Лидия Чарская - Том 18. Счастливчик
И все тащат в ящик Гарцева кто что может: перья, карандаши, коробки, марки, трамвайные билеты, бумагу, камни, картинки, обломки игрушек.
Ивась Янко превзошел всех, решительно всех. Придя как-то утром первым в гимназию, он притащил с собою коробку от сардинок, не вполне вымытую вдобавок, и целый остов съеденного жареного гуся. И то, и другое положил в ящик Косте. И от гуся, и от коробки шел такой аромат, что дедушка, Корнил Демьянович, вошедший в класс за мальчиками, чтобы вести их на молитву, повел носом и спросил:
— Что это, крыса что ли дохлая гниет под полом?
И тут же пошел наводить справки, что бы это могло быть. У парты Кости Гарцева резкий запах ударил в нос.
— Какой ужас! — произнес Корнил Демьянович и приподнял крышку.
Остатки гуся, начавшие уже портиться (гуся жарили в доме Янко дней пять тому назад), и жестянка из-под сардинок издавали смрад.
Костя смущенно заявляет дедушке, что все это — и гусь, и жестянка, и запах — ничего особенного из себя не представляет. Надо только потерпеть немножко, потому что иначе ни за что не получить живого мальчика из Китая.
— Что такое? Какой живой мальчик? Что за глупости! — окончательно выходит из себя дедушка. — Что за чушь? Какой китаец? Не китаец, а шалости у тебя на уме.
Тогда Янко и Калмык решают поддержать смущенного Костю. Янко заявляет, что гуся или, вернее, скелет гуся и жестянку подарил Косте он сам и что виноват поэтому он один, Янко. А Калмык прибавляет, в свою очередь, что, вероятно, Корнил Демьянович не знает, что делается на свете, если он никогда не слышал, как китайцы рассылают за подобные собранные для них редкие штучки своих собственных детей.
Калмык говорит дерзко, как не подобает говорить маленькому гимназисту со своим воспитателем. Калмык никак не может забыть, как неделю тому назад он шествовал в роли церемониймейстера, благодаря Корнилу Демьяновичу, на молитву впереди класса, и всячески старается досадить за это старику.
Но «дедушка» сегодня какой-то особенно рассеянный. Он точно не замечает выходки Калмыка и устало приказывает выбросить в помойное ведро и гуся, и коробку. Потом наскоро поясняет детям, что никаких китайских детей их родители не меняют на всякий мусор и не высылают в Россию, как товар, и спешит с мальчиками в зал на молитву.
* * *— Франтик не придет. Истории не будет.
— Дал инспектору телеграмму: "упал, мол, в ров — лежу нездоров". — Нет, просто улетел в небо на воздушном шаре и оттуда прислал записку с посыльным — "Мысленно ставлю Янко, Подгурину и Бурьянову по картошке, ибо чувствую из своего прекрасного далека, что названные оболтусы ни в зуб ногой сегодняшнего урока".
Самые отъявленные шалуны, Янко, Подгурин и Калмык, знают, чем рассмешить класс.
Мальчики хохочут, прыгают, шалят кто во что горазд, как говорится.
Сегодня весело. Сегодня счастливый день. Во-первых, учитель истории, строгий и требовательный, прозванный Франтиком за свой новенький костюм, пестрые галстуки и белый жилет, не пришел на урок; во-вторых, Корнил Демьянович, озабоченный чем-то, сидит на кафедре, низко опустив голову, и либо дремлет, либо задумался так глубоко, что не видит и не слышит ничего.
Что с ним сегодня? Он такой усталый на вид, точно не спал всю ночь напролет или болен. Да что с ним?
Калмык, усевшийся на первой скамейке на месте Счастливчика, который играет в перышки с Янко "в раю", то есть на последней парте в углу, не сводит глаз с "дедушки".
"Вот бы проделать с ним штучку, разыграть бы на славу нашего Корнюшу", — мечтает Калмык.
С минуту Калмык подробно разглядывает «дедушку». Старик, как кажется, борется с дремотой. Его седая голова склоняется к столу все ниже и ниже, длинный тонкий нос, со съехавшими на кончик его очками, почти касается клеенчатой доски стола…
Еще минута, и дедушка уснет на виду у всего класса.
Быстрая мысль мелькает в изобретательной голове Миши Бурьянова. Миша встает, машет классу руками, чтобы мальчики стихли и, когда желанная тишина воцаряется, отчаянно шепчет:
— Глядите, братцы, в оба! То-то будет потеха.
Он быстро хватает бутылку с чернилами с чьего-то стола, и крадется к кафедре.
"Дедушка" теперь уже не дремлет, а спит.
В классе тишина. Все мальчики смотрят на Мишу. Калмык на цыпочках подкрадывается к кафедре, вынимает пробку из бутылки и… ловко выливает из нее все содержимое на обитый клеенкой стол кафедры, как раз на то место, куда направлен кончик носа уснувшего воспитателя.
Потом поспешно возвращается на место и, подавив приступ смеха, ждет что будет. Мальчики фыркают.
Хотя «дедушка» и добрый, и милый старик, но кто же откажется от удовольствия посмотреть на такую забавную проделку?
Голова «дедушки» все ниже и ниже склоняется к столу, к чернильной луже. И вот кончик длинного воспитательского носа безмятежно купается в ней… Такое впечатление, точно нос «дедушки» пьет чернила.
Это так нелепо и смешно, что мальчики не выдерживают.
— Ха-ха-ха! — несется по классу.
— А, что? Где я? А? — как встрепанный вскакивает со стула воспитатель.
Но прежде он еще раз попадает носом и подбородком в чернильную лужу.
Клякса на носу, клякса на бороде, две кляксы на щеках и одна над глазами.
Калмык визжит от восторга и валится на скамейку. Янко не смеется, а просто-напросто ржет, как молодой разыгравшийся жеребец. Подгурин рыдает от смеха. Даже Ваня Курнышов, благоразумный Помидор Иванович, и тот улыбается. У Счастливчика губы так пляшут. По кроткому личику Голубина и то проскальзывает улыбка.
Корнил Демьянович не может никак понять в первую минуту, почему смеются мальчики, почему так шумно в классе. Его высоко приподнятые брови, в соединении с кляксами на лице, вызывают новый исступленный взрыв смеха.
Тогда старый воспитатель бросает взгляд на кафедру и замечает лужу. Теперь ему все понятно! Лицо его багровеет, жилы вздуваются на лбу, губы трясутся.
— Это нечестно смеяться над старостью, — говорит он тоном, заставляющим класс сразу смолкнуть, — нечестно и грешно! Я виноват, что задремал в классе. Но если бы вы знали, что пять ночей я, не смыкая глаз, дежурил у больного внука, вам бы и в голову не пришла нелепая мысль так подшутить над измученным стариком. У меня нет прислуги, нет никого, кто бы мне помог ухаживать за ребенком! И вот день я маюсь здесь с вами, чтобы по возвращении из гимназии весь вечер и всю ночь до утра ходить за больным мальчиком. Стыдитесь, я знаю, кто сделал это…
Корнил Демьянович хотел прибавить еще что-то, но тут вошел инспектор.
Глава 5
— Что такое, что с вами?
Инспектор Павел Дмитриевич Огнев с недоумением вглядывается в это, все в красных и черных пятнах лицо Корнила Демьяновича.
— Ничего… ничего… Это случайность… Внук болен… в тифу… пять ночей не спал у его постельки и вот вздремнул сейчас… забылся настолько, что толкнул чернильницу, разлил и вот… — говорит «дедушка», стараясь наугад стереть чернила с лица носовым платком.
Мальчики облегченно вздыхают…
Не выдал! Не наябедничал! О, милый, добрый, великодушный «дедушка»! О, чуткий, сердечный, чудный Корнил Демьянович!
Жгучий стыд охватывает маленькие сердца… Ах, зачем они были такие злые! У него болен внук! Он не спал ночи, а они смеялись!.. Смеялись над его несчастием!..
Инспектор смущен не менее. Ему бесконечно жаль этого доброго старика, который, как солдат на своем посту, не оставляет службу даже в такие трудные минуты жизни… И в запятнанном чернилами лице Корнила Демьяновича инспектор не находит ничего смешного.
— Ступайте домой, друг мой, ступайте к больному внуку скорее, — говорит он, пожимая руку воспитателя, — а мы здесь, я и классный наставник, как-нибудь справимся без вас!
Корнил Демьянович колеблется с минуту, потом решительно говорит:
— Да, да… благодарю вас… Мой Коля один на руках квартирной хозяйки. Как она за ним смотрит — Бог знает… Уж я, значит, пойду. Спасибо… Спасибо…
* * *— Какие же мы поросята!
— Нет, хуже поросят! Мы злые, гадкие, скверные людишки!
— Бессовестные мы!
— Конечно, бессовестные! Смеялись над бедным «дедушкой», у которого лежит в тифу любимый внучек-сирота!
— И за которым, вдобавок целые ночи напролет приходится ухаживать ему самому.
— А все Калмык! Все он и его штучки!
— Неправда! Все мы хороши! Ржали на весь класс, и никому в голову не пришло остановить Бурьянова! — послышался голос Янко, и он пулей взлетел на кафедру.
— Братцы! Слушайте! — закричал он громко. — Мы, действительно, изрядные поросята. Сделали непростительную гадость «дедушке», а он… он чем нам отплатил? Что он — пошел «ябедничать», что ли? Что он — инспектору сказал? Слышали? Нет, это не такой человек! Он ангел, а не человек, а с этого дня я предлагаю вести себя у него так, чтобы ни одного замечания, ни-ни… И слушаться «дедушку» по первому слову, вот что я предлагаю, господа!
