Елена Ильина - Обыкновенные девчонки (сборник)
Вспомнив, что она опаздывает кормить Ежика, Гуля наскоро одевалась и бежала домой.
А в это время Ежик надрывался от крика… Гулина мама пыталась напоить его сладкой водичкой, но Ежик отбрасывал от себя ложечку и кричал требовательно и сердито.
Тогда бедная бабушка принималась ходить с ним по комнате, пела ему песни, рассказывала сказки, но ничего не помогало. Ежик не нуждался ни в сказках, ни в песнях — он хотел молока.
И когда Гуля влетала в комнату, она сбрасывала с себя на ходу жакет и, усаживаясь на кровать с Ежиком, по-детски оправдывалась:
— Прости, мамочка, я не знала, который час.
— Проси прощения у своего сына, а не у меня! — говорила молодая бабушка. — Ты просто уморишь его голодом.
А Ежик, уже успокоенный, громко чмокал губами и сонно водил по Гулиной щеке пухлой ручонкой, как бы перетянутой ниточкой. Она ловила губами и целовала эту ручонку и, поглаживая крутой, вспотевший лобик, смотрела на сына сквозь слезы. «Как я расстанусь с тобой, счастье мое?» — думала Гуля.
Конечно, она сама хорошо понимала, как трудно маме справиться с Ежиком, когда ее нет дома. Ежик научился уже сам становиться на ножки в своей шаткой плетеной кроватке, и его нельзя было ни на минуту оставить одного. Таскать его целый день на руках было очень тяжело. Ежик в семь месяцев уже был крупнее и тяжелее годовалого. Гуля также вполне представляла себе, как трудно каждый день выносить Ежика гулять, выволакивая его на санках, укутанного в ватное одеяло, с третьего этажа во двор.
Все это Гуля хорошо знала, и ей было горько видеть, как измучилась и похудела мать. Но Гуля знала уже и другое, о чем пока еще не говорила дома, — что иного пути для нее нет.
С каждым днем у нее крепла уверенность в том, что ее место там, где идут самые жаркие бои, — на передовой линии фронта.
Прощание
Пришла весна, бурная, солнечная башкирская весна. На улицах стоял шум от бегущих вниз потоков. Был день Первого мая. Первый военный май… Гуля прибежала домой. Она была одета по-военному, в длинной шинели, подпоясанной ремнем. Она давно уже работала в штабе дивизии, и мать не удивилась, когда увидела ее в военной форме.
— Что так рано? — спросила она.
— Мама, — сказала Гуля чуть дрогнувшим голосом, — я пришла попрощаться. Я еду на фронт.
— Неужели тебя мобилизовали? Ведь у тебя ребенок…
— Я еду добровольно, мама. Я не могу иначе. О Ежике ты позаботишься лучше меня. Прости, что я оставляю тебе эту заботу.
Мать молча смотрела на Гулю, словно не понимая ее слов. Потом спросила тихо, даже не пытаясь спорить:
— Когда же ты едешь?
— Эшелон отправляется через полтора часа. Но в штабе нужно быть еще раньше.
И, стараясь говорить как можно веселее, она прибавила:
— Испеки мне, мамочка, на дорогу оладушек!
Потом она подошла к плетеной кроватке. Ежик уже не спал, а стоял во весь рост, держась за спинку кровати, и топтал одной ногой подушку.
— Мама! — сказал он баском и весь потянулся к Гуле.
Всего только третий или четвертый раз в своей жизни произнес он это слово «мама».
Гуля почувствовала, что еще немного, и слезы потекут у нее из глаз. Молча взяла она Ежика на руки и села с ним к окну.
Пока мать собирала ее в дорогу, она держала Ежика на коленях и долго смотрела на него. Ежик хмурил белые брови, трогал звездочку на маминой пилотке и что-то говорил на своем собственном, непонятном языке. А Гуля старалась получше запомнить его ручки с крохотными ноготками, круглый выпуклый лобик, затылочек со светлыми нежными волосиками.
Вот они, последние минуты дома…
Снова и снова вставало перед глазами то утро, когда она подошла к дверям белокаменного двухэтажного здания. Там помещался штаб только что сформированной 214-й стрелковой дивизии.
Совсем еще недавно в этом самом доме была школа. В классах шли уроки, на переменах в широких коридорах стоял веселый разноголосый гул…
Неожиданно Гуля увидела того, кого поджидала: командира дивизии генерала Бирюкова. Он выходил из машины. Это был красивый, плотный человек лет сорока. Гуля уже несколько раз видела его на концертах агитбригады. Ей запомнилось, с каким вниманием он слушал ее, когда она, выступая в воинских частях, читала стихи или пела и как долго он потом ей аплодировал.
— Товарищ генерал, — сказала Гуля, подойдя к нему у самых дверей штаба, — разрешите обратиться к вам с просьбой. — И, собравшись с духом, добавила: — Я хотела бы записаться добровольцем на фронт.
Генерал пристально на нее посмотрел.
— На фронт? — спросил он с удивлением. — Зачем? Здесь, в тылу, тоже нужны люди.
— Я знаю, — сказала Гуля твердо, — но я так решила.
Генерал пытливо посмотрел на нее.
— Что же мы стоим у дверей? — сказал он. — Зайдемте в штаб и там поговорим.
Они оба поднялись по лестнице на второй этаж и пошли по школьному коридору. На дверях еще сохранились дощечки с надписью:
5-й класс «А», «Б», «В»…
Генерал открыл дверь с надписью: «Учительская».
Комната была уже почти пуста. Должно быть, ее только что освободили от школьной мебели и не успели обставить. Канцелярский стол, несколько стульев, телефон на столе — вот и все, что здесь было. Гуле представлялось, что она здесь увидит карты военных действий, но над столом висела только одна карта — Башкирии.
А с простенка между двумя широкими окнами смотрел на Гулю — как будто испытующе и пристально — Ленин…
Генерал пододвинул ей стул и спросил спокойно и участливо:
— Ну, зачем же вам, голубушка, обязательно на фронт?
— Я хочу отомстить, — сказала Гуля, стараясь говорить как можно тверже и короче. — За Киев, за погибшего мужа, за детей, которых расстреляли в Анапе, за все…
Генерал слушал ее с приветливым и дружелюбным вниманием. И Гуле на минуту представилось, какой он был в мирное время, еще совсем недавно. Неторопливый, очень спокойный, с тихим голосом, он, наверно, мог часами просиживать где-нибудь на берегу с удочкой…
«Такой простой, доступный человек — и командир дивизии, — мелькнуло у нее в голове. — И по всему видно — сердечный. Нет, не возьмет на фронт. Пожалеет…»
Командир молчал. Он колебался.
— Вы поймите, — сказал он наконец, — мы не можем брать людей со стороны. Не имеем права. Нам их дают военкоматы. По нарядам.
И, помолчав, он добавил:
— И ведь для службы в армии нужна специальность.
— У меня есть специальность! — подхватила Гуля. — Я медсестра. В госпитале работала… Товарищ генерал, я понимаю, что все это не так просто, понимаю, на что я иду. Но я не могу иначе! Поверьте мне — не могу!
И генерал поверил. Поверил, что это не легкомыслие юности, не минутный порыв, а продуманное и прочувствованное решение.
— Ну что с вами поделаешь! — чуть вздохнув, сказал он. — Идите в районный военкомат. Заявление подайте. Документы. А когда оформитесь, приходите ко мне еще раз…
…И вот все уже позади. Гулю зачислили в медико-санитарный батальон и к тому же приняли в агитбригаду политотдела дивизии как артистку. Она едет на фронт вместе с агитбригадой.
— Ну, дорогая, — сказала она, вставая, — мне пора. До нашей встречи в Киеве!
И, передав Ежика матери, обняв ее, она взяла в руки небольшой сверток, который мама наспех собрала ей в дорогу, и пошла. У двери она еще раз обернулась, зажмурилась и, круто повернувшись, почти побежала бегом.
Когда за ней захлопнулась дверь, матери показалось, что комната сразу опустела. Все осталось так же, как при Гуле, — на подоконнике лежала ее кожаная старенькая сумочка, в углу стояли ее лыжи, на столе осталась забытая Гулей тетрадь со стихами, переписанными из газет и журналов. И странно было подумать, что девочка, которая еще недавно переписывала в тетрадку стихи, пела веселые украинские песни, умываясь под краном, ушла на фронт, навстречу всем трудам, лишениям и опасностям войны.
В пути
Стуча колесами, поезда шли с востока на запад: вагон за вагоном, бесконечные составы длиною чуть ли не на километр — теплушки, санитарные вагоны, громыхающие платфомы с военным грузом, накрытым брезентом.
Навстречу бежали позеленевшие холмы, рощи и, поравнявшись с поездом, уходили назад.
Гуля сидела рядом со своими новыми подругами, медсестрами Людой и Асей, у окна санитарного вагона и думала. Думала о том, что Ежик скоро научится ходить, а она даже не увидит, как он в первый раз затопает по полу.
Думала Гуля и о своем недавнем, недолгом и уже невозвратимом счастье.
Ей неожиданно вспоминались самые простые, но почему-то теперь особенно дорогие мелочи.
Вот они с Сергеем возвращаются из театра, с «Пиковой дамы», и оба по очереди поют на улице мужские и женские арии.
И кто-то сказал им вслед:
