Николай Печерский - Восемьдесят восемь дорог
И тут чабан увидел на другом берегу белого ягненка. Он отстал где-то в пути и не успел перебраться вместе со всеми. «А, шайтан тебя побери! — подумал чабан. — Что теперь с тобой делать — не бросать же?» Он взял в руки свой длинный посох, разбежался, оттолкнулся им, будто шестом, и прыгнул через пропасть. На том берегу чабан взял ягненка, положил его за пазуху и прыгнул назад.
Была такая история или нет, я не знаю. Но я ей верю. Чабан с белым ягненком живут в моей памяти, как запорожский Тарас Бульба, как дерзкий, неунывающий Тиль Уленшпигель.
Мы стояли на скалистом берегу Вахша, думали каждый о своем и, в сущности, об одном и том же — о красоте мира, о подвигах, которых пока никто из нас не свершил, о жизни, которая для нас только началась и, наверно, никогда не окончится.
Игнат стоял рядом со мной, смотрел в узкую светящуюся, как молния в черном небе, пропасть, и почти не дышал. Я положил Игнату руку на плечо, тихо спросил:
— Правда здорово, Игнат?
Игнат упрямо и смущенно дернул плечом. Лицо его краснело все больше и больше. Светлые ресницы выделялись еще отчетливее, будто на детском рисунке. Он высвободил плечо и отошел в сторону. Я понял, что душевного разговора сейчас не выйдет.
— По машинам, ребята!
Мы простились с Нурекской ГЭС и поехали дальше. Вскоре на склоне горы мы увидели небольшой кишлак и возле него кладбище. На высоких шестах развевались жесткие конские хвосты и узенькие цветные лоскуты. Наши шоферы были из этого кишлака. Тут нам придется побыть до завтра. Солнце уже приглядывало ночлег среди скал. Из-за горы светила только красная волнистая горбушка.
Приближалась первая ночь. Мне было немного не по себе. Ребята у меня какие-то очень разные. Особенно тревожила меня Муслима. Перед отъездом мать Муслимы долго поучала меня. Она требовала, чтобы я повторил при ней всю инструкцию. Я повторил и все перепутал. Мать снова заставила повторить и записать в свою тетрадку. Там было много всяких пунктов. Но главное, Муслиме надо было каждую неделю мыть голову горячей водой, не расстраивать ее и не рассказывать на ночь страшные истории. Муслима была впечатлительной. Она плохо засыпала и кричала во сне.
В Душанбе Олим и Муслима жили в одном дворе. Он хорошо знал ее и кое-что рассказал мне, когда мы готовились к отъезду.
— Между прочим, Александр Иванович, — говорил он, — Муслима жалеет всех на свете. У нее такое сердце. Это я вам точно говорю.
Пока наша Муслима подобрала лишь Гранку. Но, видно, у нас будут с ее помощью и птицы, и ежи, и дикобразы. В общем, веселая жизнь нам обеспечена.
Ребята поужинали в чайхане и легли спать на теплых шерстяных паласах. Гранка обошла сонное царство, дружелюбно ткнула носом в щеку Алибекниязходжа-заде и легла рядом. У нее был хлопотливый день. Наверно, Гранка вспоминала людей, которые ее нашли, свою поездку и железную бочку в кузове. Черные точки над ее глазами тихо и задумчиво вздрагивали.
Я посидел еще чуть-чуть возле ребят. Все спали нормально. Муслима не кричала. Я отправился к чайханщику. Он всегда на виду у людей, много знает и может что-нибудь посоветовать. Чайханщик выслушал меня, подошел к спящему Игнату. Долго смотрел на него, поглаживая острую, загнутую к груди бородку.
— Как, ты говоришь, фамилия его дядьки — Лунев? — Помолчал, пошевелил пучками бровей и отрицательно покачал головой. — Нет, джура, про Лунева не слышал…
Если один таджик не может ничего решить, на помощь приходит второй. Если и он бессилен, тогда является весь кишлак. Чайханщик поручил мне самовар, надел на стоптанные ичиги галоши, которые у нас носят зимой и летом, и скрылся в темной притихшей в ночи улочке.
Чайханщика долго не было. Когда у меня уже начали слипаться глаза, вдалеке послышались чьи-то голоса. Это оказался чайханщик и еще какой-то таджик с деревянной култышкой вместо ноги. На таджике была старая, заштопанная на локтях гимнастерка. Выше кармана с латунной пуговицей на клапане была пришита желтая тесемка — знак ранения, который сейчас уже не все помнят и знают. Солдат сел рядом со мной, положил на суфу, будто ствол, потрескавшуюся от времени култышку.
— Расскажи, джура, все сначала, — сказал он. — Кажется, я знаю этого русского парня…
Через полчаса я мчался в сельсовет к телефону. Расул Расулович, наверно, еще в редакции. Я расскажу ему первую приятную новость. Он будет рад. Солдат с деревянной ногой видел Сергея Лунева и разговаривал с ним. Это было в сорок пятом году, возле той самой чайханы, где мы подобрали нашу разноцветную Гранку.
Сергей Лунев и его друг таджик ждали машину. Ждал ее и безногий солдат. В ту пору машин было мало, и в чайхане толкалось уйма всякого приезжего люда. Машина, которую выглядывали целый день, появилась только вечером. Со всех ног помчались к ней пассажиры. Русский парень, который пробирался в кишлак со своим фронтовым другом, выволок из кабины какого-то нахала и посадил туда безногого солдата. Уже на ходу он бросил ему в окошко пачку махорки и крикнул:
— Держись за землю, джура!
Русский парень и его товарищ сесть в машину не успели. С тех пор безногий солдат не встречал мимолетного знакомого и ничего о нем не слышал. Но имя его он помнит хорошо, потому что у него самого сын Сергей. Солдат зовет его по-русски ласково и тихо — Серега, а дед, которому будет сто лет, зовет по-своему:
— Сафар.
В сельсовете никого не оказалось. Даже сторожа. Я стал куда-то звонить, кому-то объяснять, кого-то упрашивать. В моем голосе была и радость, и тревога, и просьба. Не известные мне люди, которые сидели где-то на другом конце провода, пожалели меня и включили Душанбе.
— Редакция слушает. Разговаривайте.
Я обрадовался и закричал в черную решетчатую трубку, как на стадионе:
— Алло! Алло!
На стене от неожиданности остановились, а потом снова, еще размашистее, зацокали блестящим маятником часы.
— Алло! Дайте Расула Расуловича. Алло!
И вдруг где-то совсем рядом, выплывший издалека, зашелестел тихий озабоченный голос нашей машинистки Саодат:
— Тише, Саша, в редакции никого нет. Расула Расуловича забрали в больницу. Там сейчас все наши. К нему никого не пускают…
Вот так встреча
Я проснулся от каких-то страшных выстрелов.
— Что такое, где стреляют?
Рядом стояла Гранка и мотала из стороны в сторону длинными тяжелыми ушами: трах, тах, тарарах!
— Подъем, ребята!
Гвардия молчала. Вокруг стоял свист и храп.
Я снова крикнул «подъем», но никто даже не пошевелился.
На помощь пришла Гранка. Она вспрыгнула на суфу и стала по очереди толкать ребят длинным твердым носом. Подскочила Гранка и к своему любимцу Алибекниязходжа-заде и лизнула его в щеку теплым шершавым языком. Алибекниязходжа-заде улыбнулся, обнял Гранку за шею и снова захрапел. Подсолнуху снились сны…
В закутке чайханщика горела желтым огоньком электрическая лампочка и шумел, набирая силы, самовар. Я оставил ребят и пошел туда. На красном диванчике с резной спинкой сидел вчерашний солдат с деревянной култышкой и что-то рассказывал чайханщику.
— Садись, джура, — пригласил он. — Сейчас я тебе про дорогу расскажу. — Он вынул из кармана листок бумаги, расчерченный карандашом, и добавил: — Машины тут ходят редко. Придется пешком. Вот до этого леса. Смотри!
На фронте солдат был разведчиком. Он прочертил мне точный и простой маршрут. Вот узенький, прилепленный к скале овринг[7], вот старый дуплистый тутовник, а вот она, наша главная дорога на Куляб.
Тут мы найдем машину и покатим до самой Кызыл-су — то есть красной воды, или красной реки, как писал фронтовой друг Ашура Давлятова Сергей Лунев.
По горной тропе идти хотя и не легко, но зато мы срежем большой угол и уже сегодня будем возле Кызыл-су.
— Тут не заблудитесь, — сказал солдат. — Я все точно нарисовал.
С трудом я растолкал ребят. Больше всего хлопот было с Алибекниязходжа-заде. Я наклонился и строго сказал:
— Вставай, Алибекниязходжа-заде. Пора!
Веки Подсолнуха чуть-чуть вздрогнули. Но он не проснулся. Только промычал что-то непонятное и закрыл ладонью ухо.
Я поднял Алибекниязходжа-заде, посадил его на суфу и, разделяя слова, как учитель первоклашек, сказал:
— Все уже встали. Сейчас мы уходим. Понял?
— Я уже встал. Я иду. Я понял…
Я опустил руку. И Подсолнух снова рухнул на палас.
Будили Алибекниязходжа-заде всей артелью. Он отбивался от нас руками и ногами. Свернувшись вчетверо, натягивал на себя куцее одеяло. С великим трудом вытащили мы Алибекниязходжа-заде из одеяла, вытерли ему лицо мокрым полотенцем, придали вертикальное положение и сказали:
— Пей чай. Живо!
Закрыв глаза, Подсолнух сидел с пиалой на паласе и раскачивался из стороны в сторону, как дервиш.
