Борис Алмазов - Посмотрите - я расту
— Здрасти! — сказал я.
— Ой! Та то ты, хлопчик? Здравствуй!
— Я ваши цветы передал, не беспокойтесь. Они, по-моему, очень нашей пионервожатой понравились. Она их всё время нюхала, и сейчас они у неё в комнате стоят. А чего вы тут делаете? — спросил я, потому что Гриша очень смутился.
— Я? А ось мий трактор стоит. — Он показал рукой, где, действительно, за лугом стоял трактор. — От та пустошь вся выгорела от огнемётов и всего такого, мы её весной разминировали, а сейчас я её орю, чтоб траву посияты.
— А чего вы пашете, разве вы колхозник?
— А у их и трактора нема. Та и поки солдаты должны эту землю орати, я зорю. Сапёры ещё пройдут, а уж потим сняты.
— Начинаем наш концерт! — прокричала Ирина.
— Ну, я пойду, я же помощник режиссёра! До свидания.
— Добре. Иды. До побачения!
Сначала ребята делали гимнастические пирамиды. Больше всего поправилось, когда мальчишки все стали на одно колено и стали вглядываться вдаль, а Федул, Серёга и Бойцов Коля взяли донышко от бочки и подняли на нём Липу. На Липе была зелёная фуражка, сделанная из бумаги, и он тоже вглядывался вдаль, а потом читал оттуда сверху, что граница на замке. Эта пирамида называлась «Пограничники». Все очень хлопали в ладоши, а немец, его звали товарищ Кляйст, хлопал себя ладонью по колену, потому что второй-то руки у него не было.
Девчонки танцевали «барыню», и лезгинку, и «татарочку». Ирина читала стихи. А под конец объявила:
— Мужской квартет!
Федул, Липа, Бойцов и Серёга выстроились, переглянулись и стали под музыку маршировать.
А потом Липа пропел:
Возьмём винтовки новые!
На штык флажки!
Серёга подхватил:
И с песнею в стрелковые
пойдём кружки!
И все вместе они выкрикнули:
Раз! Два!
Все в ряд!
Шагай,
отряд!
У них очень здорово получилось. Мне понравилось, ноги под такую песню сами маршировали. Липа прокричал следующий куплет:
Когда война-метелица!
Придёт опять!
Должны уметь мы целиться!
Уметь стрелять!
В этот момент одна из женщин-колхозниц рядом со мной тяжело вздохнула. Я сразу перестал маршировать. Женщины пристально и печально смотрели на квартет. Никто не улыбался. У них были тёмные усталые лица и большие загорелые руки…
— А почему? — спросил громко дядя Толя, когда Ирина объявила, что концерт окончен. — Почему у вас артист Боря не выступал? Очень просим спеть! — И он захлопал в ладоши. И все сказали: «Просим». Мне даже жарко стало, но я вышел в круг.
— Он же не репетировал! — сказала Алевтина.
— Ну и что, засмеялся дядя Толя. — Он всё равно артист.
Я посмотрел на женщин, на грабли, воткнутые в землю.
— «Лучше нету того цвету»! — громко объявил я песню.
— Но это же не детская тематика! — сказал начальник лагеря и строго заблестел очками. Но я уже запел, и тётенька баянистка ловко стала аккомпанировать:
Лучше нету того цвету,
когда яблоня цветёт…
И колхозницы вдруг заулыбались. Они поняли, что это я для них пою!
Как увижу, как услышу,
всё во мне заговорит!
Вся душа моя пылает!
Вся душа моя горит!
Я представил, что как будто я солдат и иду домой с войны. Яблони цветут, сыплют метелью лепестки. Месяц такой, что если рассыплешь иголки, то их можно подобрать. И ничего, что заросли травой дорожки, потому что по ним четыре военных года никто не ходил!
Теперь уже все мне подпевали. А я начал махать руками, как дирижёр! Мне хотелось сказать всем: «Ничего, что всё разорено, что работа такая тяжёлая и женщинам так трудно. Всё равно остались незабвенные слова, это значит — незабытые. Это значит — ни про мир, ни про счастье, ни про любовь никто не забыл. И Гриша Пчёлко, может быть, станет генералом, и Алевтина его полюбит. И вдруг произойдёт чудо — и все погибшие вернутся домой. И сын дяди Толи, и сыновья тёти Паши, и мой папа, и дядя, и дедушка».
Мне так хлопали, что я думал, уши треснут. Громче всех хлопал по коленке товарищ, Кляйст. Когда все разошлись и принялись косить, а Гриша затарахтел своим трактором, немец подошёл ко мне и всё смотрел на меня и улыбался. Он даже один раз потянулся рукой к моей макушке, но не дотронулся. Он, наверное, боялся, что мне это будет неприятно. У него такое лицо было, совсем как у мальчика, растерянное. Как будто он сам удивлялся, что улыбается. Как будто у него под его нынешним лицом, в суровых складках было другое лицо, весёлое, мальчишеское. И вот он заулыбался, и то прежнее лицо стало видно. Когда он речь говорил, я подумал, что он рябой, а теперь стало видно, что он конопатый. Тот мальчишка, каким он был прежде, наверное, был конопатый.
— Товарищ Кляйст! — сказал я ему. — А вы были в Испании?
— Был, — ответил он.
Тут мы все стали просить, чтобы он рассказал нам про Испанию. Он начал рассказывать про Мадрид, про уличные бои, про то, как шёл в атаку с пением «Интернационала» немецкий коммунистический батальон, как дрались в небе «курносые» — советские истребители.
— А вы спойте какую-нибудь испанскую песню, — попросил я.
Кляйст улыбнулся.
— Я знаю немецкую песню про испанских добровольцев. Её написал Эрнст Буш, немецкий антифашист.
И он запел негромко, прокуренным, непривычным к пению голосом: «Э вива ля Испанья!» И глаза у него сделались стальные и далекие, словно он смотрел издалека на горящий Мадрид, на бойцом, идущих в бой.
И в этот момент грохнуло!
— Ложись! — крикнул товарищ Кляйст. — Ложись!
Мы попадали на землю. Далеко в распаханном поле стояло облако пыли. И товарищ Кляйст побежал туда. Он побежал неуклюже, боком, спотыкаясь о борозды.
Облако осело, и мы увидели, что горит трактор Гриши Пчёлко. А сам солдат свесился из кабины.
Несколько колхозниц поднялись, чтобы кинуться на помощь.
— Лежать! — нелепым тонким голосом закричал наш начальник лагеря. — Женщины, держите детей!
И он тоже побежал по вспаханному полю. А товарищ Кляйст уже был рядом с трактором. Мы видели, как он обхватил рукой Гришу и выволок его из горящей кабины.
Алевтина прижимала наши головы к земле, и другие женщины кричали на мальчишек, чтобы они не вставали.
Кляйст перехватил Гришу за руку и взвалил его на спину. Наш начальник лагеря был ещё далеко и не мог ему помочь.
И тут вместо трактора выросло огромное чёрное дерево. Даже не дерево, а куст высотою до неба. У него было красное основание и дымная верхушка.
Маслянистое огненное облако вырвалось из этого куста и проглотило товарища Кляйста с Гришей на плечах. Навзничь упал наш начальник лагеря, взлетели в воздух какие-то тряпки. И грохнуло во второй раз! Да так, что нас прижало к земле и горячий ветер разметал по полю сено…
Когда я поднял голову, через борозды спотыкаясь шёл наш начальник лагеря, и больше до самого леса не было ничего.
Глава четырнадцатая
ФЕРЦАЙН, БИТТЕ!
Телега догнала меня у поворота.
— Обратно наш Боря из лагеря убег, — сказал дядя Толя.
Он поднял меня под мышки в телегу. Дядя Коля правил Рыжкой, а жеребёнок бежал рядом, то пускаясь вскачь, то останавливаясь и пробуя травку на обочине. В телеге были навалены столбики и планки, сидеть было жёстко, но я терпел.
— Почему же он всё-таки подорвался? — Этот вопрос всё время меня волновал.
— Судьба, стало быть, его такая, — сказал дядя Коля-мордвин, поправляя протез, который стучал о дно телеги.
— Какая там судьба! махнул рукой дядя Толя. — Что она его допрежь-то щадила? Ведь он с конца войны по сю пору на минах.
— Так ведь он же не сапёр!
— То-то что не сапёр. В минах не разбирался. Тракторист он. У них в войну рядом с селом аэродром был. Так вот он поначалу на этот аэродром с отцом пришёл. На тракторе ездили, воронки заравнивали. Потом отца-то убили, так он один стал ездить. Непостижимой души был парень! Это ж подумать страшно! Бомбят! Рвётся кругом, а он на открытом поле со скоростью восемь километров в час взлётную полосу ровняет!
Мужчины закурили. Замолчали. Я сидел на корточках, держась за борта, и меня стукали планки, наваленные в телеге.
— Так, майор рассказывал, он и кантовался при аэродроме. После войны в колхозе опять с трактора не слезал. А тут срок служить пришёл. Опять на трактор — минные поля пахать. Я месяц назад видел, как он работал, так у меня мурашки по спине бегали. Едет, плугом мины выворачивает, а сапёры потом подбирают. Это ж какие нервы надо иметь…
— Так как же он тут-то недосмотрел? — допытывался я.
— А бог его ведает… — вздохнул конюх.
— Майор-то объяснял предположительно, — сказал дядя Толя. — Он не мину зацепил, а трос, которым мины были связаны. И не плугом, а гусеницей… Вот одну мину и рвануло. А самого, видать, контузило. Он мотор не выключил. Трактор ехал, за трос тянул, пока всю связку не рвануло.
