Анатолий Димаров - Со щитом и на щите
Взбираюсь вверх по крутой лестнице, с каждой ступенькой выше и выше, а в животе аж холодеет и под сердцем сосет от одной только мысли, что придется оттуда прыгать.
Хорошо, что хоть Гаврильченко рядом нет. Я решил, что сначала попробую сам. Тем более что денег у меня — сорок семь копеек.
Вот я и наверху. Вцепляюсь в поручни, робко взглядываю вниз. У-у-у…
Люди там как спички. Даже самые высокие деревья кажутся кустиками, мне до колен. Видно все далеко-далеко, горизонт вроде бы отступил вокруг, а городок — как на ладони.
— Ты это что, ночевать здесь собрался? — спрашивает меня паренек в синем галифе, на босу ногу и рубашке навыпуск. Сам он худой и длинный, да я его иным и не представлял: раз вышка такая высоченная, то и он должен быть высоким.
— Ну, давай прыгай! — командует и показывает на парашют, что топорщится над пропастью. А стропы тонкие-претонкие, да еще Федька ведь говорил, что они из гнилых веревок.
Паренек их подтягивает, разматывает лямки.
— Давай сюда!
Отступать некуда. К тому же и деньги заплачены — целых сорок семь копеек… Быстро присаживаюсь и начинаю расшнуровывать ботинки, чтобы весить хоть немного поменьше.
— Ты чего это вытворяешь? — удивляется паренек.
А мне уже не до разговоров. Торопливо стягиваю левый ботинок, правый, поднимаюсь, зажав их в руках.
— Ты зачем разулся?
— Да так, — отвечаю, все еще не зная, что мне делать с ботинками. Оставить здесь на вышке? Вдруг парень их потом не отдаст, скажет, что их сбросил следом за мной? Кинуть вниз? А что, если кто-нибудь украдет?
— Ты будешь сегодня прыгать? — уже не на шутку сердится парень, и я, так ничего не решив, безропотно лезу в лямки. Он что-то застегивает у меня за спиной, подталкивает к краю пятачка, командует: — Прыгай!
Мне бы сразу и прыгнуть. А я, замешкавшись, глянул вниз, в жуткую пустоту, и решимость моя сразу стала маленькой, как маковое зернышко. Пячусь назад, отчаянно упираясь босыми ногами в горячие доски, а парень, которого я чуть не столкнул с вышки, дубасит кулаками в мою дугою выгнутую спину и перепуганно кричит:
— Ты что, спятил?! Прыгай, или я тебе сейчас башку сверну.
Собираюсь с духом и лезу через перила.
— Куда ты? — вопит. — Прыгай прямо!
Эге, тебе хорошо командовать — прямо!.. Прямо ведь еще страшнее!
Тогда парень отлепляет меня от перил и сталкивает с вышки.
Блеснул окованный железом пятачок, мелькнули перила, метнулись навстречу зеленые пики деревьев. Меня тряхнуло, крутануло и заболтало, как в люльке. Хочу в стропы вцепиться, чтобы из парашютных лямок не выскочить, и только теперь до моего сознания доходит, что в каждой руке у меня по ботинку. Изо всех сил прижимаю их к груди и, болтаясь из стороны в сторону, плыву к земле…
Федька никак не хотел верить, что я с вышки прыгал:
— Ой, не смеши, а то помру!
У меня от такой обиды даже слезы на глазах выступили:
— Пошли тогда к вышке, сам спросишь!
— Хе, буду я еще ходить куда-то! Что я — вышки твоей не видал?
Ухожу от Федьки. И так я его сейчас ненавижу, что в груди печет.
Утешение получил от Гаврильченко: тот мне сразу поверил. Только спросил, почему я пошел без него. Я ему что-то наплел про товарища, который сам никак не отваживался прыгнуть. Вот мне, дескать, и пришлось провожать его на вышку, силой спихивать вниз.
Кононенко тоже поверил. Только заметил, что ежели прыгать, то надо прямо с самолета. Да я его за это время малость уже раскусил: для Мишки вообще середины не существовало. Доведись ему прыгать, так давай только такой самолет, который поднял бы его аж в стратосферу.
Маскулинум, фемининум, нойтрум
Спроси меня кто-нибудь, какая дисциплина самая ненавистная, я, не колеблясь, назвал бы немецкий язык. По правде говоря, мне никогда не приходилось встречаться ни с одним учеником, который его любил бы. Да и за что можно было любить этот предмет, если он требовал постоянной зубрежки, заучивания слов, которыми мы не пользовались вовсе: ни на других уроках, ни тем более вне уроков. Но однажды мне все-таки довелось применить знание немецкого языка.
Случилось это в седьмом классе, где-то под Новый год. В нашем клубе тогда появился бильярд — огромный стол, покрытый зеленым сукном. Каким образом его направили в сельский клуб, никто толком не знал. Возможно, наш клуб перечислил деньги на инструменты для духового оркестра, а их не оказалось. Тогда вместо труб и кларнетов нам и подбросили бильярд. До сих пор вспоминаю ту сцену: возле только что вернувшейся из района грузовой машины стоят рыжий парень — заведующий клубом Иван — и заведующий сельсоветом дядька Андрей, который громыхает на всю улицу:
— У тебя голова на плечах есть? Ты что этакое привез?
— Так это же бильярд…
— «Билярд, билярд»… Гроб тебе из него сколотить — вот тогда и будет тебе билярд!
Как бы там ни было, но не отсылать ведь обратно, коли уж привезли. И дядька Андрей, для порядка покричав еще, махнул рукой.
Бильярд собирали два плотника: сколько дней морочились с ним. Где молотком, где обушком, по своему разумению, где подогнали, а где и подтесали. Шары после той экзекуции катились как пульки — все к одному борту, к одной и той же лузе. Парни ходили вокруг с киями, штрикали то один шар, то другой, а мы лишь с завистью со стороны глазели. Нам даже руки сводило — так хотелось взять кий, да Иван упорно отгонял нас от бильярда — зеленое сукно, видите ли, берег.
Наконец однажды он сказал мне и Ванько, что позволит несколько раз ударить кием по шарам, если мы очистим от снега дорожку от клуба до проезжей дороги.
Снегу тогда навалило ой-ей-ей сколько. От клуба до дороги было не меньше четырехсот шагов, пришлось нам с Ванько немало попотеть, пока справились. А Иван время от времени выходил на крыльцо и покрикивал:
— Шире, шире разгребайте! Чтобы и машина могла пройти!
От нас валом валил пар, когда, управившись, мы вошли в клуб. Тут Иван снова заколебался:
— А вдруг сукно порвете? Кто тогда платить будет?
Как мы его ни уверяли, что ни за что не порвем, как ни просили, Иван так и не подпустил нас к бильярду.
— И не просите, ребята, ничего у вас не выйдет! Идите лучше на балалайке поиграйте.
Обиженные до глубины души, возвращались мы домой. Наши сердца пылали жаждой мести. Ванько предлагал взять в руки лопаты, снова засыпать дорожку снегом, да еще полить водой на ночь, чтобы потом грыз ее Иван зубами. Но я охладил друга, сказав, что разве, кроме нас, не найдутся в селе другие такие же дураки? Ивану стоит только свистнуть — руками выгребут! Нет, если мстить как следует, то надо что-нибудь другое придумать. Такое, чтобы Ивана всего скрючило.
И я придумал.
Иван был влюблен в нашу молоденькую учительницу немецкого языка Парасю Михайловну. Когда она появлялась в клубе, Иван словно пьянел, начинал терять равновесие на ровном месте и даже билеты забывал спрашивать. Мы этим частенько пользовались: шли гурьбой за Парасей Михайловной. Пока Иван в себя придет, нас, глядишь, добрый десяток в клуб проскочит.
Влюбленность Ивана не была тайной и для Параси Михайловны. Но она почему-то не испытывала от этого никакого удовольствия, а сильно гневалась на Ивана и не раз сердито его отчитывала, чтобы перестал таращить на нее глаза и не делал для всего села посмешищем.
Вот я и решил написать ему вроде бы от Параси Михайловны записку, чтобы Иван узнал, чего он на самом деле стоит. Поначалу писал прозой, но моя душа, горевшая праведным гневом, требовала высоких чувств, и я, несколько раз перечеркнув написанные строки, ударился в поэтический слог. Спустя час напряженной творческой работы вот что получилось:
Рожа у тебя как у жабы,
Голос у тебя как у бабы,
Глаза у тебя как у рака,
А сам рыжий, как собака.
Прочитал Ванько. Тому очень понравилось. Тогда я изготовил конверт, заклеил вареной картошкой и вручил Ванько, чтобы отнес в клуб и сказал, что это от Параси Михайловны.
Но Ванько заупрямился: а что, если Иван успеет прочитать «любовное послание», прежде чем он успеет дать деру?
Тогда-то я и додумался переписать свои стихи немецкими буквами. А так как Иван никогда в жизни немецкий язык не учил, то, пока доберется до смысла, мы с Ванько успеем отбежать на расстояние, вполне для нас безопасное.
Не мешкая мы уселись за стол, раскрыли учебник немецкого языка и принялись за дело. Ни одного домашнего задания мы так усердно никогда не готовили.
Наконец труд был завершен. Старательно переписал я стихи, да еще подписался: «Параска Михайловна». Снова в ход была пущена картошка, конверт тщательно заклеен, но мне показалось это недостаточным, я еще нарисовал сердце, пробитое стрелой.
— Здорово! — одобрил Ванько. И, наморщив лоб, добавил: — Теперь еще подпиши: «Жду ответа, как соловей лета».
