Вера Новицкая - Веселые будни
Сегодня уж и на урок позвонили, я еще последний раз допивать бегала, и, чувствую, еще пить хочу. Делать нечего, взяла кружку, вымыла хорошенько, налила полную да с собой в класс и взяла, a там в парту поставила.
Урок - арифметика.
«Индеец» по очереди учениц к доске вызывает деление на баллы делать. Ну, этого я не боюсь, наловчилась уж теперь; Люба деление тоже хорошо понимает, так что мы на доску не особенно смотрим, y нас дело получше есть. Принесла Люба много конфет, знаете, карамель-тянучка называются? - они очень вкусные, мы себе их тихонько и уплетаем.
По-моему за уроком все как-то особенно вкусным кажется, я тогда все решительно могу съесть, даже что и не очень люблю. И весело, и страшно, особенно, сидя как я, чуть не под самым носом y учительницы.
«Женюрочки» нет, она ведь часто куда-то испаряется. Съели мы все свои конфеты дочиста, a тут Люба и шепчет:
«Беда, Муся, пить до смерти хочу, a ведь «Индеец» выйти не пустит.»
- И я, говорю, хочу, a только беды тут никакой нет - нагнись и пей, a потом я.
A Люба-то не знала, что y меня водяные запасы имеются.
Посмотрели - «Краснокожка» спокойно отвернувшись сидит: все обстоит благополучно. Люба нагнулась и отпила с четверть стакана. Потом я под стол полезла, да только Бог его знает, как это приключилось, - противная кружка выскользнула y меня из руки и перевернулась в парту!
Сперва слышу кап… кап… кап… на пол, a потом уж и целой струйкой побежало. Люба, конечно, готова, киснет со смеху. Что тут делать? A уж лужица порядочная. Одно остается - лезть под скамейку. Лезу. Только я туда юркнула, подол юбки приподняла и изнанкой пол вытираю, «Краснокожка» поворачивается.
«Вы что там под столом делаете?»
Как она спросила, я живо платок носовой, тоже мокрый, которым я парту вытирала, a теперь в руке держала, шлеп на пол, a подолом все тру. Слава Богу, сухо, только пятно небольшое осталось.
«Я, говорю, Вера Андреевна, носовой платок к вашему подножию уронила.»
Все как фыркнут, даже «Индеец» засмеялся.
- Да что я, гора, что ли, что вы к моему подножию падаете? Ведь это только про горы так выражаются.
Я в это время уже встала, смешно мне, но я делаю святые глаза и говорю:
«А я думала и про людей так говорят, есть ведь даже и в молитве «подножие всякого врага и супостата.»
- Да, но я не враг и не супостат, и говорим-то мы не по-славянски, a по-русски. Садитесь на место и старайтесь никуда ничего не ронять.
«Говорит, не супостат, - шепчу я Любе: то есть самая настоящая краснокожая супостатка.»
Люба вся трясется и не может удержаться от хохота, a ведь вы знаете, как это заразительно, я тоже фыркаю, за нами остальные, но «супостатка» начинает злиться.
- Пожалуйста перестать. Терпеть не могу этого бессмысленного хохота; знаете русскую пословицу: смех без причины…
Ну, уж коли это без причины, так неизвестно чему и смеяться.
Кончилась вся эта история тем, что меня для усмирения к доске вызвали. Уж как она меня ни пытала, и так, и сяк, - то есть без единой запиночки я ей ответила; должен таки был «Индеец» двенадцать поставить.
Отлично! Гривенник заработала, a лишний гривенник никогда не лишний.
Да, чуть-чуть не забыла. История-то y нас на днях какая приключилась, опять раскрасавица наша Зубова отличилась. Мало того, что с книжки списывает, да девятки за поведение получает, она уже теперь сама дневник себе подписывать стала.
Евгения Васильевна несколько дней все требовала, чтобы она ей показала подпись за прошлую неделю; та все: «забыла» да «забыла». Наконец «Женюрка» объявила, что, если она еще раз забудет, то её родителям не забудут по городской почте письмо послать. Струсила та. Приходит, говорит - подписано.
«Слава Богу, давно пора», - отвечает Евгения Васильевна: «покажите!»
Ta подает. Евгения Васильевна открывает, смотрит:
«Это кто же, мама подписывала?»
Зубова красная как рак.
- Да, мама.
«Странно, будто не её почерк.»
- Нет, Евгения Васильевна, это мама, честное слово, мама, ей-Богу, мама, a только она очень торопилась.
«Неправда, Зубова, это не мама подписывала», - говорит Евгения Васильевна; она тоже красная, значит сердится, и в голосе y неё звенит что-то.
Зубова молчит.
«Я спрашиваю, кто подписывал ваш дневник? Это не мама.»
- Извините, Евгения Васильевна, я ошиблась, я забыла, это правда не мама, она больна, это тетя.
Тут Евгения Васильевна как крикнет на нее: «Не лгите, Зубова! Стыдитесь! Сейчас вы божились, что мама, теперь говорите тетя. Так я вам скажу, кто подписывал - вы сами!
Зубова воет чуть не на весь класс, a все свое повторяет:
- Нет… Ей Богу… Нет… Ей Богу…
«Молчать!»
Как крикнет на нее Евгения Васильевна, я даже не думала, что она и кричать-то так умеет.
«Идемте.»
Взяла за руку и повела рабу Божию вниз.
Минут через двадцать, когда Надежда Аркадьевна нам уже диктовку делала, Евгения Васильевна привела всю зареванную Зубову, та забрала свою сумку и обе сейчас же опять ушли. Потом Евгения Васильевна говорила, что инспектор велел ее исключить.
Я подвожу Таню. - Шелковая юбка.
Вы не находите, что иногда полезно бывает позлиться? Право. Сгоряча да со злости такую чудную штуку можно придумать - прелесть! Вот, например, не рассердись я на нашу противную Грачеву, быть может, мне и не пришла бы в голову такая гинуальная мысль (кажется, не наврала, - ведь такие мысли так называются?).
Давно уж я на Таньку зубы точу, еще с той самой письменной арифметики, когда она Тишаловой нарочно неверный ответ подсказала; я тогда же дала себе слово «подкатит» ее, да все не приходилось, a тут так чудно пришлось!
Вызвала m-lle Linde Швейкину к доске выученный перевод писать. Швейкина долбяшка, старательная и очень усердная, но ужасная тупица, a ведь с этим ничего не поделаешь - коли глуп, так уж надолго.
Вот пишет она себе перевод, аккуратненько букву к букве нанизывает, и верно, хорошо, ошибок нет, но трусит бедная страшно: напишет фразу и поворачивается, смотрит на класс, чтобы подсказали, верно ли. Я ей киваю: хорошо, мол, все правильно. Еще фразу написала, тоже нигде не наврано, но сдуру она возьми, да посмотри на Грачеву; та, противная, трясет головой: нет, мол, не так. Швейкина испугалась, да в die Ameise (муравей (нем.)), которая хорошо была написана; и всади второе «m». Танька кивает: хорошо, верно. Вот гадость! И ведь ничего с ней в эту минуту сделать нельзя - не драться же за уроком?
Как ни как, a Швейкина все-таки 11 получила, a было бы 12; может быть ей это гривенничек убытку.
Стали потом устно с русского на немецкий еще не ученный, новый урок переводить. Как раз Таньку и вызвали. Встает.
«Подсказывайте, пожалуйста подсказывайте,» - шепчет кругом.
Как же, дожидайся!
Сперва переводила так, через пень колоду, ведь по немецкому-то она совсем швах, самых простых слов, и то мало знает. Доходит, наконец, до фразы: «Самовар стоит на серебряном подносе». Стоп!.. Самовар стоит, и Таня тоже… ни с места!
Вот тут-то и приходит мне чудная мысль, и я ей изо всех сил отчетливо так шепчу:
«Der Selbstkocher steht auf der silbernen Unternase». (Самовар стоит на серебряном под носу (нем.). Игра слов. Мура разделила слово «поднос» на «Unter» - под, «Nase» - нос.)
Она так целиком все и ляпни. Немка сначала даже не сообразила, «Женюрочка» с удивлением подняла свои вишневые глаза. Я опять шепчу еще громче и отчетливее. Люба катается от хохоту, потому уже расслышала и давно все сообразила. Танька опять повторяет. Отлично!
На этот раз все слышали и все фыркают. Даже грустное личико m-lle Linde улыбается, a Евгения Васильевна собрала на шнурочек свою носулю, выставила на показ свои тридцать две миндалины и смеется до слез.
Таня краснеет и сжимает зубы, видя, что все над ней смеются: этого их светлость не любит; самой издеваться над другими - сколько угодно, но ею все должны лишь восхищаться!
A что, скушала, матушка? Ну, и прекрасно! Подожди, я тебя к рукам приберу, уму-разуму научу, будешь ты других с толку сбивать!
Так я это ей и объяснила, когда она после урока чуть не с кулаками на меня накинулась.
Правда, эта фраза была хорошо составлена? Уж такой верный перевод, самый точный-преточный: самовар - Selbstkocher, - под нос - UnterNase.( «Unter» - под, «nase» - нос. (нем.))
Вчера не одной только Тане, Мартыновой тоже не повезло.
Надо вам сказать, что Мартынова наша - кривляка страшная, воображает себя чуть не раскрасавицей, a с тех пор как ее учитель танцев хвалить стал, она думает, что и впрямь настоящая балерина. Да, кстати: a учитель-то наш препотешный, будто весь на веревочках дергается и ногами такие ловкие па выделывает; видно, что они y него образованные. Теперь, как только танцы, она не знает, что ей на себя нацепить: и туфли то бронзовые, то голубые шелковые напялит, и бант на голову какой-то сумасшедший насадит. Нет, все еще мало! Вчера приходит, так вся и шуршит, сразу слышно, что юбка шелковая внизу, но только мы нарочно, помучить ее, будто ничего не замечаем. Уж она и подол приподнимает, и платье в горсть вместе с нижней юбкой загребает, чтобы больше шуршало, - оглохли все, не слышат. Тут она новое выдумала.
