Анатолий Димаров - Со щитом и на щите
— Здорово! — одобрил Ванько. И, наморщив лоб, добавил: — Теперь еще подпиши: «Жду ответа, как соловей лета».
Дописал и это!
— А может, он уже знает по-немецки? — допытывался осторожный Ванько.
— Да откуда ему знать-то? Он ведь всего четыре класса кончил.
Договорились, что понапрасну рисковать не будем и, как только Иван распечатает конверт, сразу же дадим стрекача.
Ивана мы застали в клубе. Он как раз скамейки расставлял перед киносеансом.
— Ага, ребята! — обрадовался он. — А ну, давайте, помогите!
— Нам некогда. Мы вот письмо тебе принесли.
— Какое письмо?
— От Параси Михайловны.
Услышав о Парасе Михайловне, Иван стал еще более рыжим. А когда взял из моих рук конверт и увидел пронзенное стрелою сердце, то совсем запылал, и мы, чтобы не оказаться в самом центре пожара, тут же улепетнули из клуба.
— Хлопцы! Эй, хлопцы! — Иван уже выскочил на крыльцо и отчаянно махал рукой. — Помогите записку прочитать! Дам на бильярде поиграть!
— Пусть кого дурней себя поищет, — мстительно выдыхал на бегу Ванько. — А здорово мы с тобою придумали!
Я, конечно, соглашался, что действительно придумано здорово, особенно если Иван разыщет кого-нибудь пограмотнее себя и услышит то, что сказано о нем в письме. Откуда же мне было знать, что у Ивана в голове в самом деле клепок не хватает. Что он, не найдя среди взрослых знатока немецкого языка, дождется Парасю Михайловну и вручит ей записку. Да если бы одну записку, а то ведь еще с конвертом, на котором написано: «Жду ответа…» — и сердце, пробитое стрелою.
Читать послание Парася Михайловна не стала. Она только спросила Ивана, который совсем плавился от счастья, кто ему передал письмо, и сразу же ушла из клуба.
После этого случая и того, что за ним последовало, к немецкому языку я окончательно охладел. Уже в восьмом классе этот предмет преподавала Клара Карловна. Она и внешне была типичная немка: белокожая, беловолосая, с редкими белыми ресницами над холодными бледно-голубыми глазами. С нами разговаривала исключительно по-немецки и только изредка что-нибудь поясняла по-русски. Часто я ее вовсе не понимал и переспрашивал Кононенко.
Иногда Кононенко переводил, а иногда нес полнейшую околесицу. Я, конечно, обижался, а Клара Карловна, уловив наше перешептывание, стучала по столу длинным сухим пальцем и строго предупреждала:
— Но! Но!
Моей особой Клара Карловна заинтересовалась в первый же день нашего знакомства. Когда поручила мне прочитать новый текст из учебника, то едва не упала в обморок от моего «немецкого» произношения.
— Генуг! Генуг! — аж стонала немка.
После меня вызвала Олю Чровжову, у которой произношение было никак не лучше. И тогда она приняла решение: прикрепить к каждому новенькому хорошего ученика из нашего же восьмого класса.
— Как ето говорит? Взат… Взат…
— На буксир, — первой догадалась Оля.
— Я, я! На пуксир.
Мне сразу же стало интересно: кого назовет Клара Карловна? Очень хотелось, чтобы Васю Гаврильченко. Неизвестно только, примерный ли он у нее ученик или нет?..
Нина — хорошая девочка, вот только педагог из нее никудышный. Возможно, это потому, что не хватает терпения. Или нервов, как говорит моя мама.
— Ты просто невозможный! — всякий раз взрывается Нина и подскакивает с места. Щеки ее пылают, губы дрожат, в глазах блестят гневные огоньки. — Дер! Понимаешь, дер, а не ди!
Я тоже начинаю сердиться: почему именительное мужского рода вдруг в немецком языке становится женского?..
Чем глубже мы с Ниной забираемся в дебри немецкой грамматики, тем чаще ссоримся. И не однажды Нина, отшвырнув учебник, кричала, что больше у нее сил нет. Что я кого угодно своими «почему» до слез доведу.
— Завтра же скажу Кларе Карловне, пусть кого-нибудь другого к тебе прикрепит!
— Ну и говори! Подумаешь, тоже мне учительница нашлась! Сама ничего толком не знаешь!
— Ах, так!..
Нина хватала учебники, ожесточенно запихивала в портфель и выскакивала из класса.
— После всего этого я тебя и видеть не хочу! — сердито бросала с порога.
Но я хорошо знал, что все эти угрозы исполнены не будут, что завтра Нина Кларе Карловне ничего не скажет, а снова после уроков сядет на первую парту рядом со мной. Ведь и ей, как и мне, чего-то недоставало бы, оборвись сразу этот каждодневный «буксир». Если я оставался с Ниной после уроков сначала назло Оле Чровжовой, то со временем стал ощущать, что даже немецкий язык может быть увлекательным. Это когда мы с Ниной склонялись над одним учебником и ее волосы касались моей щеки. Никогда не думал, что могут быть такие приятные, такие нежные волосы. Каюсь, частенько говорил Нине, что свой учебник я забыл дома.
Как бы там ни было, мой немецкий язык постепенно выправлялся. Я уже вполне прилично читал, правильно произносил слова и не блуждал, как среди трех сосен, в тех самых артиклях, определениях единственного и множественного числа. Даже Клара Карловна однажды сказала, что она довольна моими скромными успехами. Услышав это, я невольно оглянулся на Нину. Глаза ее сияли, она явно гордилась мною. Как-никак это был ее первый педагогический успех: Нина и во сне, наверное, себя видела учительницей — не немецкого, правда, а математики…
Вот уроки заканчиваются, и мы собираемся домой. Нам было по дороге, несколько кварталов мы шли вместе, и сейчас, спустя много лет, когда вспоминаю те наши совместные прогулки, то почему-то кажется, что они всегда были освещены ярким солнцем. В том солнечном сиянии, чистом и радостном, я вижу Нину, от белых парусиновых туфелек до белокурых, золотистых волос, что свободно падали на плечи. Тогда была такая мода, что девочки безжалостно чекрыжили косы и как-то особенно, как-то независимо и гордо встряхивали распущенными волосами.
Всю дорогу мы разговаривали. О чем — существенного значения не имело: нам было радостно, мы все время смеялись, часто сами не зная почему. И мне очень хотелось, чтобы дорога от школы с каждым днем становилась длиннее, а время не бежало так быстро.
Однажды Нина прислала мне записку. В нашем классе записки писали только во время уроков. Когда нельзя было разговаривать. Эти своего рода почтовые послания передавались с парты на парту, пока не доходили до адресата. Надо было только глядеть в оба, чтобы учитель ничего не заметил, так как это грозило неприятностями и автору, и адресату, и почтальону…
В этих записках писалось все что угодно. Были, конечно, деловые, например: «Дай списать задачку». И информационные: «А Калюжный вчера Ольку целовал во время немецкого». И издевательски-ругательные: «А ты — болван набитый! Ха-ха-ха!» Получишь такой «привет» и оглядываешься тайком, надеясь угадать, какая это, извините, свинья написала. По почерку ведь, хоть разбейся, не узнаешь — обязательно измененный.
Нинину записку никак нельзя было назвать деловой: «Толик! (Сердце у меня екнуло: до сих пор никто так не называл.) Я достала два билета в кино. На «Щорса». Пойдем? Н.».
Я сразу же оглянулся, встретился с глазами Нины, согласно закивал. Потом выдрал из тетради целую страницу и огромными буквами, через весь лист написал наискось: «Угу. Т.».
Еще никогда моим ботинкам так не доставалось, как в тот день. Отродясь не чищенные, они захлебывались ваксой. Незаметно от Федьки, чтобы он не допытывался, куда это я собрался, вынес ботинки на крыльцо, обулся и побежал в кино.
Вот и Дворец культуры. А вон и Нина. Еще издали она увидела меня и радостно машет билетами.
Сидели в десятом ряду, посредине большущего зала. Фильм захватил нас, мы уже не принадлежали самим себе, а тем легендарным событиям, что развернулись на мерцающем в сумраке экране.
После кино какое-то время идем молча. Солнце давно уже спряталось за горизонт, а месяц еще не вышел, и было бы совсем темно, если б не фонари, развешанные на столбах через полсотни метров один от другого. Около каждого столба будто маленькие озерки света разлиты, мы то вплываем в них, то снова ныряем в темноту, я то отчетливо вижу Нину, то вдруг ее окутывают сумерки, и вот уже это вроде совсем не она, не моя школьная подруга, а какое-то таинственное существо, и мне кажется чудом, что она сейчас идет рядом со мной.
Когда мы поравнялись с моим домом, Нина хотела попрощаться, но я храбро ответил, что я провожу ее домой.
С моей стороны это был необычный поступок, на который не каждый парень мог бы решиться. Дело в том, что Нина жила не в Верхнем поселке, а в Нижнем — совсем в другой державе, куда нам, верхневским, и днем соваться небезопасно. Ну а ежели ночью поймают, да еще с девушкой, то тогда совсем беда.
Вот и я, вгорячах предложив проводить Нину, вскоре же получил полную возможность в этом раскаяться. Когда она, попрощавшись, закрыла калитку, вбежала на крылечко и скрылась в доме, мне тотчас показалось, что железные двери безысходной западни захлопнулись за мной. Мрак, зловещий и враждебный, сразу же пополз изо всех переулков, и я, нахлобучив поглубже кепку, двинулся в обратный путь.
