Геннадий Киселев - Кулисы, или Посторонним вход разрешен!
Мы дружно пожали плечами.
— Я бы тоже не угадала, — успокоила нас мама, — мне позвонил заслуженный артист республики Александр Христофорович Буров и спросил, не могу ли я дать разрешение сыграть моему сыну вместе с его сыном одну роль на двоих. Одному Шуре будет сделать это очень трудно. Я попросила у Александра Христофоровича подумать несколько дней. Он согласился подождать. И вот сегодня, если папа не против, я даю свое согласие.
— Я не против! — сказал папа.
— Д-а-а, — протянул Петька, — вот это сюрприз!
История десятая
Премьера
На следующее утро за мной зашел Шурка, и мы вместе отправились в театр. Буров — старший встретил нас на проходной. Я впервые так близко видел этого человека. Он оказался не таким молодым, каким был на сцене.
— Я наслышан о тебе, Сергей, — обратился он ко мне, — и хочу вместе с Шурой попробовать занять тебя в спектакле, который буду ставить сам. Работа сложная и очень ответственная. Она потребует много времени, нервов. Поэтому твои и Шурины дни должны быть расписаны по минутам. Репетиции будут начинаться в 11 утра. К двум вам в школу. Иногда буду вызывать вас по вечерам. Сумеешь ли ты заниматься этим не в ущерб своей учебе?
Говорить я не мог. Настолько сильным было волнение, охватившее меня. Я буду играть в спектакле с самим Буровым. Но, поскольку ответа он ожидал именно от меня, я кое-как выдавил:
— Сумею… Я уже знаю: искусство требует жертв.
Шура тихонечко хрюкнул. Буров укоризненно посмотрел на него.
— В общем-то, Серёжа прав. То, что я скажу вам сейчас, ребята, — это банальная история, известная любому актеру. Но от того, насколько со временем эта истина впитается в вашу кровь, станет вашей жизненной программой, будет зависеть, получатся ли из вас настоящие артисты, артисты-художники, артисты-творцы (а этого сейчас вам очень хочется), или на всю жизнь останетесь околотеатральными прилипалами, паразитирующими на возможности бывать за кулисами и этим якобы возвышаться над окружающими вас людьми, которым вход за запретную черту воспрещен.
Я слушал Бурова, боясь неосторожным движением помешать всему тому, что он нам говорил. Еще никто никогда в жизни не говорил со мной таким образом.
— Представление, — продолжал он, — что жизнь актера — это сплошное удовольствие, мягко говоря, очень наивно. И даже если вы сумеете сберечь свою мечту и после школы поступить в театральный институт, то мысли о том, что вся дальнейшая жизнь будет сплошным развлечением — очень опасное заблуждение. И столкновение вашей мечты с жизненной реальностью может привести к невеселым последствиям. Перефразируя известное изречение поэта, можно сказать: «Я актер, и интересен этим». Какой же интерес можете представить для сегодняшнего зрителя вы, если ваш пятилетний багаж знаний, судя по тому, что мне известно от вашей классной руководительницы, очень средний?
— Мы подтянемся, — самоуверенно сказал Шурка, — было бы желание.
— Подтянитесь! — загремел Буров. — Ты думаешь, для того, чтобы со сцены вести разговор о счастье, добре и зле, о чужой боли, о справедливости, о несгибаемой силе человеческого разума, о любви, наконец, достаточно одного желания, призвания, таланта? Пусть даже в вас, ребятки, тлеют искорки божьи, но бойтесь их погасить невежеством, ленью. Чтобы с помощью магической силы искусства учить других, как жить, нужно заслужить это право. А право на это дают знания. Настоящие, глубокие знания любого предмета, который вы сейчас изучаете или который вам предстоит изучить. Иначе что же получится? Привычка в школе выезжать на средних отметках абы да кабы может в том же институте послужить вам не лучшим образом. Проучитесь в институте четыре года любимому делу и научитесь всего лишь навсего средне играть, средне фехтовать, средне петь. И в результате на подмостках сцены станет двумя средними актерами больше. И тогда хрустальная мечта детства, столкнувшись с жестокой необходимостью театра быть всегда первым, лучшим, интересным, разлетится на мелкие осколки и осколочки, и каждый очень больно будет ранить душу и самолюбие всю жизнь. И начнете вы относиться к разряду непонятых, непризнанных, а попросту ненужных театру актеров.
Но и этого мало. Работа в театре — это не только часы, проведенные на репетициях, на спектаклях. Нужно уметь сохранить постоянную творческую форму, к полученным знаниям, навыкам нужно постоянно прибавлять новые. Актер должен быть современен и интересен каждый день, ведь каждый вечер, выходя на сцену, актер-творец по сути дела играет новый спектакль. Сколько лет я работаю в театре? Много… И все эти годы в городах, поселках, на полевых станах, в армейских частях, каждый раз выходя на сцену, старался оставлять людям лучшую часть своей души, а они мне взамен дарили тепло своих сердец. Вот это вот, а не аплодисменты, цветы, поклонники, известность осталось в памяти на всю жизнь, — Буров махнул рукой и тяжело замолчал.
Шурка посмотрел на меня и выразительно кивнул головой, мол, прощаемся и айда.
Но я, к его неудовольствию, сделал вид, что не понял этого жеста и несмело поднял руку Буров посмотрел на меня откуда-то издалека, но все же поощрительно кивнул головой.
— Бабушка говорила, что у вас работа такая, все время играть, но ведь игра — это все-таки удовольствие?
— Твоя бабушка — добрейший человек. Она очень любит театр и тех, кто ему служит. В старину говаривали: «Служу на театре». Слышишь, служу. Тебе бабушка сказала лишь то, что тебе положено знать. Что касается удовольствий, — грустно улыбнулся Буров, — кого же минет чаша сия в молодые годы? Но когда вы научитесь приносить их в жертву строжайшей дисциплине, тогда вы действительно поймете, что искусство требует жертв.
Буров отпустил нас, и мы помчались в школу Непостижимым образом 5 «А» знал уже все. Мы вошли в класс, и я почувствовал, как это, что там ни говори, приятно, когда на тебя смотрят во все глаза.
Но, по правде говоря, над тем, что говорил нам Александр Христофорович, я долго не задумывался. Первые дни после получения роли Вани Солнцева в спектакле «Сын полка» я ходил как во сне. Правда, у меня хватало ума учиться и не получать двоек — это было главным условием, поставленным мамой. Зато все остальное время по сто раз на дню я представлял себе день премьеры спектакля: аплодисменты, восторженно-завистливые взгляды 5 «А» из первого ряда, мое неторопливое шествие по фойе с огромным букетом в руках после спектакля и, конечно, автографы, которые я небрежно оставляю на робко протянутых программках. Впереди была райская, безоблачная жизнь.
Пока мы с Шуркой читали роли пастушка, Буров изредка кивал нам головой в знак одобрения, а остальные взрослые артисты умильно улыбались, глядя на нас. Но когда мы вышли впервые на сцену, точнее, когда на сцену вышел Шурка, — первый удар достался ему.
Как он репетировал сцену встречи с капитаном Енакиевым, мне лично понравилось. Шурка лихо тараторил текст, размахивал руками и почему-то страшно таращил глаза.
Позже он объяснил, что таким образом хотел изобразить «лукавую искорку», мелькавшую во взгляде Вани. Буров потом очень долго смеялся по этому поводу, но это было позже, а тогда…
Буров посмотрел на Шурку таким сердитым взглядом, что у меня мурашки по спине побежали. Очевидно, так неуютно себя почувствовали все, потому что вокруг стало необычайно тихо. Только до Шурки пока еще ничего не дошло, и он себе выдавал текст на всю катушку. Но вот и он, почуяв неладное, остановился.
— Мда! — среди звенящей тишины обычно бархатный баритон Александра Христофоровича прозвучал громовым раскатом. — Игрунчик вы, Александр Александрович, — он произнес это «вы» так уничтожающе, что у Шурки от такого неожиданного обращения подозрительно заблестели глаза.
— Ты кого мне изображаешь? Пионера, останавливающего поезд? А мне нужен деревенский мальчишка, родители которого убиты фашистами, мальчишка, уже хлебнувший фашистского плена.
Три года кромешного ада и три дня райской жизни среди своих. Он только-только сердцем отходить начал, а его в тыл. В тыл, а не домой с уроков за папой и мамой. Есть разница?
Я сидел ни жив ни мертв, а память услужливо напоминала, что Буров уже не раз и не два говорил все это, подробно разбирал с нами пьесу, объяснял, что мы должны лепить образ искалеченного, но не сломленного войной одного с нами возраста мальчишки.
Я сидел и, совсем как на уроке, молил про себя Бурова, чтобы он меня не вызывал. Но Шурка уже спускался в зал, а я шел между рядами кресел и думал: сбежать сейчас у меня не получится, но если я выберусь живым, в театр меня больше калачом не заманить. Раз уж у Шурки не получилось, что про меня говорить.
Я поднялся на сцену, робко посмотрел на Александра Христофоровича и уже приготовился затарабанить текст, как увидел его глаза, вернее глаза капитана Енакиева. И столько в них было любви, тепла, участия к Ване-пастушку, столько горечи и боли за искалеченную Ванину жизнь, что я просто оторопел. Сколько же чувств сразу может выразить всего один взгляд! И так мне стало хорошо под этим взглядом, так мне захотелось не расставаться с Енакиевым, что я просто понял, как должен вести себя Ваня сейчас, чтобы его не отрывали от самых дорогих и близких ему людей.
