Эрнест Ялугин - Мстиславцев посох
— Дядька Василь,― тронул того за рукав.― Я вечор Зыкмуна-ляха видал, тот колья с мужиками вбивал под костел.― Петрок наморщился и крепко, так, что вздрогнули попы, чихнул.
— Ишь ты,― промолвил дойлид Василь, приглядываясь к племяннику.― А у тебя и глаза кроличьи. Простыл? Дай-ка лоб.
— Да то ничего,― уклонился Петрок.-― А я тебе про ляха скажу. Недоброе тот баял. Слыхал в замке.
Дорогу дойлиду заступил столярной артели мастер Яков Могилевец.
— С жалобою до тебя, пане Василь,― мастер, взяв за плечи, отстранил Петрока.― Беда у нас объявилась. Столярная снасть украдена злодеем окаянным.
— Да много ль? ― оторопело глянул на мастера дойлид Василь.
Яков Могилевец, гнусавя, перечислял убыток.
— Украдено ж, пане Василь, богато,― сказал он.― И мы ныне как без рук. А украден струг большой, пять шерхебелей, пять стругов малых, пять дорожников прямых, восемь долот кривых, вся дюжина долот круглых больших и малых, кружало, клепик новый совсем, ока-перья, девять долот токаренных, буравчик, шило да унесены, слышь, тиски деревянные и досок пять столярских...
Подошел поп Евтихий, хмуро слушал, оглаживая холеными пальцами золотой крест.
— Кидали, небось, снасть де попало,― прервал он жалобу мастера.
— Али мы, батюшка, ребята малые, чтоб снасть кидать? ― обиделся Яков Могилевец.― В ларе держали, в ризнице.
— Ризница-то запирается,― развел руками дойлид Василь.
— Диво что,― вздохнул мастер.― Замок-то висел, да ключ по рукам ходил. Одна и надежа была, что на стражей.
— С них и спросим,― сказал дойлид Василь, досадливо отворачиваясь и обрывая витые застежки на кафтане.
— Возьмешь с голяков,― гнусавил Яков Могилевец.― Снасть-то уж продуванили за свято.
— Так, гляди, и врата царские со всеми святыми утащат, лба не перекрестив,― сказал дьякон Троицкой церкви.
Свита попа Евтихия многозначительно и с укоризною уставилась на дойлида Василя.
— Непорядок у тебя,― сказал дойлиду Евтихий. Амелька, как тень следовавший за гостями, посоветовал:
— Ключи бы тебе, Василь Анисимович, все собрать да и держать при себе. Или вот Степке отдал бы.
Поп Евтихий со вниманием оглядел Амельку.
— Ты послухал бы совета сего,― обратился он к дойлиду. ― Ключи же ему вот и отдай. Самому-то нечего ключником быть. Сей Амельян хоть и сорока, а нашей справе, видать, человек верный.
— У меня стражи добрые есть на примете,― сказал заметно обрадованный Амелька.
— Отдай ему ключи,― повернулся дойлид Василь к Стенке и дотронулся кончиками пальцев до седых висков.
Петрок снова протиснулся к дойлиду Василю, шепнул:
— Не надобно, дядька Василь, Амельке. Тот Зыкмун баял...
— Э, да у тебя жар! Верно, жар,― не слушая племянника, заметил дойлид Василь.― Ты ступай-ка, брате, до хаты. А то лучше к тетке, чтоб отвару с медом испить дала Да отлежись, не шастай. Ступай, ступай! Или нет. Вот Степка тебя отвезет. Чуешь, Степане? Возьми гнедку. У малого жар. Лицо, что бурак. Ох, беда с огольцом.
Попы сочувственно оглядывали Петрока, и тот под этими взорами вдруг раскис, показался себе маленьким и покорно дал Степке увести себя к набитому сеном возку. Поясницу ломило, голова стала тяжелой, не своей.
— Шкода, Фильки нет,― пробормотал Петрок заплетающимся языком.
— Будет тебе и Филька,― отвечал Степка не совсем дружелюбно.
Четыре дня и четыре ночи Петрок пластом лежал. Бил его кашель и в голове такой гул стоял, будто поместились там все звоны городские, и те били ко всенощной. Несколько раз на день Петрока навещала мать, хотела сначала домой сына отвести, да тетка не дала. Мать садилась на край ложа, клала на лоб сыну прохладную руку, глядела, вздыхала. Тетка Маланья поила Петрока липовым да малиновым отваром на меду. Принесла чистую тряпицу сморкаться.
— Нос-то не жалей,― сказала племяннику наставительно.― Нос бы себе сморкал и плевал бы гораздо, чтоб горло чисто было. Коли кто в себе нечисто держит, у него нутро и болит.
Заглядывал дядька Василь, подмигивал, говорил заговорщицки:
— Ты не залеживайся. На дворе-то морозно, страсть. Снег валит. Скоро и на медведя поедем, брате.
— Морозно? ― беспокойно ворочался Петрок.― Дядька Василь, ты послухал бы, что мне Зыкмун баял.
— Дался тебе тот поляк.
— Зыкмун-то нам добра жадает.
— А брани у нас не было,― отвечал дойлид Василь по обыкновению нетерпеливо.
— Он тебе, дядька Василь, передать потиху велел, чтоб храм стерегли крепко. Слыхал будто, как почнутся морозы, удумано супротив храма зло сотворить. Баял, крепко бы глядели ― не подложили бы злодеи порох тайно. Зыкмуну-то не с руки самому до тебя идти. Не велено, будто.
— Порох? ― задумался дойлид Василь.― Ну, не посмеют. Э, да то и не моя, купца Ананаса забота. А стражу Амелька поставил ныне ― ты поглядел бы: злы, что твои татары.
— Зыкмун и про Амельку пытал. Сказывал, в замке часто бывает.
— Амелька ― человек надейный,― отвечал дойлпд Василь.― А что блюда лижет в замке ― кто ж то не ведает? Это у него от покойного родителя ― страсть до господских объедков.
И снова лежал в дойлидовой светлице Петрок один, скучал. Для забавы старался по звукам определить, что где в хате делается. Вот паробок цебром в сенцах стукнул глухо, воды принес. Гнедка во дворе заржал ― видать, на свежий снег. Кот мышь схватил ― пискнула жалобно, отчаянно. А это тетка Маланья идет, шаркает валеными сапогами.
На шестой день хвори была у Петрока особенная радость ― Филька пожаловал. Влетел в светлицу лихой, разрумяненный. Кожушок морозцем свежо так пахнет.
— Не мог раней,― укорил друга Петрок.
— Дело держало,― возразил Филька.― В горнах палил. А ныне это не просто при снегах да холоде. Ивашка-то вот как меня хвалил!
Филька подошел к камину в углу, внимательно оглядел, ощупал. Камин был недавно отделан изразцами. Четыре бараньих головы с крутыми завитками на лбах венчали башню. Сквозь тяжелые кольца бараньих рогов продет изразцовый же венок из садовых трав и цветов. Изразцы были цеиннные, колеру старой чеканной меди.
— Наша работа,― уверенно сказал Филька.
Петрок глядел на Фильку с усмешкой ― ишь ты, важный стал, что твой стражник при браме.
— Гостинчика принес,― Филька покряхтел, достал петушка в финифтяной поливе.― Держи. Сам работал.
— Так все и сам? ― Петрок засмеялся радостно гостинцу, нагретому у Фильки за пазухой, где еще что-то таинственно постукивало и звякало, засмеялся слабому солнечному лучу, что пробивался в узкое окно светлицы, морозному запаху Филькиного кожушка; а главное ― уже забытому ощущению легкости и свободы во всем теле.
— Не все сам,― честно признался Филька.― Майстра Иван маленько допомогал.
— И подзатыльники небось дают? ― лукаво спросил Петрок.
Филька засмеялся.
— А без них наука нейдет,― отвечал он.
— Филька,― вдруг перешел на полушепот Петрок.― Ты Зыкмуна-ляха помнишь? Ну, что в храм до дядьки Василя приходил?
Когда в светлице вдруг умолк веселый гомон, горбунья подошла к двери, тихонько приотворила, любопытствуя.
Хлопцы о чем-то шептались. Оба вид имели весьма озабоченный, горбунью смех разбирал.
— Ты, Филька, кожушок бы скинул да и треух. Упреешь,― сказала она.
Хлопцы беспокойно поглядели на горбунью.
— Мы к жаре привычные,― передернул Филька плечами.
— Он, тетка, горнаком стоял у Ивашки-ценинника,― с гордостью за друга поведал Петрок.
Маланья одобрительно покивала головой.
— Майстром будет,― сказала она.― Ну, старайся.
ТРЕВОЖНЫЙ КАРАУЛ
Самое в храме обжитое место ― ризница. Тут стоит добрая печь, и сторож Ярмола еще с вечера топит ее стружками и всякой древесной щепой. Однако к полуночи Ярмола крепко засыпает, привалясь спиной к запотевшей стене, и тогда хоть криком кричи, хоть из пушки пали ― не разбудишь. Крепок дрыхнуть. Храп так и стелется по ризнице, пугая мышей и домовых, что скребутся и пищат в пустых кошах, сваленных в углу.
Под этот богатырский храп задремывают и хлопцы. Вот уж две ночи кряду они тут, хотя Петрок сказал матери, что ночует у Фильки, а Филька сказал своим, что он у Петрока. Когда крепко охолодает, хлопцы просыпаются и принимаются расталкивать Ярмолу. Тот мычит, лягает ногой и, не раскрывая глаз, нащупывает возле себя дубину. Потом нехотя поднимается, идет посапывая в храм, приносит охапку щепок и поленьев. Бросив дрова у печи, Ярмола подает знак Фильке. Филька лезет с лучиной к глиняному светцу, осторожно прикрывая горстью, несет огонь в печь. Ярмола о колено ломает длинные березовые и сосновые поленья, терпеливо ждет, пока разгорится мелкая щепа. Широкое, с перебитым носом лицо Ярмолы, когда он с маху ломает толстые поленья, выражает удовольствие.
Ярмола, огромный, как матерый медведь, еще года два тому назад водил стенку кулачных бойцов. Однако где-то в темном месте проломили Ярмоле затылок. Выжить-то он выжил, но речь отняло, и временами, особенно на перемену погоды, бывал Ярмола не в себе, буйствовал. Тогда мужики вязали его вожжами и связанного били смертным боем, пока не затихал.
