Эдуард Шим - Рассказы прошлого лета
Она, видно, сама догадывается. Выбирает на поляне сухое место, ставит наземь корзину. Мы отдыхаем, прихлебывая из бутылок воду, теплую и кисловатую, с пузырьками воздуха. Она кажется очень вкусной.
Вдруг устоявшуюся тишину нарушает негромкий хруст. На другой стороне поляны раздвигаются лопоухие осинки. Какой-то зверь!
Я торопливо толкаю бабушку Полю локтем.
Среди листьев просовывается низко опущенная башка, острая холка в бурой шерсти, загребающие вовнутрь лапы. Тыча носом в траву, вываливается здоровый медведь.
Бутылка выскальзывает из моих рук; я хочу крикнуть и не могу — только шевелю пальцами да громко глотаю… Вот сейчас, сию минуту, зверь поднимет башку и заметит нас!
— Ты его не замай, — тихонько говорит бабушка Поля. — Ничего. Поглядит и уйдет, он в эту пору нестрашной…
Она не объясняет, почему не надо бояться медведя, и не успокаивает меня. Но мне от негромких ее слов сразу делается легко, весь страх куда-то пропадает.
Наверно, медведь и вправду теперь не страшный. Даже немножко смешно глядеть на него — не видит нас и роется в земле, как поросенок. Вот он задрал голову, привстал на дыбки и тянет носом. Изо рта у него, как цигарка, торчит корень.
Наконец он учуял, что тут люди. С места, как подброшенный, кинулся и пропал в кустах.
— Воду-то пролил! — укоризненно говорит мне бабушка Поля. — Ах, неладной…
И только теперь я вижу, что из моей бутылки вытекают последние струйки воды.
Помельчал ельник, куда ни глянь — кочки, укрытые мягким мхом. Тут вьется глубокая тропинка, проложенная бабами-ягодницами. По ней мы и вышли на болото. Оно большое.
Желтые мхи разостлались на три стороны до горизонта. С краев еще растут чахлые сосенки с елками, а дальше их нет, и над болотом вольно гуляет ветер, катя волны по седым зарослям травы белоуса.
Кокурками зовется в наших местах морошка, летняя медовая ягода. На каждой кочке лежат кокурки — желтые, прозрачные, будто слепленные из восковых шариков. Положишь ягоду в рот, — она сама растекается, только глотай сок да выплевывай мелкие косточки.
— В первый черед — в рот! — смеется бабушка Поля. Она тоже присела на корточки и, причмокивая, пробует ягоды. — Спелы! А сладки до чего… Ну, вались, ягода, сама в набирушку!
И мы принимаемся собирать.
Рука сама собой осторожно снимает ягоды с розеток и бросает в кузовок. Сперва они рассыпчато тукают по донышку, затем падают неслышно. И чего только не думаешь в это время!
Вот будто я великан, а болотные кочки — горы. Растет на них дремучий лес — стебельки мха, кустики голубики. Трах! — шагнул великан через гору, припечатал зеленую рощу ногой, земля под ним закачалась, не держит…
— Ау-у-у-у! — тоненько кричит бабушка Поля.
И сразу нет великана. Надо отозваться:
— Ао-о-у-у!
Первая набирушка высыпана в корзину, вторая, третья… Кажется, что много собрал, а дно в корзине еще проглядывает. Надо спешить, не то бабушка Поля обгонит.
Я шагаю дальше, к середине болота.
Уже разгорается день.
На мху и траве обсохла роса, желтые маковки кочек от солнца посветлели. Спрятавшаяся на ночь мошкара отогрелась и вылетела, вместе с бессонными комарами вьется около меня, вяжет петли.
Становится жарко. Влажный густой воздух настоялся на запахе багульника. От него звенит в ушах, кружится голова, кочки под ногами зыблются, будто плывут…
До чего жалко пролитой воды! Хоть бы капельку глотнуть…
Я делаю шаг, и вдруг нога моя, разрывая мох, проваливается в глубину. Там холодно, жидко!
Ногу вытащил, а сандалия осталась. Хоть и старая, рваная, а все равно надо спасать. Становлюсь на колени, сую руку в темную дырку. Под пальцы лезут корешки, плети, какая-то тина… Ага, нащупал! Я вытаскиваю сандалию и глазам не верю: в носке среди стебельков мха бьется серебристая рыбка. Маленький карасик! Разве так бывает? На болоте, подо мхом, и вдруг — рыба. Живая, прыткая, скачет!
Что за чудо? Ага, ведь бабушка Поля говорила, что прежде на месте Филина болота лежало озеро. Только было это очень давно. А теперь озеро заросло, но до сих пор попадаются на середине «окошки» — зеркальца чистой воды.
Я вскакиваю. Значит, воду все-таки можно найти. Корзину я оставлю тут, а сам быстренько сбегаю по воду. Напьюсь, наполню бутылку и принесу бабушке Поле, — у нее, наверно, вода тоже кончилась.
— Ау-у-у! — кричит вдалеке бабушка Поля.
— Ао-о-о-о-у-у-у! — отвечаю я напоследок и бегу искать «окошко».
Вода долго не встречается. Впереди за кочками что-то поманит, блеснет — вроде «окошко». А подбежишь — ничего нет. Такой же высокий мох и такие же кокурки.
Бежать уже нет сил, я шагаю и все равно задыхаюсь. По зыбкому моховому половику ступать неловко, так и качает из стороны в сторону.
«Окошко» подвертывается неожиданно. Чуть было не прошел мимо, да утки помогли — шумно снялись с воды и потянули к лесу.
Я знаю, что вблизи «окошка» вязкие места и можно затопиться. Поэтому я ползу сначала на четвереньках, а у края совсем ложусь. Снимаю со штанов поясок, привязываю бутылку и швыряю ее подальше, на чистую воду. Бутылка тонет, как человек, — пускает пузыри и захлебывается. Вода темная, похожая на чай. Но я все-таки жадно пью и закидываю бутылку еще раз, потому что жажда не прошла; В животе стало тяжело, а горло сухое и пить охота по-прежнему.
Когда, наконец, я ухожу от «окошка», ноги мои подкашиваются. Я до того устал, что если не сяду, то свалюсь. Ложусь навзничь между кочек и кепкой закрываю лицо. Голова кружится еще сильнее, густой запах багульника щекочет горло.
Из дальней дали доносится до меня тоненький голос:
— Ау-у-у-у…
Я хочу отозваться, но вместо крика изо рта вылетает шепот:
— Ауу-у-у-у-у-у…
…Открываю глаза и не пойму — где я?
Стемнело. Я сижу на какой-то поляне, прислонившись спиной к дереву. Над головой меж веток просвечивают крупные низкие звезды.
Лицо бабушки Поли, побледневшее в темноте, приближается к моему лицу. И я вдруг все вспоминаю.
— Оклемался? — спрашивает бабушка и нажимает на мое плечо горячей, вздрагивающей ладонью. — Сиди, сиди, еще отдохнем чуток…
Я узнаю поляну. Мы на ней присаживались утром, когда встретили медведя. Поляна почти на середине пути — значит, бабушка Поля тащила меня шесть километров на себе!
— Как же я не проснулся?!
Бабушка посмеивается:
— Я думала, ты до деревни проспишь… Надышался багульником на болоте, а он, знаешь, какой душной, дурманной! Вот головку тебе и затуманило… Ну, да ничего, просвежеешь…
Мне очень совестно.
— Дальше я сам пойду!
— А конечно. Мне тебя дальше и не пронесть, это я с перепугу шесть верст отмахала, ног не чуявши…
Голова у меня еще побаливает. Но я встаю, берусь рукой за край бабушкиной корзины, и мы шагаем по невидимой дороге. Спать мне хочется отчаянно, дремлю на ходу и все время спотыкаюсь о пеньки и корни.
В себя я прихожу только у калитки дома.
— Мамке-то не говори ничего! — шепчет бабушка Поля. — Пошто ее пугать понапрасну… Чуешь? Ну, ступай, милой, пусть тебе ласковый сон привидится…
Она неслышно отпирает калитку и пропускает меня во двор.
Стучаться в двери я боюсь. У матери поутру не отпрашивался, — достанется мне… Как быть?
Лучше не будить ее, и я пролезаю в дом через разбитое окно, поднимаюсь на сеновал. Буду спать здесь, а завтра все объясню…
На заре я слышу сквозь сон, как мать выходит из дому. Конечно, она меня уже видела, но отчего-то не бранится и не будит. Я опять засыпаю и сплю долго, почти до полудня.
А когда вхожу в горницу, мать встречает меня улыбкой. Она сидит за столом, держа на коленях мою корзину с кокурками. Корзина полным-полнешенька спелых ягод, мать перебирает их и меряет литровой банкой…
— Где же ты столько набрал? — спрашивает она. Для нее кокурки — неожиданный подарок.
У меня перед глазами проходит вчерашний день на болоте. Я ведь набрал ягод совсем мало, в корзине просвечивало дно… Потом побежал по воду… Потом заснул…
В груди у меня теплеет. Бабушка, бабушка!
Мать опоражнивает последнюю банку, проводит рукой по ягодам, словно гладит их, и говорит:
— Вот и хорошо. Все мне подмога… Продадим, сошью тебе рубашку, в школу ходить.
