Наталья Парыгина - Я вернусь! Неудачные каникулы
Начинается подъём. Теперь уже недалеко. Ещё шагов двести — и ручей. Считаю шаги. Пять… Двенадцать… Пятьдесят…
Как трудно подавить в себе дурацкий беспричинный страх! Эх, человек! Бедное ты насекомое! Весь мир тебе подвластен, и только сам ты не подвластен своей воле.
Нет, стоп. Скажи себе: «Я не боюсь. Я не боюсь!» Вот так. Вслух скажи. Громче. «Я не боюсь!» Спой. «Я не-е бою-усь!» Это берёза. Просто берёза. Вот сейчас я её поглажу. Погладил. Совершенно такая же берёза, как днём. Только ствол холодный.
А вот и ручей. Журчит. Спокойненько так журчит. И, пожалуй, насмешливо. Ладно, ему что, он тут всю жизнь течёт, привык. А я как-никак горожанин. Мне простительно.
У ручья гораздо светлее. Вода чёрная, тихонько побулькивает, заполняя ведро. Над головой — блёклая полоска неба. А Витька трус. Или лентяй. Не пошёл.
Но я даже доволен, что Витька не пошёл. Я собой доволен. Он не пошёл, а я пошёл. Набрал воды. Принесу. Поставлю посреди палатки. Пожалуйста, пейте. Ключевая.
Я немного привык к ночному лесу, заячьи переживания притупились. Обратно я шёл, почти не труся. Не совсем, я ж не говорю — совсем, но — почти не трусил.
С этим «почти» я миновал полдороги. Или немного меньше. Или больше. Не знаю. На сучки я теперь уже не обращал внимания, трещат, ну и пусть трещат, плевать.
Так бы я благополучно и добрался до лагеря, если бы вдруг где-то в глубине леса не гукнул какой-то ужасный зверь. Лев. Или тигр. Или динозавр. Вольфрам рассказывал какую-то легенду, что на Урале ещё недавно были обнаружены следы живого современного динозавра. Видимо, это была не легенда, динозавр жив, он здесь, за моей спиной… Такой жуткий рёв — не то «ух», не то «ох», не поймёшь что, — мог издать только громадный зверь, лесное чудовище, и через минуту, нет, через секунду я окажусь у него в зубастой пасти.
Я не дал чудовищу этой секунды. Я помчался между деревьями с такой небывалой прытью, какой не знал за собой на соревнованиях по лёгкой атлетике на стадионе «Труд». При этом темпе я собрал бы медали на всех дистанциях сразу, я поразил бы и тренеров и зрителей и мне бы немедленно присвоили звание мастера спорта. Однако восторгаться моей спортивной формой было некому, и сам я значительно позднее оценил свои достижения в беге, а пока они мне казались ничтожными, и я всё нажимал и нажимал, задыхаясь и теряя силы, я спотыкался, ветки царапали мне лицо, ведро моё гремело, а проклятое чудовище ещё несколько раз грозно взревело во тьме у меня за спиной.
У меня наконец начисто иссякли силы, и я решил сдаться: пусть жрёт меня этот проклятый динозавр, если уж такая моя судьба. Ещё я успел подумать: бедная мама. И тут увидал слабый свет.
Этот свет падал из палатки, в которой сидели они все, несчастные трусы, не посмевшие отправиться к ручью за водой. Что ж, я им принёс воды…
Я уж хотел было выйти из-за деревьев на открытое место, но тут нормальное человеческое сознание начало понемногу возвращаться ко мне, и я заметил, что ведро в моей руке что-то подозрительно лёгкое. Я сунул в него руку. Воды там было на донышке.
Динозавр от меня отстал. Где ему, допотопному чудовищу, догнать значкиста ГТО второй ступени! Он отстал, но всё ещё грозился из глубины ночного леса, только крики его были теперь глухие и как будто знакомые. «Ух-х! Ух-х!..» Чёрт, это же филин! Небось тот самый, которого я однажды ночью слышал, лёжа в палатке. Мерзкий филин! Ухает, словно у него вместо глотки оркестровая труба!
Я стоял и слушал филина, а воды в ведре было на донышке, явиться со стаканом ключевой воды — значит обречь себя на ядовитые насмешки и вечный позор. Идти к ручью второй раз — значит пережить всё сначала. Правда, я теперь знаю, что ухает всего-навсего филин, но, чтобы судить о моих колебаниях без дурацкой ухмылки, надо сначала самому сходить в полночь к ручью за водой.
Всё-таки насмешки показались мне страшнее филина и динозавра, вместе взятых. Я выпил воду, которая была в ведре (вовсе она мне не показалась вкусной, обыкновенная вода, никакая не «чудесная»), и двинулся заново отыскивать ручей.
Сили или муры
Дежурство — это здорово. Весь лагерь — мой. Весь день — мой. Единственная обязанность — сварить к вечеру обед. А можно сварить его с утра, чтоб забота не висела над головой. Итак, с чего же вы, Григорий Кузин, начнёте своё дежурство?
Впрочем, дежурство моё уже началось часа три назад.
С утра над лагерем навис туман, такой густой, что, от одной палатки я не видел другую. Я в одних трусах пошёл на Урал за водой, и туман гладил меня по рукам и по спине своими мягкими, влажными лапами.
На лугу в кочках пищали какие-то птенцы. Ничего не видно за туманом и ничего не слышно — только этот робкий писк птичьих малышей.
На завтрак я приготовил пшённую кашу с мясными консервами. У нас каждый день одинаковый завтрак. Впрочем, каши мы чередуем: один день пшённая, а другой — гречневая.
Теперь все уже ушли в маршрут. Мне надо вымыть посуду после завтрака и приготовить обед. На целый день это небольшая работа, успею ещё. А пока можно пожить в своё удовольствие.
Так с чего же начать эту вольную жизнь?
А ни с чего. Вот сяду на пень и посмотрю на горы.
Туман уже рассеялся. Взошло солнце. Будет жаркий день.
Горы хорошо видны с нашего склона. Они дугой изгибаются на горизонте, будто барьером оцепили изрядный участок земли. Получилось вроде огромной тарелки с зазубренными краями. На дне тарелки — Урал, ивы по берегам, кусты смородины, черёмухи, наша возвышенность с палатками, совхозный посёлок. А по краям — горы в два ряда. Ближние — зелёные, а дальние — в синей дымке. Если не очень вглядываться, можно подумать, что это вовсе и не горы, а облака. Бывают такие густые синие облака. Но я-то знаю, что это горы. Интересно, сколько километров вон до той, с острой башенкой на макушке?
Ближняя к нашему лагерю гора — длинная, с острым хребтом. Пожалуй, она похожа на спящего кита. А соседка у кита — в виде невысокого конуса. Удивительно, до чего правильный конус! Как будто эту гору насыпали через огромную воронку.
Горы почти голые. Кое-где небольшие хороводы берёз, а то и одинокие деревца. Только в одном месте деревья вытянулись цепочкой по склону, будто задумали перебраться через хребет. А у подножия горы сбились в кучку отставшие — вроде тоже хотят взобраться повыше, а сил не хватает.
Кто-то идёт… Алим, что ли? Иногда приходит к нам в гости мальчик из башкирской деревни. Нет, не он… Алим в кухонную палатку не полезет. Уж не воришка ли?
Приходится мне оставить уютный пень возле очага и идти к палатке. Ах, вон это кто пожаловал. Пёстрый телёнок. Саша рассказывала, что он однажды уже приходил. Она угостила его солью. Придётся и мне угостить.
Я достаю для незваного гостя горсть соли, высыпаю на траву. Телёнок с удовольствием вылизывает угощение. Я складываю в ведро посуду, но не хочется тащиться на речку. Ладно, день большой, успею. Правда, присохшую кашу труднее отмыть, ну, да как-нибудь ототру песком.
Я опять усаживаюсь на свой пень.
И чего я решил, что эта длинная гора похожа на кита? Не похожа она на кита. Лучше назвать её гора Пила. Сколько на её остром хребте зубцов? Раз, два, три, четыре… Четыре зубца. А вон торчат из травы большие серые выступы. Тоже — обнажения. Интересно, есть там фораминиферы?
Старые вы, горы, думаю я. Усталые вы, горы. Не вздымаете высоко и гордо свои головы, поникли ваши широкие плечи.
Какой-то шорох возле кухонной палатки выводит меня из лирического настроения. Иду проверить. Ах ты, пакостник! Мой пёстрый гость не удовольствовался горстью соли — забрался в палатку и стащил всю пачку.
Я застёгиваю на пуговицы все палатки, чтобы телёнок не своевольничал, беру ведро с грязными чашками и ложками и иду на Урал.
На мытьё посуды у меня уходит часа полтора — я борюсь за высокое качество, каждую ложку и чашку до блеска прочищаю песком. Когда возвращаюсь, гостей у меня уже двое: телёнок стоит возле кухонной палатки, Алим сидит перед ним на корточках, чешет между чуть проклюнувшимися рожками и насвистывает. Он очень здорово насвистывает какие-то башкирские мелодии. Я пробовал тоже — не получается.
— Здравствуй, Алим, — говорю я. — Кто тебя научил так свистеть?
— Свистун научил.
— Какой Свистун?
— Свистун. Большой такой парень. Только он по-русски свистит, а я по-башкирски.
— Разве свист тоже различается по языкам?
— А как же, — уверенно говорит Алим. — Вот послушай…
Он довольно артистично высвистывает «Коробочку».
— Понял? Это по-русски. А теперь я буду по-башкирски.
И он исполняет тем же способом однообразную, незнакомую мне мелодию.
— Здорово! — говорю я.
— Свистун ещё лучше умеет.
— А кроме свиста он что умеет?
— Он всё умеет, — говорит Алим. — Рогатки делать. В карты играть. Драться умеет. В кино без билета ходит и меня берёт.
