Эдуард Шим - Рассказы прошлого лета
— Приехали. Почта… — осторожно напомнил шофер.
В почтовом отделении Гусев прошел за перегородку, где знакомые девушки сортировали письма, принимали посылки и телеграммы. Было душно здесь, полутемно и пахло расплавленным сургучом.
— Привет, красавицы! — сказал Гусев. — Бог в помощь.
Девушки, оживясь, бойко заговорили с ним, в той шутливой манере, с какой обычно встречают чудаковатых, но симпатичных стариков. Гусев терпеливо их слушал, наморща в улыбке нос.
— Клаша, — спросил он, — на автобазе теперь кто сидит?
— Сукачев, кто же.
— Это какой? Что раньше в военкомате был?
— Не знаю, — ответила Клаша. — Вам лучше известно.
— Наверно, тот самый, — сказал Гусев.
В почтовом отделении был единственный телефон, по которому Клаша диктовала телеграммы. Телефон модерный, цвета неснятого молока, с витым шнурочком, но только слышимость плоховата. С тридцатых годов не меняли телефонную сеть. «Сукачев!! Иван! Это ты? — закричал Гусев. — Привет! Это Гусев тебя беспокоит, узнал? Не забыл еще? Ну-ну. Хорошо поживаю. Что мне сделается? В гости заходи… Давай, давай, соберись. Ну, еще бы! Слышь, у меня дельце к тебе. Это твои машины щебенку возят? Из карьера. Вот, я так и подумал. Слышь, брось пяток самосвалов на буркинское шоссе! Все равно ты по этой дороге ездишь! Не будешь машины ломать. А за мной не пропадет, ты же знаешь. Ась? Ну, добро. Спасибо. Заходи в гости-то. Хороший ты мужик, Сукачев, не портишься! Ну-ну… Будь здоров».
— Выпросили? — засмеялась Клаша. — На что вам щебенка?
— Да тут дорогу разбили. Ямы.
— А вам-то что?
— Мне ездить трудно, — сказал Гусев. — На палочке верхом.
— Были бы вы молодой, — протянула Клаша воркующим голоском. — Я бы тогда — ух!.. От жены вас отбила. За вами не пропадешь! Михал Василич, кстати, достаньте трехлитровые банки! Мама огурцы собралась закатывать, а банок нигде не достанешь. Михал Василич, а?
— Кто на фабрике-кухне сидит? — спросил Гусев.
— Вроде бы Херсонский…
— Ну-ка, соедини.
Девчонки прыснули за столами; Клаша, порозовев, блестя полуприкрытым нахальным и невинным глазом, набрала номер.
— Херсонский? Это ты, Гришка? — закричал Гусев и, прихлопнув трубку ладонью, спросил шепотом:
— Сколько банок-то? Сотню? Две?
— Что вы, Михал Василич! Штучек десять.
— …Привет, Гриша! Гусев беспокоит. Сейчас, сейчас. Ты подожди, дело есть. Придет от меня человек, отпусти ему трехлитровых банок. Ну, сколько попросит! Добро?.. — Гусев прижал трубку плечом, освободил руки, утирался мокрым потемневшим платком. А в трубке радостно бурлил, картавил чей-то далекий голос, все не мог остановиться…
— Разговорчивый какой Гришка! — проговорила Клаша, и девчонки опять прыснули.
Гусев кончил разговор, положил трубку и сказал Клаше:
— Для тебя он Григорий Аронович.
— Это почему?
— Если б не он, может, тебя и на свете не было.
— Вот еще! Нашелся папа.
— А вот нашелся. Твои родители на заводе в войну работали, знаешь?
— Ну и что?
— То самое. Голодно было, дурашка… В цехах люди помирали. Завод-то не такой, как нынче, снабжение плевое. А программу все равно давай — оборона! Бывало, из отходов наштампуем кастрюлек да ложек, и этот Гриша везет их в Среднюю Азию. А обратно гонит вагон костей или копыт…
— Для чего?
— Для скуса. Студня наварим в столовке и даем по килограмму на нос. Без карточек! Сколько народу этот Гришка от смерти спас, скольких на ноги поднял… И твоих родителей, между прочим. Не знала?
— Нет.
— А хихикаешь. После работы забеги, возьми свои банки.
С первым самосвалом, нагруженным щебенкой, Гусев возвращается в деревню. Шофер — старый знакомый; несколько лет назад работал в эмтеэсе, а Гусев тогда был председателем колхоза. И они едут сейчас в раскаленной, гремучей кабине самосвала, кричат, перекрывая рев двигателя. Вспоминают колхоз, уборочные кампании, прежнее начальство. И оба взволнованы, оба довольны, хотя не всегда сладки эти воспоминания, и не скажешь, чего в них больше — радостей или горечи. Растроганный шофер довозит Гусева до самой калитки.
— Михаил, — говорит он, — раздавить бы не грех по такому случаю… Я смотаюсь, возьму чекушку? Ну так, для души?
— Нет, — выставляет ладонь Гусев. — Нельзя, что ты.
— Все болеешь?
— Выпью, и с ног долой.
— Да ну-у?. Ослабел? А чего не лечишься? Попроси директора завода, он же в любой санаторий устроит! Хоть за границу!
— Я как-то лежал тут в институте… — неохотно говорит Гусев. — Почти месяц. У меня этот, как его, ч-черт, поли-артрит какой-то. Не выговорить название.
— Ну, и не помогло?
— Тоска взяла, знаешь… Послал Евдокии своей записку, забирай, мол, отсюда скорей! Дома оно терпимей.
— Дома и стены помогают. Так я смотаюсь, Михаил? Ну, чекушечку? Просто для разговора! У меня же обеденный перерыв, сам бог велел! По сотне грамм для аппетита.
— Не рви душу.
— Эх, ладно! Давай тогда сядем, перекусим. Жена сухим пайком котлеты выдала, редиска имеется…
— Обедать ко мне пойдем.
— А котлеты? Протухнут же!
— Эка потеря.
Жена Евдокия Ивановна привыкла, что всякий день в доме бывают гости. Не удивляется, не сердится. Добавляет в щи кипяточку, чтоб хватило на лишнюю тарелку, жарит картошку.
Шофер и Гусев сидят под яблоней — растелешенные, с бледными после умывания лицами. И опять говорят, опять вспоминают…
— Как твой заклятый друг? Ну, этот — Забелкин?
— Ничего, в мире живем, — говорит Гусев.
— Я б ему, такому разэтакому!..
— Ну, вот еще! — Гусев машет ладонью, будто отгоняет комара.
…Сосед Забелкин виноват, что Гусева сняли с председателей. Вернее, не то, чтобы виноват, — просто у Забелкина свои убеждения, у Гусева свои. И однажды эти убеждения схлестнулись.
Гусев, будучи уже пенсионером, выразил желание годик-другой поработать в колхозе. Сила еще имелась и опыт: за плечами стаж руководящей работы. В районе Гусева хорошо знали, начальство было согласно, да и колхозники не противились.
Ведал Гусев, на что идет, но после первых дней председательствования испугался. Все хозяйство на ладан дышит, кредит закрыт, долги, долги, народ работать не хочет. Уцепиться не за что. Гусев, используя старые связи, организовал в колхозе хитрую артельку: несколько баб в кирпичном свинарнике разливали по бутылочкам авиационный бензин. Закупоривали, клеили этикетки. Гусев отправлял ящики с бутылочками в торговую сеть. (Неплохо шли эти пузырьки: пятна выводить, зажигалки заправлять. Бытовая химия.) Как умел, так и действовал Гусев, — с пузырьков выдал аванс колхозникам, начал восстанавливать парники. В парниках посеял не капусту, не огурцы, — однолетние цветочки. Рассаду весной продал богатому соседнему санаторию. Так денежка к денежке, рубль к рублю, — и вот уже есть некий капиталец в колхозной кассе, можно браться за дело всерьез…
Недовольных, пожалуй, не было в деревне, кроме депутата Забелкина. Человек принципиальный, дисциплинированный, Забелкин не мог одобрить финансовые эти манипуляции. Приходил к Гусеву, остерегал и предупреждал. Только Гусев, к сожалению, не слушался. Гусев не видел другого выхода. И у Забелкина скопился большой фактический материал на соседа. Дикая затея с бензином, спекуляция рассадой, факты пренебрежительного отношения к кукурузе, королеве полей. И как венец бесхозяйственности — эпизод на картофельном поле.
Помнит, помнит Гусев этот эпизод… В октябре, перед заморозками, убирали картошку. Прошел по полю трактор, плугом выворотил клубни. Их подсушили, свезли в хранилище. А через день-другой Забелкин, идя по шоссе, увидел на картофельном поле целую толпу народа. Какие-то старухи, ребятишки, городские служащие лопатами перекапывали землю, выбирали оставшийся картофель. Просто-таки ведрами носили домой!
Забелкин, не теряя минуты, побежал к председателю: «Это что же творится?! Колхозный урожай растаскивают? Кому вздумается?!» Гусев не понял: «Жалко, что ли? Все равно сгниет картошка, если осталась!» — «Пусть гниет! — закричал Забелкин. — Не в ней дело! Ты какие настроения у людей воспитываешь?» — «А какие? — сказал Гусев. — Всем польза: и людям, и колхозу. Поле задаром перекопают». — «Не-ет, — строго и твердо сказал Забелкин. — Ты, видать, не созрел еще для воспитания людей! Не созрел. И надо тебя поправить, пока не поздно. Немедленно удали с поля этих бездельников!» Был тут грех, не выдержал Гусев. Отпустил Забелкину словечко.
А Забелкин, уже из принципа, отнес материалы на Гусева куда следует. Через недолгий срок состоялось в колхозе общее собрание (Гусев явился победительный, веселый, в президиуме возвышался, как памятник, — не подозревал беды.) Был оглашен подготовленный материал, Забелкин полтора часа держал яркую взволнованную речь. И, хоть не без криков, не без трений, но все-таки был снят председатель Гусев.
