Владислав Крапивин - Дагги-Тиц
— Потому что мать была тут, — угрюмо отозвался Инки.
— Не только… — нервно проговорил Егошин. — Просто ты не все знаешь. Мы с Ясей не хотели тебе говорить раньше срока. Но раз уж так… Дело вот в чем. Двенадцать лет назад мы с ней встретились впервые, на короткое время. В Ялте. А потом разъехались… После этого родился ты. А я ничего не знал, пока не повстречались опять, недавно…
Они столкнулись взглядами. На несколько секунд.
— Ладно врать-то, если не умеешь, — печально сказал Инки.
— Но… почему «врать»? — выговорил Егошин. Он теперь смотрел в сторону окна и дергал угол воротника. Будто двоечник у доски.
— Потому что… — вздохнул Инки.
Егошин возразил уверенней:
— Нет, ты послушай. Когда два человека считают, что так и было, когда хотят этого, получается уже не вранье.
— А что?
— Исправление действительности, вот что. Корректировка событий. Это от нас зависит. Если… договоримся и решим, что все по правде, значит, так и есть…
— А зачем? — безнадежно спросил Инки.
— Я же сказал: чтобы жить, как задумано…
Инки помотал головой:
— Не получится. Ведь ее-то с нами нет.
— Ну и… да, нет. Но мы-то есть. Почему нам не попробовать без нее? Или для тебя лучше бесприютная жизнь?
Инки опять хотел поднять глаза, но они достали только до пуговицы у ворота. Инки сказал без всякой усмешки, вполне по правде:
— Я троечник и неуживчивая личность…
Егошин хмыкнул, словно обрадовался:
— Надо же! Какой знакомый портрет!
— Почему… портрет?
— В точности я в твоем возрасте. Так заявляла моя ненаглядная учительница Марина Юрьевна Субботина по прозвищу Субмарина. Когда жаловалась отцу…
В Инки проснулось что-то вроде сочувствия.
— Попадало, да?
— Хы… Отец не раз говорил: «Кончится мое терпение, тогда выбирай сам, что лучше — ремень или крепкая хворостина…»
— А что лучше? — хмыкнул Инки, в жизни не знавший ни того, ни другого.
— А я откуда знаю? — хмыкнул и Егошин. — Это же были только слова. А по правде он даже подзатыльника не дал мне ни разу… Хотя бывало, что обещал: «Кто-то из нас сейчас по загривку получит крепкого отцовского леща. И думаю, что не я, поскольку моего папы поблизости не видать…»
Все это не имело никакого значения и никак не влияло на Инкины беды. И все же он спросил с прежней капелькой интереса:
— А где сейчас твой отец?
Егошин ответил сразу и просто:
— Он разбился, когда мне был пятнадцатый год. На «Ми-восемь»… Тушили лесной пожар, ну и вот…
Инки молчал. Но кто-то внутри его будто сказал: «А ты и не знал… Не у тебя одного несчастья…»
Подошел Альмиранте, пушисто потерся об Инкину ногу, выгнул спину.
— Видишь, сочувствует, — заметил Егошин. И слегка сменил тон: — Однако надо и делами заниматься. На кухне кавардак, Маргарита ворчит. Возьми-ка, Инки (опять «Инки»!), ведро с мусором и отволоки на помойку.
Инки никогда не спорил с Егошиным. Выполнял все, о чем тот просил (хотя просил тот, по правде говоря, нечасто). Но сейчас… что-то новое, с намеком на усмешку и опасение, шевельнулось в нем, он проканючил тоном балованного домашнего ребенка:
— Ну вот! Опять я да я… Сил уже нет.
Егошин всё учуял в один миг. Возгласил с актерской ноткой:
— Кто-то из нас получит сейчас по загривку крепкого… леща.
Слово «отцовского» ускользнуло из фразы явно в последний миг. Казалось даже, что мелькнуло в воздухе.
И это была секунда выбора.
Конечно, по логике событий следовало ответить:
«Думаю, что не я. Моего папы поблизости нет…»
Инки так и ответил. То есть почти ответил… То есть собрался ответить, но… Вместо этого он потупил взор, сдвинул носки кроссовок, затеребил на карманах бриджей дурацкие хлястики и надул губы. И пробормотал, как провинившийся первоклассник (актер все-таки!):
— Я больше не буду…
— То-то же… — выдохнул Егошин. — Пошли, я открою тебе дверь, а то ведро тяжелое…
Ведро было ничуть не тяжелое, но Егошин широко распахнул перед Инки дверь на лестницу, словно тот волок несгораемый шкаф. А когда Инки шагал наружу, Егошин мягко взял его за плечи, придвинул к себе, ладони положил на его спину и затылок. Прижал Инки к рубашке грудью и лицом.
Инки замер.
То плохое, что оставалось мутным серым стеклом, никуда не исчезло. Но по этой мути вдруг побежала чистая капля, оставляя на пыльной поверхности прозрачную дорожку. И сквозь полоску промытого стекла глянула синева…
Инки не мог прижать палец к виску, поэтому капля была, видимо, настоящей. Инки знал, что она промочила рубашку Егошина. Ну и пусть… Инки сиплым шепотом спросил:
— А может быть, она… еще вернется?
— Может быть, — очень серьезно откликнулся Егошин. — Будем ждать. И знаешь что, Инки? Ждать и надеяться вдвоем гораздо легче… Ну, шагай…
Когда Инки вернулся, Егошин был в большой комнате. Он расстелил на двуспальной кровати метровый настенный календарь. Разноцветный, лаковый. Перебрасывал листы. Посреди каждого листа был большущий рисунок со старинным самолетом, а вокруг — мелкие картинки.
Оглянулся через плечо.
— Видал? Как тебе нравится?
— Круто, — сказал Инки, хотя вообще-то терпеть не мог это словечко.
— Моему знакомому, Олегу Кравцову, подарили два таких на день рожденья. Вот я и выпросил один… для тебя…
Инки посопел, что можно было понять как: «Ну, ладно, спасибо…»
Но тут же капризный «домашний ребенок» опять дурашливо шевельнулся в нем. Инки надул губы:
— Лучше бы раму у велика сварил. Обещаешь, обещаешь, а сам…
— А я сварил. Позавчера еще. Тебе лень в сарай заглянуть, посмотреть. Гоняешь на одной машине со своим Гвидоном… А я, между прочим, всегда выполняю, что обещано.
— А вот и не всегда, — возразил «ребенок». — Давным-давно еще обещал прокатить на самолете…
— Ну так в чем дело-то? Устрою хоть завтра… Я боялся, что не захочешь. Мол, опять укачаюсь…
— Ничего я не укачаюсь! Подумаешь, один раз случайно…
— Принято к исполнению…
Серое стекло несчастий казалось уже промытым и синим во многих местах. Но серой мути оставалось еще немало. В общем-то как в жизни…
Егошин перевернул еще один «самолетный» лист.
— Это не теперешний календарь, а на будущий год, — бодро (может, чересчур бодро) объяснил он. — Так что здесь все впереди… Повесишь в своей каюте, она сразу станет, как номер люкс… Да у тебя и сейчас там отлично. Даже муха на маятнике появилась, как раньше…
Инки мягко и стремительно рванулся к двери.
«Дагги-тиц»… «Дагги-тиц»… — говорил маятник, и на нем, как прошлой осенью, пристроилась темная мушка с искоркой на крошечном крыле.
Инки спиной вперед неслышно отошел к своей койке. Так же неслышно лег. Не отрывал от маятника глаз.
«Дагги-тиц…»
Инки приподнял над грудью, согнул голый локоть. Чудес, конечно же, не бывает, но… муха снялась с маятника, сделала по комнате несколько бесшумных зигзагов и села на локоть. Щекотнула его лапками. Взлетела и устроилась на маятнике снова.
Пришел Альмиранте, сел под маятником, покачал в ритме «дагги-тиц» ушастой головой и вдруг замер, словно прикидывая высоту для прыжка.
Зловещим полушепотом Инки сказал:
— Не вздумай…
Алька укоризненно оглянулся: «За кого ты меня принимаешь?!»
— То-то же… — тоном Егошина сказал Инки.
Затем он встал. Хотя и муха была здесь, и синих промоин на мутном стекле становилось все больше, но оставался нерешенным главный вопрос.
Инки вышел в прихожую, встал на пороге большой комнаты. Егошин по-прежнему разглаживал пальцами листы кадендаря. Согнувшись, стоял спиной к Инки, но спина его словно чего-то ждала.
Инки кашлянул и спросил:
— Егошин… а я тебе зачем?
Тот не обернулся, но ответил сразу:
— Дурацкий вопрос.
— Почему дурацкий?!
— Ты не злись, — откликнулся Егошин и сел рядом с календарем. К Инки лицом. — Он дурацкий не потому, что глупый, а потому что на него не ответят и сто мудрецов… Зачем человеку сын? Да затем, чтобы он был, вот и все… Тем более что другого у меня не будет уже никогда…
Инки, будто на экране, увидел два наложившихся друг на дружку кинокадра. Мальчика Дэви, который тащит по желтому песку к самолету своего окровавленного отца, и Егошина, который несет его, Инки, от болота…
— Егошин, а почему… никогда?
Егошин глянул прямо, сказал скучновато:
— Медицина, брат… Повреждения позвонков не проходят бесследно, в организме все связано… Может, и Яся поэтому… Инвалид, мол…
— Никакой ты не инвалид!
— Ну… поживем — увидим…
