Радий Погодин - Ожидание (три повести об одном и том же)
Я его посылал к молодым. Объяснял: не могу, мол, от ревматизма страдаю дюже. Руки не владеют.
Тогда он мне говорит, мол, на всех картинах сейчас молодёжь. Но я, говорит, мечтаю показать стариков, самый корень. Этим, говорит, я гордость утешу. И будет это правда.
– А вы, – говорит, – Василий Тимофеевич, поймаете вашу последнюю рыбу. Потому что, – говорит, – человек должен уходить из общей рабочей жизни через последний свой подвиг. И будет это красиво…
Я цельную ночь не спал, всё думал над его словами. Потом пошёл к председателю, попросил снасть – крючья на красную рыбу. Тысячу штук.
Поставили мы те крючья с тем художником в одном ловком месте, напротив шпиля, мысочка такого. Там взорванные германские баржи на дне. Белуга любит об эти баржи бока тереть.
Я думаю: не ошибиться бы. И тут же думаю: если бы старики не ошибались, молодым бы правды не знать.
Ночь переждали. Художник меня карандашом в блокнот зарисовал. Как я курю, как я портянку переобуваю, снаряжаюсь. Ещё не развиднелось, пошли проверять крючья. Он на бабайках сидит – на веслах, по-вашему. Я снасть выбираю. Уже боле пятисот крючков проверил, две камбалы снял, осетришку– с локоть – выпустил. Море как постный суп – ни пятна на поверхности. Говорю художнику:
– Поймали мы с тобой на сей раз бугая.
Бугая поймать – это значит пустым воротиться. Вдруг чую – ведёт.
– Ага, – говорю, – сидит, родимая. Мабуть, килограммов на двести.
Я с ней вожусь, подтягиваю потихоньку. Деликатно. Бо с нею грубости не должно. Её крючьями порвать можно, а это значит, – брак и второй сорт.
Белугу, её как берут? Темляком. Багорчик такой на веревке. Потом её чикушить надо. Чикушка такая есть, как бучка – дубинка, что ль. Оглушишь чикушкой, верёвку ей в рот и под жабры.
Она от меня уходит. Я её отпускаю – иди… Ведь сколько часов с иной рыбой проводишься, пока притомится. А художник так взволновался, елозит по скамейке туда-сюда. Побледнел от азарту.
Говорит:
– Давай, дед, я в воду прыгну, подведу рыбу к лодке.
Я ему:
– Чи вы дитё малое? Она ж вас потрёт. У неё шипы на боках. Вы ж, говорю, человек учёный.
Тут рыба сама подошла. Близенько так.
Художник схватил скамейку. Ударил, да локтём о борт. Скамейка в воздух.
Я рыбу захватил темляком. Кричу:
– Греби!
А он где? Локоть чешет.
Рыба как даст коловерт хвостом, хвост у неё что твой винт пароходный, и вглыбь. Я не успел выпустить темляк, руки-то теперь не враз сгибаются, и за борт. Вода будто лёд. И тут мне боль в спину. Я чуть в воде деву Марию не закричал. Рыба стряхнула с себя темляк, а он, железяка, прямо мне в спину впился. Рыба здоровая… Верёвка от темляка обмоталась вокруг ейного хвоста. Она меня треплет и топит.
Думаю: «Отрыбалил ты, старый хрен. Показал свою гордость». Это я и взаправду подумал. Но извернулся, вырвал темляк. Всплыл на поверхность.
Лодка перевёрнутая. Художник сидит верхом на киле, ноги под себя забрал, опасается, как бы рыбина их не потерла. На поверхности его карандаши и альбомы с портретами плавают и скамейка.
Я ему гукнул:
– Тут я… полезай ко мне!
Не лезет!
– Полезай! – кричу. – Нето я тебя вдарю этой скамейкой.
Вдвоём подтянули лодку к отмели. Перевернули на киль. Воду вычерпали. И домой.
Художник сел в кормочку. Замерзает. Я ему клеёнку дал. А он просит:
– Ради бога, Василий, голубчик, греби побыстрее.
Кабы я быстрее мог. У меня кусок мяса выворочен и кровь по спине плывет. На каждом гребке деву Марию кричу…
Ещё до берега не дошли, а тот художник как схватился по мелкой воде бежать…
СНОВА МАЛЬЧИШКА В СПОРТИВНОЙ КУРТКЕ
Старик и Славка долгое время сидели молча. Старик иногда поднимался к воротам, чтобы открыть их, впустить в затон грузовик. Славка смотрел в море.
Море слепило глаза. Чёрные сваи словно висели в воздухе на сверкающих нитях. На сваях ещё совсем недавно сидела девчонка, а сейчас никого…
Старик подтолкнул Славку локтем. Сказал:
– Слухай…
Славка прислушался. Разные звуки полезли ему в уши: и шорох волны по песку, и гудок далёкого парохода, и заглушённый стук машин. Какие-то крики долетали до него со стороны города.
Старик Власенко поднялся.
– Вот скаженна трава… Я ж говорю, нет у них совести и не вырастет… – и побежал в затон.
– Геть! – зашумел он там. – Нешто вам слов мало? Я же вас каждый день выгоняю!
Славка вскочил, хотел бежать к воротам на помощь деду. Но тут из-под забора показалась девчонка, голова в белой косынке с голубым горохом.
– Эй, – сказала девочка. – Прими-ка… Ну, бери, чего рот раскрыл.
Девчонка протянула Славке короткую удочку. Славка растерялся. Взял удочку и стоит.
– Споймаю! – шумел за забором дед Власенко. – Или вам моря мало? Или вы не понимаете запрещенную территорию?!
Девчонка с трудом проползла под забором. Разорвала на спине красную кофту.
– И чего шумит? – проворчала она, отряхиваясь. – Строгость наводит… Кофту из-за него порвала…
– Ничего, – утешил её Славка. – Это зашить можно.
Из ворот выскочил запыхавшийся дед.
– Держи! – крикнул он и почти упал на скамейку. – Сердце зашлось… Задышка… Совсем бегать отвык… Держи её!
Славка растерянно улыбнулся.
Девчонка вырвала у него удочку, отошла на шаг и сказала деду:
– Чтоб он меня задержал? Вы, дед, чи слепые теперь совсем, чи вам голову напекло. Я ж вашего хлопца на наживку раздёргаю, как ту зеленуху.
Дед нахмурился, оглядел девчонку и спросил недовольно:
– Ты кто есть?
– Хе, – засмеялась девчонка. – Вы ж меня знаете. Варька я, механика Петра дочка, который с «Двадцатки». Мы ж у вас жили, когда батька хату спалил.
Славка переминался с ноги на ногу. Девчонка ему очень нравилась. Была она года на три старше его и в плечах пошире. И одета была по-особенному.
– Слухай сюда, – сказал дед. – Значит, это я про тебя думал. Гадаю, что за человек на сваях прирос. Каждый день тягает бычков, будто на работу приходит. Куда тебе такое количество рыбы?
Девчонка насупилась.
– Дед, а зачем вам чужие заботы?
– Без забот жизнь скучная, – сказал дед. – Ответь, зачем в брюках ходишь?
– Так платья же тонкие, враз рвутся.
Дед прислушался, навострив ухо. Вскочил, чтобы ловить нового нарушителя. Но ловить не пришлось.
Из затона вышел вчерашний мальчишка. Славка едва узнал его. Узнав, крикнул:
– Ой! – и обрадовался.
Мальчишка был в одних трусах. Весь загорелый. «Когда успел загореть? – подумал Славка. – Наверно, в апреле лазал на крышу, лежал на железе за трубами».
Старик открыл широкий, усатый, как у ерша, рот. С минуту в нём клокотала и хрипела досада.
– Я ж тебя, чертячий хвост, через милицию упеку. Откуда ты заявился?
– Оттуда, – сказал мальчишка.
– Вот ведь народ какой: в дверь выгонишь, они в окна влезут. Вы и на самолет с воздуха заскочите, как те микробы. Должность у вас такая. Десантники вы, блошиное племя.
Мальчишка подмигнул Славке, как закадычному другу. Потом повернулся к девчонке.
– Здравствуй, Сонета. – Он протянул ей руку.
Девчонка руки не взяла.
– Чисто дикарь, – проворчала она. – Срам смотреть.
Старик Власенко замахал руками:
– Ответь, стрючок черномазый, что в затоне делал?
– Вас разыскивал, – улыбнулся мальчишка.
– А чего меня искать? Вот я.
Мальчишка подошел ближе.
– Дед Власенко, неужели не узнаете? Я ж Васька.
Стариковы глаза ухватили мальчишку, сощурились.
– Вроде не врёшь. – Старик приоткрыл рот и весь засветился в улыбке. – Васька! Ну, стрючок, до чего вырос. А я сгадываю, чего ты не едешь, может, куда в другое место надумал… – Старик взял мальчишку за плечи. Провёл пальцами по волосам, – А ты вот приехал…
