Вера Новицкая - Веселые будни
- Что повторить? Да я никогда в жизни этого не учила.
«Так почему ж вы все-таки знаете?»
(Как почему? - нет, положительно Барбосина ума решилась и самых простых вещей не понимает. Что ж она, проспала что ли, как Юля с Зерновой старались?).
- Да ведь Бек и Зернова сейчас отвечали, ну, я и слышала, оттого и знаю.
«И это вы всегда таким способом уроки учите?» - спрашивает учительница.
- Нет, - говорю, - обыкновенно я дома учу, a вчера некогда было.
«Как некогда? A что ж вы делали?»
- «Дети Солнцевых» читала.
«Как? И ваша мама позволяет вам читать посторонние книжки прежде, чем вы окончите уроки?»
Нет, Барбосина-то того, швах! Все что-то неразумное сегодня плетет; она, кажется, думает, что моя мамуся совсем глупая.
- Конечно нет, - говорю, - никогда не позволяет, a только вчера запрещать некому было, мама уехала, a я на одну только минутку взяла книгу посмотреть, да так интересно…
«Что и про уроки забыли?» - подсказывает Барбос.
То есть - совсем забыла, так до половины одиннадцатого и просидела.
«Все это прекрасно, - говорит, - a только это не хорошо, больше восьми поставить не могу», - и, о ужас! - в журнале, в клеточке против моей фамилии, красуется жирная восьмерка.
Никогда, никогда еще такого срама со мной не случалось! Ну, как я мамочке скажу? Из-за Барбоса, да ёще за стихи - восемь! И подкузьмили же меня «Дети Солнцевых!»
Не особенно мамочка обрадовалась этому еще небывалому украшению в моем дневнике и по головке меня не погладила, когда я ей принуждена была рассказать, как накануне вечер просела.
Правда, стыдно. Нет, уж больше этого не случится никогда, будет! Баста!
Чуть не забыла: к нам новенькая поступает на место Зубовой, которую выключили.
У тети Лидуши. - Володина компания.
В субботу вечером я упросила мамусю повезти меня к тете Лидуше, уж я сто лет y неё не была. Папочка с мамочкой хитрые, - частенько себе туда «винтить» отправляются, a меня, небось, не берут. До винта-то я, положим, охотница не большая, - ужасно надо себе голову сушить! И смотреть-то жаль на этих несчастных винтеров: думают-думают, трут себе лбы, точно мозги массажируют (Как будто не так говорят? Ну да ладно, сойдет!) И что за удовольствие? Ну, a пойти y тети Лидуши на все посмотреть, все перетрогать, до этого я страшная охотница. Мамуся-то не очень одобряет, когда я в её комнате хозяйничаю, но тетя Лидуша все позволяет.
A квартирка y неё как игрушечка, веселая, уютная, маленькая, - страшно люблю маленькие комнатки!
Вот мы с мамочкой пошли туда и Ральфика прихватили, - ведь он им тоже немножко родственник, потому - не будь Леонида Георгиевича, так и он бы на свет не явился, то есть явиться-то пожалуй явился бы, но не был бы членом нашей семьи; значит, Л. Г. ему вроде крестненького или приемного папаши. Вот и надо в нем «родственные чувства» поддерживать (это любимое выражение тети Лидуши).
Нам, конечно, были очень рады, и тетя сейчас же снарядила Леонида Георгиевича за меренгами и виноградом, которые я страшно люблю. Кондитерская y них под боком, фруктовый магазин тоже - на чудном месте квартира! - так что он мигом туда слетал.
Уселись мы рядком вокруг Selbstkocher'a (самовара (нем.)) и беседовали. Уютно так, хорошо! Тут и одного интересного-преинтересного вопроса коснулись: дело в том, что в пятницу мое рождение - событие не малой важности, a они видно не знают что мне подарить, вот, хитрецы, ловко так и выспрашивают; я тоже, ловко ,так, будто ничевусеньки не понимаю, и стала им объяснять, что y нас в гимназии y всякой девочки альбом для стихов есть, куда и ученицы, и учительницы, все что-нибудь пишут, a y меня, мол, нет. Поняли, преотлично поняли, многозначительно так переглянулись. Будет альбом.
A меренги какие дивные были, пальчики оближешь! Даже Ральф себе лапу облизал; правда, это не «витц». Дома y нас мой черномазик за чаем всегда на отдельном стуле около меня восседает, ну, и тут затребовал, не успокоился, пока его к столу не пододвинули. Ем я, a он умильно так на крем смотрит, голову скривил, глаза скосил, почмокивает и облизывается, а передними лапами на стуле перебирает и даже немного подвизгивает от нетерпения. Он в этом отношении совсем в меня: крем, шоколад и ореховую халву обожает. Ну, как отказать! Дала ему большой кусок с кремом, да он, дурень, половину себе на лапу и уронил. Ничего, чистенько потом вылизал.
Попили мы, поели, поболтали, да в половине десятого уже и дома были.
В воскресенье я утром раненько уроки выучила, потому что днем должны были придти Люба и Володя, a он нас снять обещал, - до сих пор все еще не приходилось.
Прилетел, как всегда, веселый, сияющий, только около левого глаза здоровеннейший синяк, или скорее даже желтяк, с лиловыми разводами, - последний крик моды такое сочетание цветов, уверяет он.
«Это ж, - говорю, - кто тебя так благословил?»
- Пострадал, Мурка, невинно пострадал из-за хлеба насущного, во время избиения младенцев.
«Это еще что за избиение?»
- A видишь ли, y нас такой устав военный существует, чтобы новичкам, значит, горбушек и не нюхать, - это, мол, только для старослужащих.
«Что ты там еще врешь?»
- Ел боб, не вру!
«Что это за «ел боб» такой?»
- A это, видишь ли, потому, что божиться грешно, говорят, Бога всуе поминать, ну, a «ел боб» сказать - какой же грех? - a все равно клятва: соврать, значит, не моги.
«Ну, ладно, a синяк-то все-таки откуда?»
- Говорю, невинно пострадал. Прихожу вчера в столовую, a на моем приборе горбушка лежит, пузыристая такая, как губка, не от нижней корки - та все одно, что подметка, - a верхняя (Володя даже при одном воспоминании облизнулся). И ведь знаю, придут «старики», отымут. Я ее живо цап - да в карман, только откусил, сколько в рот влезло. Не успел еще и разжевать толком, как уж вся гурьба и нахлынула. Они как придут, сейчас первым долгом розыск горбушек. И тут тоже самое:
- «Красногорский, a твой хлеб где?» - кричит самый наш верзила и горлан Дубов. Я и ответить не успел, a он:
- «А жуешь что? А? Краюхи утаивать? Старших обжуливать? Эй, братцы, вытряхнуть из него горбушку!»
- И вытряхнули?
- Вытряхнули, да еще как! Вот и орденом сим за отличие снабдили, - докончил он, показывая на «последний крик моды».
Весело же там y них! Я бы всегда битая ходила, потому горбушки, да еще такие пузыристые, до смерти люблю.
В ожидании Любы мы пошли в мою комнату, то есть Володя пошел, a меня мамочка позвала примерять платье, которое портниха принесла.
Возвращаюсь, смотрю, - Володя что-то кончает писать и с шиком расчеркивается. О ужас! - альбом Ермолаевой, который она дала мне, чтобы я ей что-нибудь на память написала!
«Ты что там царапаешь?»
- Да уж очень чувствительные все вещи y этой девицы понаписаны, вот например:
Ручей два древа разделяет,
Но ветви их сплетясь растут,
Судьба (ах!!.) два сердца (ох!..) разлучает,
Но мысли их в одном живут…
От горячо любящей тебя подруги
Муси Старобельской.
Душедрательно!.. Сногсшибательно! Ел боб, я умилен!..
Мурка, Мурка, неужто ты ничего еще глупее не выдумала?»
Вот противный, вот бездушный, смеет смеяться над такими дивными стихами!
Я ему отвечаю одним только словом:
- Дурак!
«Рад стараться, ваше превосходительство!»
Даже не рассердился, - урод.
«Знаешь, Муська, я так тронут, так умилен, что не мог воздержаться, и в порыве восторга тоже написал сей неведомой девице разумный совет, как быть счастливой, слушай:
Когда хочешь быть счастлив,
Тогда кушай чернослив,
И от этого в желудке
Разведутся незабудки.
Писал
Ой-ой-ой
Как избитый герой.
Тмутаракань. 31 февраля 1924 года.
«Небось, пишете, пишете, a нет, чтобы разумный, истинно дружеский совет подруге дать. Коли она этим не довольна будет, уж не знаю, чем ей и угодить».
Вот противный мальчишка! Вот чучело! Но надо ему отдать справедливость, смешное чучело.
Я злюсь, но начинаю хохотать, a за моей спиной тоже кто-то заливается-хохочет; это Люба незаметно вошла, - мы за своими литературными разговорами и звонка не слышали.
«А! - воскликнул Володя, низко раскланиваясь: - честь имею кланяться».
- Здравствуйте, - говорит Люба.
«А осмеливаюсь спросить о дражайшем здравии и благоденствии m-lle Армяш-де-Терракот»? - продолжает он балаганить.
- Здорова и вам кланяется, - отвечает Люба.
«Тронут… двинут… могу сказать - опрокинут», - и, перекувырнувшись ногами кверху, Володя падает на пол.
Тут в дело вмешался Ральфик, примчавшийся, как угорелый, на этот шум. Володькины ноги дрыгали еще в воздухе, как он, подпрыгнув, ловко вцепился в края его «пьедесталов» и казенному имуществу грозила крутая беда.
