Екатерина Мурашова - Гвардия тревоги
— Не бойся, я обзываться не стану, — улыбнувшись, сказал он. — Наоборот, я хочу тебя к себе в гости пригласить… Я всех приглашаю, — поспешно добавил он, видя, как в карих глазах Таи нарастает паника. — Вечеринка для одноклассников, понимаешь?
Тая молчала. Глаза ее казались Диме похожими на изюминки. А сама девочка — на сдобную пышную булочку, вроде тех, которые продают в школьной столовой. Булка с изюмом. Внезапно Дима с невероятным изумлением осознал, что ему хочется дразниться.
Тайка Коровина — булка с изюмом, булка с изюмом, булка с изю-у-мом!
«Бред какой-то!» — подумал Дима и плотно зажмурился. Даже в детском саду он никогда никого не дразнил. Даже приставучего младшего брата…
— Спасибо, Дима, я обязательно приду, — сказала между тем Тая и громко захлопнула учебник по географии. Из учебника вылетел засушенный кленовый лист — желтый с красной каймой — и красиво спланировал на пол.
Дима поспешно нагнулся, поднял лист, подал его девочке и негромко засмеялся. Тая взглянула вопросительно.
— Это уже становится обычаем, — галантно сказал он. — При каждой нашей личной встрече я подаю тебе что-нибудь такое… флористическое.
Тая приоткрыла ярко-розовые губы, по-видимому, сраженная формулировкой. Сознательно усиливая произведенное впечатление, Дима чуть склонил голову и щелкнул каблуками.
«Булка с изюмом, булка с изюмом! Бе-е-е!» — издевательски звучало в голове.
«Наверное, все-таки „противоречивое поведение“, — с унылой покорностью подумал Дима. — Это оно! Интересно, если это только сейчас началось, то когда кончится?»
Над школьным коридором ошалелой трелью залился звонок.
Михаил Дмитриевич Дмитриевский изначально не собирался присутствовать на вечеринке одноклассников сына.
— Ты не волнуйся, я тут с вами отсвечивать, — профессор щегольнул «молодежным», как ему казалось, словечком, — не стану. Посижу в читальном зале в БАНе (БАН — Библиотека Академии наук — прим. авт.), почитаю старые работы, кое-что отдам отксерокопировать. Все равно давно собирался это сделать. Почему не теперь? Я, знаешь, еще аспирантом особенно любил первый читальный зал БАНа, тот, который с зелеными лампами. Как-то в нем невероятно уютно работается. По сравнению с питерской Публичкой и даже с московской Ленинкой…
Дима кивнул и едва заметно вздохнул. У него уже не оставалось сомнений: в последний год отец действительно стал гораздо более многословным (из пиетета перед родителем Дима не решался даже подумать — «болтливым»), чем был раньше. «Разговаривал бы уж тогда, что ли, с бабушкой», — пожелал мальчик, который, пожалуй, стал за этот же период еще молчаливее.
Александра Сергеевна между тем развила бурную деятельность. Для помощи в подготовке была внеурочным образом вызвана домработница, хотя Дима уныло и вполне безнадежно пытался объяснить бабушке, что он сам может пропылесосить и помыть полы, а из еды будет совершенно достаточно бутербродов и пары покупных тортов.
— Не говори ерунды! — строго сказала Александра Сергеевна.
Своим пожилым приятельницам она с громогласным удовольствием объясняла по телефону:
— Ну, вы понимаете, мне надо принять больше двадцати человек, это же вам не фунт изюма… К тому же все они первый раз приходят в дом, а все мы прекрасно знаем, как много зависит от первого впечатления… Впоследствии, когда приходишь в знакомое место, многого уже не замечаешь, а в первый раз каждая мелочь может резнуть… Михаил, естественно, отстранился. Он всегда отстраняется от всего, кроме науки, и отсюда все его беды. Ergo sum, я должна безукоризненно продумать нюансы, ведь от того, насколько успешно все пройдет, зависит репутация моего старшего внука в его нынешней общественной группе…
От бабушкиных слов у Димы по позвоночнику ползали отвратительные мурашки. Он подозревал и предвидел все самое нехорошее. Он боялся сказать Александре Сергеевне, но решился обратиться к отцу с вопросом: нельзя ли как-нибудь сделать так, чтобы бабушка на момент вечеринки тоже куда-нибудь отбыла, например, в гости. Михаил Дмитриевич сделал испуганное лицо и ответил, чтобы Дима не смел об этом даже и думать: бабушка, разумеется, уйдет, но непременно обидится на всю оставшуюся жизнь. Дима глубоко вздохнул и сжал кулаки. Он, конечно же, все понимал: папе удобно так, а бабушке — эдак. Его собственные удобства здесь в расчет не принимались.
Впрочем, бабушка вовсе не отстраняла Диму от приготовлений. Наоборот, по каждому вопросу она с ним подчеркнуто советовалась — «ведь это, в конце концов, твои гости».
— Как ты думаешь, можно ли для форшмака взять селедку в пластмассовой таре? Это удобно, но я, если сказать честно, сильно сомневаюсь в ее качестве…
— Какие бокалы подать для прохладительных напитков — сиреневые, с тиснением, на тонких ножках или широкие, хрустальные? К последним имеется графин, но в нем обыкновенно подают водку для мужчин. Вам еще рано…
— Белая льняная скатерть с мережкой, несомненно, самая изысканная. Но подростки, по свойственной им физической неустроенности, часто проливают или роняют что-нибудь. Скатерти не жаль: сейчас есть прекрасные средства для выведения пятен, но ведь они же будут напрасно сконфужены… Так, может быть, взять иранскую, пеструю? Она попроще, зато на ней практически не видно пятен…
Впав в своеобразное оцепенение, не в силах ничего изменить, Дима покорно со всем соглашался и даже не пытался выяснить, что такое форшмак и в какой именно таре (стеклянной? деревянной? железной?) пребывает идеально потребная для него селедка.
Вернувшись из школы в субботу, Дима переоделся в домашнее и отправился на кухню начинять половинки яиц рублеными грибами с жареным луком (их следовало готовить прямо перед подачей на стол, чтобы не заветрились). В каждую половинку он втыкал веточку петрушки — для украшения. Михаил Дмитриевич уже ушел. Домработница накрывала раздвинутый стол иранской скатертью. Александра Сергеевна закончила протирать вафельным полотенцем хрусталь и теперь гладила голубую рубашку апаш к Диминому выходному костюму. Диме уже было все безразлично и хотелось только, чтобы все поскорее кончилось. Если бы вместо рубашки апаш ему теперь велели надеть восточный тюрбан и тапки с загнутыми носами (в комплект к иранской скатерти), он подчинился бы не раздумывая.
В десять минут шестого Александра Сергеевна спросила внука:
— Где же гости? Слегка опаздывать в дом принято всегда и везде, но странно, что не нашлось кого-нибудь одного, кто пришел бы вовремя.
— Я думаю, что они придут все вместе. Строем, — откликнулся Дима, одетый в синий бархатный в-костюм. В разрезе воротника апаш на короткой серебряной цепочке висел тяжелый фамильный медальон с католическим изображением Богоматери. Последние три поколения Дмитриевских были атеистами, но это Александру Сергеевну абсолютно не смущало. С медальоном старший внук выглядел, по ее мнению, чрезвычайно элегантно. Сумрачный, исподлобья, взгляд не портил, а лишь дополнял картину, придавая Диминому облику нечто байроническое.
— Строем? — переспросила Александра Сергеевна и улыбнулась. — С горном и барабаном?
— Возможно. Я бы не удивился.
В прихожей прозвучал музыкальный звонок, играющий первые такты 40-й симфонии Моцарта.
— Вот и они, с горном и барабаном, — сказал Дима и пошел открывать. Александра Сергеевна, скрывая любопытство, двинулась за ним.
Еще с вечера пятницы Тая совершенно задергала маму и даже довела до вспышки откровенного раздражения всегда спокойную тетю Зину.
— Мамочка, что, если я надену красное платье?
— Разумеется, оно очень праздничное.
— Но красное ведь еще полнит. А куда мне…
— Тогда надень черную кофту и юбку. Черное стройнит.
— Черное на вечеринку как-то неприлично.
— Тогда желтый джемпер с рисунком и янтарный кулон.
— Но он же совсем детский! И я в нем буду как канарейка или попугай…
— Можно надеть джинсы и синюю рубашку. Это очень современно.
— Так джинсы же в обтяжку, и у меня над ремнем жирная складка торчит.
— Да ведь рубашка широкая, она все скрывает…
— Но не очень длинная! А что, если рубашка задерется и все увидят?!
— Да иди ты хоть голой! — не выдержала наконец тетя Зина. — Только отстань от матери. Марина, неужели ты не видишь, что она над тобой просто издевается?!
Тая закусила губу. Мама тихо возразила сестре:
— Она не издевается. Я помню, как я сама в ее возрасте тоже переживала. Перебирала тряпки, смотрела в зеркало, расстраивалась. Ты, Зиночка, у нас всегда была стройненькая, в другую породу, тебе не понять…
Почему-то от маминого заступничества Тае стало еще обиднее. Вот если бы она согласилась с сестрой и так же твердо заявила, что все это ерунда, не стоящая внимания, и, в чем бы Тая ни пошла на вечеринку у Димы Дмитриевского, не имеет никакого значения, потому что вовсе не это в человеке главное, а наоборот… В этом месте своих рассуждений Тая окончательно запуталась. На глазах выступили слезы.
