Наталья Парыгина - Я вернусь! Неудачные каникулы
— Вольфрам, сколько твоих мальчишек стали геологами?
— Моих мальчишек?
Прикидывается, что не понял. Пожалуйста, могу разъяснить.
— Ну да, тех, что побывали с тобой в экспедиции.
Вольфрам, аккуратно свернув газеты, кладёт их в некотором отдалении от костра, придавливает камешком.
— Двое уже кончают институт. Один учится на третьем курсе. И двое в техникуме. Пять.
— А сколько побывали с тобой в экспедиции?
— Школьников? Одиннадцать.
Точный учёт. Не пришлось вспоминать и пересчитывать.
— Стало быть, всхожесть чуть меньше пятидесяти процентов, — острит Витька.
— Я никого не агитировал, — оправдывается Вольфрам. — Они сами…
Сами… Он не агитировал!
— А учебник геологии для кого? Не для нас?
Хоть бы чуть смутился! Нет, улыбается.
— Для вас.
Иду напрямик:
— Ты хочешь, чтобы мы стали геологами?
Молчит. Теперь он молчит.
— Ну, что ты молчишь?
— Нет, — говорит Вольфрам. — Не надо. Не стоит. Я не советую вам становиться геологами.
Вот тебе раз! Очередной кроссворд? Или в самом деле не советует?
— Значит, если бы тебе пришлось выбирать сначала, ты не выбрал бы геологию? — пытается уточнить Витька.
— Даже в сто первый раз я выбрал бы геологию, — быстро говорит Вольфрам.
Саша молчит. Ей не интересен этот разговор. Она уже сделала выбор. Она сидит на спальнике, обняв ноги и опершись на колени подбородком, и смотрит в огонь своими синими глазами. Волосы, забранные в большой пучок, немного растрепались и шевелятся от движения воздуха над костром.
— А почему ты не советуешь нам? — спрашиваю я.
— Потому что в этих вопросах нельзя советовать. Бывают в жизни такие задачи, которые человек должен решать сам. Только сам. Объяснить вам, что такое геология и геолог, я готов, а советовать — нет.
Старый смолистый пень разгорелся вовсю, оранжевое пламя весело пляшет в ночи на длинных, как щупальца, обрубках корневища, и потрескивает, и стреляет искрами. Вольфрам задумчиво глядит в огонь, и рыжие, как огонь, волосы упали ему на лоб почти до самых глаз.
— Что — геология? — говорит Вольфрам вроде бы с пренебрежением. — Камни. Камни под ногами. Камни перед глазами. Камни в рюкзаке за спиной. Камни под стеклом лупы. Камни под объективом микроскопа… Вся жизнь геолога — среди камней. В цивилизованном двадцатом веке, когда люди живут в квартирах с электричеством и газом, геолог полжизни проводит в палатке, спит на земле, ест при свете костра, ублажает своей кровью комаров, мокнет под дождём, печётся под солнцем и дрожит от утренней сырости. На рельсах стучат поезда, на асфальте гудят автомобили и мотоциклы, по рекам мчатся ракеты и степенно плывут теплоходы, в небе проносятся самолёты, а геолог идёт пешком. Идёт, натирая мозоли, через пески и болота, пробивается через тайгу, карабкается на горы и скользит по схваченной ранними заморозками тундре. Да это всё ничего… Главное — чтоб не зря, чтоб не прошёл вхолостую год, два, пять, вся жизнь… Открытия геологов известны миру. А неудачи никто не считал.
— Что же, и наша работа может оказаться впустую? — спрашиваю я Вольфрама.
— Не думаю, — помедлив, отзывается он. — Каждому геологу хочется больших, скорых, зримых открытий. А часто приходится заниматься будничной черновой работой, мостить дорогу к будущим победам.
— Нет, — говорит Витька, — я бы не стал на вашем месте выбирать профессию геолога в сто первый раз.
— Тогда ты и в первый не выберешь.
— Нет, не выберу, — соглашается Витька. — Скучно. Раз поехать в экспедицию — ничего, даже полезно для общего развития. А каждый год — скучно.
— Ты не всё сказал, Вольфрам. Ты же любишь своё дело. Не комаров, не дождь, не болота… Ты геологию любишь, верно? Камни эти самые любишь… Поиски. Загадки природы.
— Да? — говорит Вольфрам не то вопросительно, не то удивлённо, словно ему самому никогда не приходило в голову то, что сказал я.
Он берёт длинную палку, ворошит прогорающий костёр. Табун искр с треском взлетает в чёрное небо.
— Не все геологи выезжают в экспедиции, — подняв голову, говорит Саша. — Можно работать в городе. У нас сосед — геолог, он уже лет двадцать никуда не выезжал.
— Можно, — соглашается Вольфрам. — Гёте, кажется, сказал: «Кто первую пуговицу неверно застегнул, у того вся застёжка не пойдёт на лад». Не случилось ли твоему соседу ошибиться с этой первой пуговицей?
Он через костёр смотрит на Сашу. Упрямо смотрит на Сашу, как будто речь идёт вовсе не про соседа. Как будто она должна знать про чужие пуговицы.
Саша сосредоточенно ворошит палкой огонь, чтобы отвязаться от этого настойчивого взгляда.
— Не знаю, — говорит она.
Вольфрам отводит глаза от Саши и подкидывает хворосту в костёр. Он почти совсем заваливает хворостом угли, так что становится темно, лишь кое-где сквозь хворост видны оранжевые проблески. Но вдруг как-то разом сквозь тёмные сучья проскальзывают алые клочья пламени, они тянут друг к другу жаркие щупальца, обнимаются, сливаются вместе, и вот уже огромный и яркий факел пробивает брешь в чёрном пологе ночи.
— Почитай, Саша, стихи, — вдруг просит Вольфрам.
Саша вскидывает голову, в синих глазах оживлённо мерцают отблески костра. Стихи Саша любит. И знает их уйму. Она и сюда привезла несколько сборников стихов.
На кустиках неясных синеет черника,
Ни шороха ветра, ни птичьего крика.
Над гладкой рекой, над лесными местами
Легла тишина голубыми пластами.
Никогда мне не выдумать что-нибудь подобное. Я уже и не пытаюсь. Поэта из меня не выйдет. Этот фантик я раз и навсегда выкидываю из своей волшебной шкатулки. Слушать стихи я готов всю ночь. Особенно когда их читает Саша. У неё это здорово получается. Вот у нашей Анны Тимофеевны стихи звучат так, словно она читает протоколы. Может, Анне Тимофеевне надо было стать геологом, а Саше — преподавателем литературы?
— А о моряках ты знаешь стихи? — спрашивает Витька.
— О моряках — нет.
— Жалко, — вздыхает Витька.
— А ты сам знаешь?
— Я вообще не знаю стихов, — признаётся Витька. — Далее школьные все забыл. Но я могу рассказать один случай из жизни моряков…
— Ну-ну, — говорит Вольфрам, — расскажи.
Вместо одной Витька рассказывает три истории подряд. Костёр прогорает. Я хочу подложить сучьев, но Вольфрам жестом останавливает меня. Благополучный конец третьей Витькиной истории сопровождается протестующим шипением углей, на которые я выплёскиваю два ковша воды.
Брахиоподы
Солнце с самого утра печёт, как на экваторе. Дорога идёт через поле. Цветут подсолнухи. Ого! Овёс с горохом. Овёс нам ни к чему, а вот горох… Уже хорошие стручки. Рука так и тянется к гороху. Но что скажет Вольфрам?
Саша первая срывает стручок. Вольфрам молчит. Я принимаюсь набивать горохом карманы. На ходу выбираю самые крупные стручки. Вольфрам молчит. Сам не сорвал ни одного стручка и нам не сказал ни слова.
— Дёшево, удобно, вкусно, питательно, — говорит Саша.
Мы идём дальше и едим горох. Брошенные стручки остаются на дороге, как улики нашего преступления. Но некому задержать мелких воришек — поле совершенно безлюдно.
Свёртываем с дороги на узкую тропинку. Спускаемся в ложбину. Тропинка идёт вдоль тихой речушки. Речушка сильно виляет — то текла возле самой горы, то вдруг капризно повернула в сторону и попала в болотце. В болотце растут цветы, бархатистые, очень яркие — такого цвета, как солнце на закате.
— Какие красивые! — говорит Саша.
Я прыгаю на кочку. Срываюсь. Ботинки и брюки мокры чуть не до колен. Но, протягивая Саше цветок, я улыбаюсь, словно мокрые ботинки доставляют мне величайшее удовольствие.
Хорошо, что Витька дежурит: будь он с нами, он бы раньше меня прыгнул в болото.
Вольфрам сбивает молотком головки ромашек. Ему не нравится, что я полез в болото за цветком. Ну и что? А мне нравится.
— Не надо, Вольфрам, — просит Саша. — Не тронь цветы.
Но он остервенело бьёт молотком по ромашкам. Злится. Ну и пусть…
Начинаем подниматься по склону горы.
— Смотрите, сколько тут клубники! — весело говорит Саша.
На ходу срываем спелые ягоды, они сладко тают во рту. Вольфрам не наклоняется за клубникой. Упрямым ровным шагом идёт в гору, изредка опираясь на рукоятку молотка, и молчит. Всё-таки неприятно, что он злится.
— Вольфрам, ну что ты злишься?
Он останавливается, обёртывается ко мне, смотрит угрюмо, без улыбки.
— На кой чёрт вам нужен этот краденый горох?
— Горох?
У меня в карманах ещё полно гороху. Я вывёртываю карманы, высыпаю на камни крупные аппетитные стручки. Вольфрам не говорит больше ни слова. Идёт дальше. Мы с Сашей плетёмся за ним. Даже не наклоняемся за клубникой. Подумаешь, из-за нескольких стручков…
