Лидия Чарская - Синие тучки
— Да, уж наградил Господь, послал сокровище — сынка нашей барыне… — произнес другой голос, принадлежащий кухарке Агафье.
— Уж пускай, коли пропал, так и не возвращался бы, а то опять наделает делов! Возись с ним… — снова с каким-то ожесточением произнесла Мариша.
— Что ты, что ты, рехнулась, девушка! — испуганно произнесла кухарка, — беда будет, коли услышит барыня. Ведь барское дитё. Не дай Бог, что случится…
— А пущай случится… Моченьки нет! Надоел он нам! От его шалостей да проделок света не взвидишь. Намеднись я рукавчики барыне гладила, торопилась, а он-то, Волчонок, подкрался, схватил да и удрал с ними-то… Целый час я их по саду искала… Что ж вы думаете: на яблоню закинул, милые вы мои!
— Это что… на яблоню! Он мне в сливки, что для крема приготовлены были, мертвую лягушку кинул… А тут еще мамзелю собакой затравил.
— Злодей! сущий волчонок, — заохала Мариша, — ну, куды уж жалеть такого-то… Наказанье какое!.. Пропал бы на время и то ладно! По крайности бы передохнули бы!
Вова слышал этот разговор от слова до слова. Злоба, горечь, желчь, негодование — все это разом наполнило существо мальчика.
Он забыл в эти минуты, что Мариша и ее собеседница были правы, а думал только одно:
— Вот как! Так вот вы какие! Хотите избавиться от меня… Хорошо же! хорошо! Доставлю я вам это удовольствие, непременно доставлю! Будьте довольны! Убегу от вас всех!.. Да, убегу. Буду скитаться по дорогам, пока не встречу какого-нибудь бродячего музыканта, и буду ходить за его шарманкой… Он будет водить меня по дорогам и селам, а я буду распевать песенки, и проживем отлично! Не будет вам Вовы Хворостина, всем ненавистного Волчонка, а будет странствующий певец — шарманщик, которого не любили, не ценили дома и который ушел из дому, где его не ценили и не любили. Да!
Эта мысль так прочно запала в голову Вовы, что он уже не раздумывал больше.
Где то поблизости снова зазвучали голоса Марьи Васильевны, дяди, мамы… Особенно взволнованно прозвучал голос мамы.
— Надо послать людей в рощу, в лес, в деревню… А может быть, он у лесника, в сторожке, побежал проведать Дамку… — дрожащим голосом говорила Зинаида Вадимовна. — Сейчас же бегите к леснику и приведите его сюда вместе с собакой… Непременно верните Дамку домой, даже если бы и не нашли с нею Вовы… Бедному мальчику это наказание было не под силу!
Сердечко Волчонка дрогнуло от этих слов.
— Мамочка милая! пожалела меня мамочка! — вихрем пронеслось у него в мыслях, и на минуту ему захотелось кинуться к матери, прижаться к ней и вылить перед нею всю свою капризную детскую душу. Но только на минуту… В следующее же мгновенье мысли Вовы приняли другой оборот.
— А все-таки меня не любят дома, все-таки считают злюкою, волчонком, несносным мальчишкой… Все-таки хотят, чтобы я избавил хоть на время от своего присутствия. Ну да, ну да! И наказывают… отняли Дамку… не любят нисколько… Жоржа любят, а не меня, не меня! Хорошо же!
И с быстротою молнии он бросился к окну, распахнул его и в следующее же мгновенье очутился в саду, утонувшем в темноте поздней июльской ночи.
V.Голоса в доме утихли… сад погрузился в беспробудное молчание… Люди, очевидно, разосланные во все стороны, бросились на поиски Волчонка.
А Волчонок преспокойно шагал в темноте ночи, не видя ни зги перед собою, ощупью прокладывая себе дорогу. Теперь он уже твердо знал, что ему делать. Домой он не вернется.
Не вернется ни за что. Он должен встретить странствующего шарманщика и уйти с ним далеко, далеко. Он читал в одной повести, как сирота-малыш попал к такому музыканту и как они ходили по свету…
Правда, тот мальчик был сирота… А он, Волчонок, не сирота… у него есть мама, брат, дядя… Но что в том толку, если мама не любит его, Вову? Если мама любит Жоржа, а не его?
Что-то внутри говорило Волчонку, что он не прав. Что его мать горячо привязана к нему, что она постоянно пробует приласкать его, но он грубо отделывается от этих ласк, стыдясь их, находя, что эти нежности хороши только для девчонок или для таких молодчиков-нюнь, как Жорж.
Итак, он должен доказать всем им своим уходом, что его не оценили дома, что его не любили, и что поэтому он нашел свою судьбу.
Ему конечно жаль маму… жаль няню, жаль того же Жоржа… но… они утешатся очень скоро и забудут его.
Да, забудут, потому что у них есть умник Жорж, которого все любят в ущерб ему, Володе.
Бедный Володя! Бедный Володя! Как тяжело ему живется на свете Божием!
И бедный Володя зашагал в темноте ночи, ничего не видя перед собою…
Постепенно голоса, звучавшие в доме и на дворе, затихали. Яркие огоньки родной усадьбы все отдалялись и отдалялись от него. Поминутно цепкие ветви кустарников удерживали его за платье… Он натыкался на кусты и деревья и все-таки шел, все шел, с трудом пробивая себе дорогу во тьме. Ноги его промокли от ночной росы, колючий холодок и сырость пронизывали насквозь. Голова ныла… Он весь дрожал от сырости, холода и волнения и все-таки медленно, но упорно подвигался вперед.
Что-то зашумело, зашуршало вокруг него… Вова вздрогнул, остановился…
— Это лес. Я в лесу! — произнес он самому себе, и снова пустился в путь. Теперь он шел поминутно натыкаясь на стволы деревьев, ударяясь о них то головой, то руками и выбиваясь с каждой минутой из сил.
Куда ни толкнется — всюду на его пути словно из-под земли вырастают деревья-великаны, и всюду он сталкивается с ними.
Теперь в этом путешествии по темному лесу Вова совершенно потерял представление о времени и о месте.
Наконец, окончательно выбившись из сил, он упал на сырую траву и заплакал… Ему было бесконечно жаль самого себя… Он не думал ни о ком, кроме себя… Он считал себя непонятым дикарем, который принужден был поступить именно так, как поступил он, Володя.
— Я дикарь! Я волчонок! — повторял он, вспоминая и всячески растравляя себя, — никто, никто не любит меня. Все любят Жоржа… Жорж мамин любимчик… И если бы пропал Жорж, мама умерла бы с горя, а о Волчонке она и не думает грустить… И пускай, если так… И уйдет Волчонок навсегда, уйдет ото всех.
И снова злое, нехорошее чувство причинить боль другим заговорило в Володе. Он быстро поднялся, утер слезы и снова пустился в путь. Но что это? Лес точно поредел как будто… Деревья словно уступали ему дорогу… По крайней мере, они не попадались ему так назойливо на пути. Прошло еще некоторое время, и вдруг между ними замелькали огоньки… Володя весь встрепенулся.
— Чья-нибудь усадьба! — произнес он мысленно… — Или Войтовых, или Извакиных — наших соседей. Беда, если они меня заметят… Сейчас же отправят домой к маме… Лучше проберусь в какой-нибудь сарай и пережду там ночное время… А может быть, и засну на сене… А завтра в путь, куда глаза глядят… Только интересно было бы узнать, чья это усадьба?
И крадучись, как кошка, Володя осторожно пробрался к освещенным окнам и вдруг чуть не вскрикнул от удивления и испуга.
Эта усадьба была их!
Он, стало быть, проплутал, благодаря темноте, поблизости, как в заколдованном кругу, и очутился снова на том же месте. В одну минуту сообразив это, Волчонок быстро метнулся в сторону, намереваясь бежать отсюда, как вдруг одно из окон нижнего этажа широко распахнулось, и в нем появилась фигура женщины.
— Мама! — точно что по сердцу ударило Володю при виде нее.
Да, мама… Но что сталось с нею?
Свет лампы, стоявшей на столе у окна, ярко озарял ее лицо. Оно было покрыто тою мертвенно-темною бледностью, которая бывает только у покойников. Глаза Зинаиды Вадимовны, округленные темными кругами, странно горели. Вся она разом осунулась и казалась постаревшею на несколько лет.
— Что с мамой? — болезненно отозвалось в душе Вовы. — Почему она так переменилась… Не случилось ли чего с Жоржем? — мелькали в уме мальчика смутные догадки…
И вдруг лицо Зинаиды Вадимовны приняло какое-то странное, выжидающее выражение… Она насторожилась вся, словно прислушиваясь… Володя вытянул шею и увидел старого кучера Никиту, вошедшего в комнату…
Его мать с быстротою маленькой девочки бросилась к нему навстречу.
— Нашли Володю? — вырвалось у нее из груди полным надежды и страха голосом.
— Нигде нет… всюду искали, матушка-барыня! — был короткий ответ.
И тут Володя увидел то, чего никогда не думал увидеть…
Его мама махнула рукой Никите, и когда тот скрылся за дверью, она, шатаясь, приблизилась к окну и в изнеможении прислонилась к косяку его.
Ужас, горе, мука и отчаяние отразились на ее лице с такой силой, что Володе стало жутко за мать. Она протянула руки в темноту ночи, губы ее раскрылись и не то стон, не то вопль вырвался из этих бледных, трепещущих губ.
— Володя… Володечка… — роняли эти бедные, дорогие губы, — вернись, Володечка! Милый мой! родной мой! Голубчик… Спаси меня… Господи! Отдай мне его обратно: я умру с горя… Не испытывай меня, Господи!
