Николай Григорьев - Бронепоезд «Гандзя»
Бронепоезд тронулся. Мы все, столпившись у борта, следили за фурами. Фуры приближались к роще, а сама роща — казалось нам с поезда — все отступала назад. Но вот фуры уже у опушки — защитного цвета их верхи стали сливаться с зеленью деревьев… Пропал из виду и наш командир, поджидавший обоз на придорожном камне.
— Сел, — со злостью пробурчал матрос. — Хлипкий уж он больно… Велика ли течь — дырка в руке, а он сразу в док… — И матрос, поплевав на ладони, повернулся к правилу.
Все стали на свои места.
«А ведь дело нам задано нешуточное, — подумал я. — Легко сказать уничтожить батареи противника! А где у нас артиллеристы для такого дела?»
Я посмотрел на лица ребят — лица были угрюмы, но спокойны. А каменотес с таким независимым видом и так по-хозяйски распоряжался у орудия, покрикивая на ребят, словно он не в бою был, а где-нибудь на сенокосе или у себя в каменоломне.
Мне это понравилось. «Ну что ж, — думаю, — все дело в наводчике! А ребята дружные, не подкачают».
Было жарко. Пекло солнце, горячим воздухом тянуло от орудия, а к железным бортам вагона прямо хоть не прикасайся. Руки обжигает!
Я расстегнул гимнастерку. Матрос сбросил бушлат, поснимали с себя лишнее и все остальные. Каменотес отставил в сторону свои калоши и расхаживал у орудия босиком.
Глядя на него, разулся и смазчик. Он, как я заметил, перенимал все повадки старого артиллериста. Теперь он, почесывая ногой об ногу и блаженно улыбаясь, стоял, облокотившись на правило, как на удобную подставку. От улыбки шевелились и смешно поднимались кверху его черные усики. Плечо в плечо с ним стоял у правила матрос.
Смазчик был невелик ростом и в кости мелковат, а рядом с дюжим моряком он показался мне совсем тщедушным. «И как только он эту махину-лафет ворочает?» — подумал я. Лафет был тяжелый, весь в заклепках, как ферма железнодорожного моста. Но смазчик не замечал моего взгляда. Он щурился на солнце, как кот-мурлыка, и, перебирая пальцами босых ног, все так же безмятежно улыбался…
И вдруг он закашлялся, весь подался вперед, словно кто толкнул его в спину. Лицо его мгновенно изменилось, в глазах появился испуг. Щеки пошли багровыми пятнами, а из груди вырвался хриплый бухающий лай.
У меня у самого от этого кашля перехватило дыхание.
Смазчик замахал руками и бессильно повалился на правило…
Что такое? Что с ним?
— Воды, ребята! — крикнул я. — Дайте же ему воды! Он задохнется!
— Что же, для него поезд останавливать, что ли? — нахмурился матрос. К тендеру с котелком бежать?
Он сгреб смазчика за шиворот и приподнял:
— Ну? Очухался?
Смазчик виновато взглянул на матроса и дрожащей рукой обтер струйку крови в углу рта.
Кровь! Теперь я понял, какой это кашель…
Смазчик уже оправился, и матрос задал ему трепку.
— Башку-то имеешь или нет? — говорил он гневно. — Что же ты хорохоришься, босиком ходишь, если ты грудью больной? Скажите какой кавалер — обязательно к лафету. Мамки нет доглядеть? Вот надо под ребра тумаков, будет тебе тут мамка!
Смазчик, сев на пол, торопливо натягивал сапоги и только сконфуженно поглядывал в сторону троих артиллеристов, стоявших впереди у орудия.
Но те делали вид, что ничего не слышат и не замечают. Только парень в розовой рубахе развесил было уши, как на ярмарке, но железнодорожник-замковый так шикнул на него, что тот сразу отпрыгнул к своим снарядам.
Смазчик обулся и встал на свое место.
Я подошел к нему и взял его за руку.
— Васюк, — говорю, — ты бы отдохнул. Пусти-ка меня поработать!
Но он уцепился за правило, как кошка за мышь, которая ускользает.
— Э, нет, брат! Теперь я четвертый номер гаубичного расчета. А ты уж, знаешь ли, подавайся к своему динамиту…
Смазчик сердито взглянул на меня и вдруг фыркнул и рассмеялся. Глядя на него, засмеялся и матрос, и я сам не удержался. Перед нами опять был прежний беззаботный смазчик.
— Ладно уж, — сказал Васюк миролюбиво, — так и быть, дам и тебе постоять. Только в другой раз.
Наш поезд все продвигался вперед. Шли самым тихим ходом. Было слышно, как колеса растирали попадавшие на рельсы камешки. Под вагоном что-то уныло скрипело и побрякивало. Во все стороны расползался жидкий дымок паровоза…
— Эгей, машина! — крикнул каменотес, оборачиваясь, и потянулся за рупором. — Крути швидче! — прогремел он в рупор. — А то бряк да бряк… добавил он и поглядел на всех нас, как бы ожидая одобрения.
— И верно, что это там Федор Федорович?… — нетерпеливо отозвался рослый железнодорожник-замковый. — Словно молоко везет на сыроварню.
Матрос поглядел по сторонам:
— Холмы да холмы, хоть бы уж на ровное место, что ли, выехать… Ищи тут ее, батарею!
— А вон слышишь, она стукает? — сказал смазчик, схватив матроса за рукав.
— Тс… — вдруг зашипел каменотес и показал нам свой дюжий кулак, тихо!
Приседая на каждом шагу, он прокрался к борту.
— Вон они, собачьи дети! — сказал он, быстро обернувшись.
Все бросились к борту.
— Где? Где? Где ты видишь?
— Да вон же! — Каменотес ткнул рукой по направлению к горизонту. — Вон где заховались!
И вдруг на самом горизонте в тени леса мы увидели бойкую игру огней. Раз-раз-раз — мигали огоньки. Потом перерыв, опять — раз-раз-раз, и опять раз-раз-раз…
— Да это ж полная батарея, ребята! — быстро проговорил матрос и сгоряча стукнул меня под ребро. — Это они, гады, беглым огнем по Проскурову бьют… А ну-ка ударим и мы по ним!
Матрос и смазчик, оба навалившись на правило, начали поворачивать лафет. Конец лафета медленно поехал по укрепленному на полу бревну, как по рельсу.
— Гляди, отец, в очко, — кряхтел матрос. — Ладно так? Или еще двигать?
Каменотес пятился к пушке и, не спуская глаз с черневшего леса, бормотал, перебирая пальцами:
— Пять, да пять, да пять — пятнадцать делений. Да еще пять да пять… двадцать пять… Да помножить на три…
Он прильнул к прицелу и стал что-то подвертывать, приговаривая:
— Двадцать пять на три, двадцать пять на три…
Левую руку он отставил назад и, помахивая ладонью, показывал матросу, насколько еще надо подвинуть конец лафета.
— Досыть, довольно! — проговорил наконец каменотес и быстро убрал руку.
— Есть досыть! — гаркнул матрос. — Да ты сам-то шевелись, батька! Гляди, уже…
Тут над самым поездом с резким свистом лопнула шрапнель, и по вагону, точно помелом, хватило пулями. Матрос подпрыгнул и закружился, ощупывая свои бока.
— Не замочило? — крикнул он нам. — Я-то цел!
— Орудия… — протяжно скомандовал сам себе каменотес. — По батарее противника. Прицел семьдесят пять… — Он махнул замковому, и тот, стукнув по рукоятке, открыл затвор.
— Снаряд! — гаркнул каменотес.
Племянник мигом сдернул брезент со снарядов, ухватил блестящую стальную штуку и, кряхтя, свалил на лоток. С лотка он кулаками пропихнул снаряд в камеру орудия.
— Заряд! — крикнул каменотес.
На этот раз с места сорвался матрос. Он выхватил из-под другого брезента медную гильзу размером с кастрюлю и тоже подал в камеру. Гильза была набита шелковыми пакетиками бездымного пороха.
Щелкнул, закрывшись, замок… Каменотес рванул за шнур.
И вдруг меня разом ослепило и словно лопатой ударило по уху… Что за черт! Вижу матроса, который опять тащит гильзу, вижу каменотеса у пушки, а ничего не слышу. В ушах звон, пение какое-то, и голова словно не своя, словно с места сошла. Опомнившись, я стал прочищать пальцами уши…
— Недолет!
Это было первое слово, которое я наконец услышал. Выкрикнул его каменотес. Он опять стоял у прицела, подкручивая свои винты.
— Орудия… прицел восемьдесят пять… по батарее!
И тут без перерыва пошла работа. Племянник подтаскивал к орудию снаряд за снарядом. Розовая его рубаха сразу взмокла и на спине и на груди. Еще бы: ведь в каждой этой стальной чушке два с половиной пуда весу — покидай-ка их на лоток!
Все работали как черти, и каменотес только поспевал браться за шнур. Он дергал его наотмашь, приседая на одну ногу, словно траву косил.
А матрос то подбегал к гаубице с гильзой, то отскакивал назад и выравнивал правило.
Я глядел на лихую работу артиллеристов. Теперь даже нельзя было сказать, кто из них действует лучше: все десять рук соединились в одном яростном усилии — одолеть батарею врага! А бородач… каков бородач! Разве мы справились бы без такого человека?
Однако что же я сам — зритель, что ли?
Спохватившись, я бросился помогать артиллеристам, заменил матроса у правила — и работа пошла еще спорее. То и дело перед глазами, как молния, взблескивало пламя, и мне казалось, что оно всякий раз обдувает меня словно горячим ветром. От беспрерывных ударов гаубицы все звенело и грохотало кругом. Вагон сотрясался, как под огромным молотом. При каждом выстреле ствол орудия резко откатывался назад — и было похоже, что гаубица, сама пугаясь грозного своего рева, прячет голову в плечи.
