Но… Но я прошу вас! Мы из Москвы четыре часа добирались. Я… тут сложно. Да… хорошо. Простите. Поняла.
Мама садится в кресло, растерянно глядя на нас. Трубку уже берёт тётка в шубе. За ней в очередь встаёт дядька в кожаной куртке.
— Что, — пугается Ирка, — нельзя к папе?
— Можно, — мама нерешительно смотрит на меня, — но… только тебе, Ир. Лизе — нет.
Вот тут на меня как будто потолок обрушился. Я набрала в грудь воздуха.
— Как?! Почему? Что это? Почему так, мама?!
— Не вопи, — просит мама, берёт меня под руку и выводит на улицу. Оборачивается и говорит Косте:
— Слушайте, кого вызовут. Если нас — бегите за нами!
Твёрдая стена
Я просто захлёбывалась яростью.
— Мама, объясни немедленно!
— Лиза… Оказывается… можно только одного ребёнка, понимаешь? Старше двенадцати…
— Одного? Одного ребёнка старше двенадцати, — повторяю я, — так… значит, можно взять меня? А не Иру? А её оставить с Костей. Им же вдвоём веселее. Мама! Мама, почему ты молчишь?!
— Лизочка…
Мама ходит у крыльца туда-сюда. Её губы плотно сжаты.
— Лизочка, ты должна понять…
— Что?! Что ты Ирку любишь больше меня?
— Да не пори ты чушь! Я вас одинаково люблю! Но у Иры важная новость.
— Да?! А у меня их и быть не может? Вы бы хоть спросили!
— Лиза! Но ты же не выходишь замуж! — сердито говорит мама.
— О да… замуж я не выхожу! Точно! Вот! Моя! Главная! Проблема! Теперь! Я! Поняла! Чтобы встретиться с папой, мне надо выйти замуж!
Я со злостью пинаю стену здания. Твёрда-а-я! Мне больно.
— Перестань! — кричит мама.
На крыльцо вышел дядька в кожанке, закурил.
— Перестань, — повторяет она шёпотом, хватая меня за рукав, — так нельзя! Надо думать и о других!
— А тебе не кажется, что этим другим многовато счастья, а, мама?
Я сузила глаза. И смотрю на маму внимательно. Она отводит взгляд.
— Я сделаю всё, что могу, — говорит она шёпотом, — я попробую уговорить дежурного на проходной. Но ты должна понять…
Мама уходит внутрь.
Я тоже делаю, что могу. Я упихиваю свою злость внутрь, как могу. Не ради них — ради себя. Иначе у меня взорвётся мозг.
Мне приходится сильно-сильно прикусить губу. Но слёзы всё равно бегут: кап-кап-кап… На снег. Это нечестно. Не-чест-но!
Тётка в форме
Наконец нас вызвали. Пардон, ИХ вызвали.
Я сую Ирке книги, которые привезла для папы.
— Ну прости, — говорит она, убирая их в свою сумочку, — в другой раз ты.
Я молчу. Я просто ничего не могу ответить на такое. Она пытается меня обнять, но я её отпихиваю.
Костя подъехал к проходной, за которой начинается колония. Там уже стоит очередь. Дядька в кожаной куртке уже тут и курит. Женщины прохаживаются и кутаются в пуховики. Таджики прыгают на месте. Тётка в шубе громко говорит по мобильному.
Костя вытащил из багажника чемодан и сумку. Мама указала на место у самой двери.
— Женщина, — обратился к ней дядька в куртке.
— Нас вызвали! — отрезала мама.
У меня внутри всё дрожало. А вдруг всё-таки пустят? Мама достала паспорт. Из него торчал голубой краешек банкноты. Она встретилась со мной взглядом, кивнула.
— Я постараюсь, — прошептала она, а громко сказала: — Костя! Осторожнее с тем пакетом, пожалуйста! Там бананы. Раздавишь.
У ворот проходной тоже стояла будка, а рядом с ней ходила туда-сюда собака на железной цепи. Из пасти у неё шел пар. К воротам подъехал синий фургон с надписью «Молоко». Его пропустили внутрь. Через некоторое время из калитки вышел усатый дядька в униформе с пакетом молока, вскрыл его ножом, налил собаке в миску. Она принялась жадно хлебать.
Мама порывисто вздохнула. Вдруг открылась дверь проходной, и вышла крепкая тётка со светлыми кудрями, накрашенными розовой помадой губами, которые она сложила бантиком. На плечи наброшена куртка защитного цвета.
— Так! Макаровы!
— Мы здесь, — подскочила мама к тётке и начала что-то объяснять шёпотом.
— Вы что, чокнулись? — закричала тётка на маму и сунула ей паспорт обратно. — Заберите ЭТО. Тут же камеры везде, я из-за вас места рабочего лишусь, вы вообще думаете, что творите? Вы меня потом на работу возьмёте?
— Ну простите, у неё день рождения был на той неделе, они уже несколько месяцев не виделись, она младшая, ему без неё так плохо, — бормотала мама.
— Слушайте, правила — это правила. Всё! Сумки будем заносить?
— Костя, — прошептала мама, отворачиваясь.
Она вытащила деньги из паспорта и отдала мне.
— Косте отдашь, это на билет. Купите мне обратный.
А я стояла и смотрела на эту тётку в форме. Которая не пускала меня к папе. И мама стояла и смотрела. Мне хотелось, чтобы она заметила, как я сейчас прожгу её взглядом насквозь, как в её куртке защитного цвета будет дырка! В ней самой будет дырка!
