Астрид Линдгрен - Собрание сочинений в 6 т. Том 7. Черстин и я [ Брит Мари изливает душу. Черстин и я]
Когда поезд прибыл на станцию в Оксфорде, мама сказала:
— Пусть матушка говорит что угодно, но я так долго мучилась с Драконом, что с ним надо покончить!
Взяв боа, она положила его в багажную сетку.
— Лежи здесь и с места не двигайся! Мир твоей памяти! — сказала мама и быстро вышла из вагона.
Подруге надо было выполнить какое-то поручение, и мама в ожидании ее стояла одна на улице.
И вот тут!.. Кто шел ей навстречу, если не читавший газету англичанин из их купе? В руках он держал мамино меховое боа. Учтиво поклонившись, он улыбнулся и на чистейшем шведском языке произнес:
— Мне кажется, вам все же необходимо взять боа! Не исключено, что в это время года вечера будут прохладные!
Отгадай, кто это был? Это был папа. И мама говорит, что весны, подобной той, в Оксфорде, ей никогда в жизни больше переживать не приходилось. И прежде чем весна сменилась летом, мама и папа были уже помолвлены.
Разумеется, мама еще раньше много раз рассказывала нам об этом, но мы никогда не уставали слушать эту историю. Я только не могу понять, как наша мама могла сидеть там, в поезде, прямо против папы и не знать, что это — наш папа!
— Зато я сразу же понял, что это — мама и что я ее нашел, — с довольным видом говорит папа.
— Да, яснее ясного, что ты сразу узнал маму, — вступает в разговор Иеркер. — Кто угодно бы это сделал. Хотел бы я, мама, тоже быть с тобой в поезде, я бы уж хорошенько застегнул на твоей шее Дракона.
Как ты думаешь, что вообще произошло с Драконом в дальнейшем? Думаешь, вероятно, что он одиноко пошел навстречу горькой судьбе и был брошен где-нибудь в английской провинции? Ни в коем случае! Для Дракона началась новая эпоха, эпоха величия. Мама надела боа на шею в день своей помолвки, а затем Дракона торжественно повезли домой в Швецию. Теперь он, щедро посыпанный перцем от моли, хранится в коробке на чердаке. Но каждый год пятого мая, когда мама с папой празднуют день своей помолвки, его вынимают, и он красуется у мамы на шее, когда она выходит с папой из дома и они вместе обедают в ресторане в честь помолвки.
Пока мы болтали, время шло, и было уже довольно поздно. Под конец мама сыграла нам на пианино, играет она потрясающе! Моя заветная мечта — играть когда-нибудь так же хорошо, как и она, но я знаю, что это мне никогда не удастся. Сванте изо всех сил старается укрепить меня в этой мысли. Я обычно играю по нотам, которые называются „Pianoboken“ — „Для фортепиано“; Сванте жирным красным карандашом перечеркнул букву „а“ в слове „Piano“.
— „Pinoboken“ — „Книга страданий“[42] — гораздо ближе к истине, — говорит мой любезный братец.
Возможно, он и прав.
А сейчас я лягу и почитаю главу из книги „Давид Копперфильд“, если только Йон Блунд[43] не имеет ничего против. Но я уже зеваю, так что интересно знать, что будет дальше. Вообще-то читать по вечерам лежа — дурная привычка. Но это так чудесно, чудесно, чудесно!
Спокойной ночи, Кайса, спи сладко, и не смотри, как Моника, сны, которые детям до шестнадцати лет смотреть запрещается.
Этого желает тебе
Друг Порядка.
28 ноября
Дорогая Кайса!
Слава Богу, ноябрь скоро кончится! Я люблю почти все месяцы, но ноябрь, верно, тот, с которым я больше всего на ножах. В английских книгах юные девушки всегда гуляют в самую скверную ненастную погоду, позволяя дождю ополаскивать их лица, и здорово наслаждаются. Зато у них у всех прекрасная кожа, но, должно быть, в Англии совсем другие дожди. Когда я ходила в школу по утрам и дождь лил как из ведра, я несколько раз честно пыталась чувствовать себя англичанкой и позволяла дождю плескаться на моем лице. Но все это насчет прекрасной кожи — вранье. Вместо лица, похожего на яблоневый цвет, который я надеялась увидеть, когда, придя домой и дрожа от ожидания, смотрелась в карманное зеркальце, на меня глядела изрядно посиневшая от холода физиономия. И я приняла решение не становиться красивой. Так что теперь я — та, что, съежившись под зонтиком, пускается в путь и бежит по улицам, словно маленькая серая водяная крыса.
В школе в это время года тоже не особенно весело: целые дни горит электричество, да и глядя в окно, решительно ничего интересного не увидишь. Мне так трудно собраться с мыслями. Как раз в тот момент, когда мы изучаем притоки Волги, взгляд мой блуждает по карте мира и останавливается на каком-нибудь маленьком, забытом Богом островке в южном море. Как бы ты посмотрела на то, чтобы жить, например, на острове Диана Банк в Коралловом море[44] Тихого океана именно сейчас, в ноябре? И бродить там в одном маленьком саронге[45], прикрывающем живот? Оглядываясь в классе на своих соучениц, я пытаюсь вообразить, как бы они выглядели в саронге, если его наденут на них вместо великолепных школьных платьев, в которые они облачены сейчас. Марианн наверняка станет выпендриваться и устроит жуткую шумиху среди несчастных мальчишек на острове Диана Банк. Однако же маленькую пухленькую Бритту Свенссон я могу скорее представить в одежде баварской служанки, Лиса же Энглунд создана именно для того, чтобы мчаться по сибирской тундре одетой в шубу из волчьего меха и огромные сапоги, в санях, запряженных собаками. Она принадлежит к типу мужеподобных девушек.
Ах, что только не придет в голову на уроке географии — лишь бы не слушать о притоках Волги. Но, как известно, грех наказуем, и когда потом задают вопрос, не можешь выжать из себя название даже самого маленького притока!
Ведь нельзя, как хочется, сказать фрёкен Лундстрём прямо в лицо, что тебя, собственно говоря, никогда так уж безумно не интересовали эти притоки, и попросить разрешения рассказать о чем-нибудь более веселом, например об острове Диана Банк. Тогда, пожалуй, ее честное, курносое, как у мопсика, лицо исказит гримаса огорчения. Она в самом деле так смехотворно похожа на мопса, что меня удивляет, как она до сих пор не начала лаять. То есть время от времени она лается достаточно, но мне хотелось бы услышать от нее: „Гав, гав!“
На переменах мы теснимся в коридорах, если погода не настолько теплая, чтобы мы, дрожа от холода, не могли ринуться во двор. Марианн, выказывая заметную благосклонность, льнет ко мне и разыскивает меня на всех переменах.
Может, ей нравится дружить с кем-то, кто по крайней мере хоть иногда придерживается иных взглядов, нежели она сама. Из ее выдумки в тот раз, ну, ты помнишь, чтобы мы две недели не разговаривали с Бриттой Свенссон, ничего не вышло. Я даже чуточку горжусь этим.
Вообще-то мне начинает казаться, что в самой глубине души Марианн, возможно, добрый человек. На днях она подошла ко мне и дала книгу „Паломничество и годы странствий“[46] в очень красивом переплете. Я по меньшей мере удивлена. Но ты знаешь, книги — лучшая приманка, если меня хотят поймать в сети. Если я когда-нибудь обрету настоящую власть, такую, что никто не осмелится и близко подойти ко мне, то понадобится лишь сунуть мне под нос книгу, и я стану такой смирной, что и ребенок сможет поговорить со мной.
Вообще-то у Марианн скоро день рождения. Хозяйка ее частного пансиона в милости своей обещала Марианн устроить небольшой званый вечер. Нас будет там несколько человек, мальчиков и девочек. Да, да, Бертиль тоже придет! Мы гуляли с ним как-то вечером, так что эта история с кофейными пирожными уже выяснена и улажена.
— Но если мы будем дружить, то по-настоящему! — сказал Бертиль.
И я с ним согласна. Он самый честный и откровенный мальчик, какого я только знаю. И когда я с ним, то чувствую, что тоже хочу быть честной, порядочной и правдивой. Он серьезнее, чем большинство мальчиков его возраста. Может быть, это оттого, что, когда он рос, у него было довольно много неприятностей. Родители его в разводе, и, когда ему исполнилось десять лет, он переехал сюда с матерью и маленькой сестрой. Отец вскоре женился.
— Мои дети, если они у меня будут, на всю жизнь сохранят обоих родителей, по крайней мере, если я смогу что-нибудь для этого сделать, — говорит он, и взгляд его голубых глаз становится таким решительным и серьезным, что меня это до глубины души трогает.
— Быть верным — самое важное на свете, — говорит он, и я чувствую тогда: это так и есть! Пожалуй, не так уж удивительно, что Бертиль производит впечатление более зрелого человека, чем его сверстники. Ведь ему так долго пришлось быть главой семьи. У него по-настоящему уютный маленький дом, можешь мне поверить, и я редко встречала кого-либо столь внимательного к своим матери и сестре. Папа всегда говорит:
— Этот Бертиль Видгрен — хороший мальчик!
И тогда я почему-то испытываю своеобразное чувство гордости, хотя ведь, собственно говоря, никакой причины для этого у меня нет. „Не гордись славой Бертиля, у каждого она только своя“[47], ну, ты знаешь…
