Лидия Чарская - Лесовичка
Минута, и Ксаня очутилась перед ней.
— Слушай ты, — тряся за плечи онемевшую со страха девочку, произнесла она, — скажи своему брату, да и сама запомни, если когда-либо осмелитесь еще тронуть мою мать, я поговорю с вами по-другому…
Она потрясла еще раз за плечи обезумевшую со страха девочку и вытолкала из комнаты.
— Вот это мило!.. Точно прекрасная глава из романа «Расправа лесной колдуньи» или «Месть очаровательной Сибиллы»… Нет! За подобную штукенцию примите мою почтительнейшую уваженцию, мадмуазель!
И одним ловким прыжком перепрыгнув через окно студии, Виктор очутился верхом на стуле, стоявшем посреди комнаты.
— Витька! — обрадовалась ему Ксаня.
— Мы-с! — важно протянул мальчик. — Имел счастье быть свидетелем, как ты расправилась с этим несносным графчиком и как читала наставление его сестре… Великолепно! Я преклоняюсь… Ты поступила, как благородный рыцарь, заступившись за твою мать… Но только это тебе так не пройдет… В огонь тебя, конечно, не бросят, примеру мужиков не последуют… На первый раз, пожалуй, даже все кончится строгим выговором. Но если ты будешь так продолжать, то, ручаюсь, тебя выгонят обратно в лес…
— Врешь! — недоверчиво и радостно вскричала Ксаня.
— Ну, там вру или не вру, а помяни мое слово, что быть тебе отсюда, из графской усадьбы, протуре!.. Ну, а теперь, пока графчики найдут графиню, чтоб пожаловаться ей, да пока графиня разберет в чем дело и пожалует сюда, чтоб сделать тебе надлежащий выговор, мы начнем наш урок…
— Да нужно ли это, Викторенька?
— Ей-Богу нужно, Ксаненька! Во-первых, ты графиню Нату одобряешь и ей поперек горла стать не пожелаешь… В день ее именин, когда все сделают ей какой-нибудь сюрприз, должна же ты приготовить ей что-нибудь. А во-вторых, когда все будут плясать на балу, не можешь же ты сидеть, как медведица в берлоге, и лизать лапу. Пониме? А тем более раз и я приглашен на этот бал. И притом я не хочу иметь другой дамы, кроме тебя!.. А ведь я так пляшу, что небу жарко… Одна нога тут, а другая в Соневке, за три версты. Словом, замечательный танцор! Раз в мазурке такое s'il vous plait[1] выкинул, что каблуком нашей Митридате в нос заехал… Ей-Богу! Три недели с пластырем ходила и избегала сморкаться. Вот какой я танцор! Тятенька мой и то говорит: «Эх, Витька, отдать бы тебя в балет лучше было бы»… Ты знаешь, отчего лучше? У меня на экзаменах далеко не все благополучно было этой весной. Какая-то шальная двойка среди отметок очутилась. Откуда — сам не знаю… Да не в этом, впрочем, дело… Ну же, валяй. С вальса начнем… Раз… два… три… раз… два… три…
Подхватив Ксаню, Виктор завертелся с нею по комнате.
— Хорошо! Молодчинища! Точно родилась на паркете… С трех уроков танцуешь, как фея… Ей-Богу!.. Ну, еще… так… Правой… левой… трала… ла… ла… ла… Ах, стой… Подсматривает кто-то за дверью! Стой!
И, прежде чем Ксаня успела опомниться, Виктор подскочил к двери и стремительно распахнул ее.
— Ай-ай-ай-ай! Да что ты! Ополоумел, что ли, мой батюшка?
И Василиса Матвеевна, как мячик, отскочила от двери, в скважинку которой она подсматривала до этой минуты за танцующей парой. Но — увы! было поздно. Катастрофа застигла ее довольно-таки неожиданно. Предательское пятно, оставленное следом стремительно раскрытой двери, краснело на ее лбу.
— Аль ты рехнулся, мой батюшка! Вот постой, я пожалуюсь графине, что вы, ровно бешеные, у нее с лесовичкой по студии носитесь…
— У-у-у! Боже вас сохрани, Секлетея Горлодеровна! Боже вас упаси! — таинственным шепотом, с умышленно округленными как бы от ужаса глазами прошептал Виктор, — да она вас со свету сживет, лесовичка эта… Ведь ехидна она!.. Приемная дочка дьявола, лешего племянница, внучка домового, кума водяного, и еще чья-то из нечистых кузина! Она погубит вас ни за грош за это!.. Она чего-чего на вас не напустит!.. Ведь она каждую ночь с лешим под ручку из трубы вылетает и по крыше с ним, как по саду, прогуливается. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Чур меня, сам видел!
И Виктор так искренно и правдоподобно стал отплевываться, что Василиса не могла не поверить. Она забыла даже побранить юношу за нелестное прозвище «Секлетеи Горлодеровны» и за синяк на лбу. Ее глаза, расширенные от ужаса, так и впились в него. Она заметно побледнела и изменилась в лице.
— В трубу, говоришь? — скорее угадал, нежели услыхал Виктор ее задавленный шепот.
— Обязательно!.. Под ручку… и хвостиком вот этак… вот этак… и глазки у нее вот так… вот так!
И Витя показал, как делала ведьма глазами и хвостиком, вылетая в трубу.
— Тьфу! — могла лишь отплюнуться Василиса и поспешила на кухню рассказать там все, что узнала только что про колдовскую девчонку.
— Нет, беспременно ее надо выжить из дома, — решила старуха по дороге. — Двадцать лет живу в доме, от господ графов, можно сказать, превыше меры отличена, а служить ведьминой дочке приходится!.. Да еще оскорбления от нее терпеть… Нет, не бывать тому!.. Выживу лесовичку, как Бог свят, выживу из графского дома… Уж придумаю что-нибудь… Возьму грех на душу, чтобы и себя, и господ своих от чар ее спасти… Ведь околдовала она нас… Как есть околдовала лесовичка проклятая!
И угрюмая, сосредоточенная Василиса поплелась на кухню.
А в огромной студии сероглазый красивый юноша и лесная колдунья, давясь от смеха, снова возобновляли прерванный урок танцев.
Глава X
Досада Наты. — Двадцать шестое. — Сюрприз графини
— Отчего ты так молчалива? — пристает Ната к Ксане.
— Я не знаю… — отвечает та.
— Постой. Сядь сюда… Скажи, глядя мне прямо в лицо, любишь ты меня?
— Я не знаю…
— Смешно. Разве мы не друзья?.. Смотри мне в глаза… Ты говорила, что я спасла тебе жизнь. А сама ты спасла мою жизнь… Значит, любишь? Зачем же ты так молчалива со мной?
— Про что разговаривать?
— Ксения, милая… Мы стали говорить друг другу «ты»… мы друзья… Будь же со мною откровенна и проста… Скажи, что гложет тебя, Ксаня?
Ксаня молчит.
Уныло шлепает о кровлю дождик. Серые тучи ползут по небу, хмурые, угрюмые, гордые своей мрачной и могучей красотой.
Осенью уже пахнет в природе. Конец августа. Скоро и осень придет. От постоянной сырости и дождей побледнела Ната, осунулась и кашляет все время.
Граф и графиня видят, что не жилица на свете их Ната. Зачахнет она здесь как хрупкий южный цветок. И решили, что тотчас после своих именин, после 26-го, Ната уедет, как перелетная ласточка, на юг, к синему небу и солнцу. Но 26-е проведет в Розовом. Будет бал, съедутся соседи. Будут костюмированные в масках танцевать на лужайке, освещенной электричеством, под звуки большого оркестра, выписанного из города. Граф отпустил на устройство бала большую сумму. Он вполне согласился с графиней, что надо показать соседям, что они вовсе еще не разорены. Этот праздник выдумала сама графиня для Наты. Ната ждет с нетерпением этого праздника, ждет и боится, как бы дождь не помешал ему. Ведь если 26-го будет дождь, бал под открытым небом будет отменен, и тогда, тогда все пропало.
У Наты, любящей музыку, танцы и цветы, сжимается сердце при одной мысли о том, что праздник отменится. Все ее раздражает поэтому сегодня, обычно кроткую и тихую Нату. А лесовичка эта больше всех и всего… Отчего она такая угрюмая сегодня? Ведь она, Ната, отдала ей всю душу. Она любит ее больше всего после Жюли. Жюли ей как мать. Жюли с ней десять лет непрерывно. Графиню-мать она видит теперь после десятилетней разлуки, отвыкла от нее. А Жюли для нее, Наты, как воздух, и она любит Жюли точно самую близкую, родную. Но недавно она полюбила и эту черноглазую лесную девушку. Отчего же Ксаня не отвечает ей?
— Слушай, лесная фея, — говорит Ната и смеется сквозь слезы, — милая, я уеду скоро и может быть умру… Тебе жаль меня?.. Ты будешь за меня молиться?
— Я не умею молиться! — лепечет Ксаня.
— Как, не умеешь?
— Нет!
— Я научу тебя… Ведь я люблю тебя…
И бледная Ната обнимает девочку.
Лесовичка молчит. Ей тяжело от этой ласки. Она ни любить, ни молиться не умеет… Ох, отпустили бы ее на волю!
Не пускают… Стерегут… Гулять даже не пускают дальше сада. Боятся, что она убежит… Особенно боится Ната. Ее большие «святые» глаза так и стерегут ее. Да как же ей любить ее, свою стражу?..
— Язычница! — шепчет Ната, — не умеешь молиться, ни привязываться, ни дружить!..
Ей, болезненной, кроткой и слабой, в благодарность за дружбу так хотелось бы любви, привязанности этой сильной, своеобразной, гордой девочки. Но напрасно…
И Ната плачет, что чуть не первый раз в жизни ей не хотят подчиняться… Слезы, одна за другой, льются из глаз бледной девочки. Она плачет, горько плачет. Ей и больно, и обидно, что лесовичка, несмотря на ее старания, отталкивает ее, не желает принять ее ни своей подругой, ни покровительницей…