Николай Печерский - Восемьдесят восемь дорог
Обзор книги Николай Печерский - Восемьдесят восемь дорог
Николай Павлович Печерский
Восемьдесят восемь дорог
Козел отпущения
Утром я был у зубного врача и поэтому в редакцию пришел поздно. В нашей комнате уже вовсю скрипели перья, шуршали гранки: спотыкаясь на каждом слове, стучала новая пишущая машинка редактора.
Я сказал всем «здравствуйте» и сел за свой старый, заляпанный чернилами стол. Это неуклюжее сооружение из досок и растрескавшейся фанеры стояло возле самых дверей. Редактор пионерской газеты Расул Расулович испытывал здесь новичков-стажоров. За этим столом с жару с пылу писали корреспонденции будущие газетные зубры, выдавливали из себя по словечку, как пасту из засохшего тюбика, убогие посредственности, протирали штаны завистливые балбесы.
Я сидел возле дверей третий месяц. Расул Расулович до сих пор не зачислял меня в штат. Это меня очень огорчало. Так, наверно, бывает не только у меня. Когда человеку не везет, он думает, что в этом виноваты другие. Людей, которые отдуваются за чужие грехи, называют козлами отпущения. У меня тоже был такой козел. По-настоящему его звали Олимом Турдывалиевым. Он учился в шестом классе и был нашим юнкором.
Турдывалиев не отличался постоянной привязанностью к одному жанру. Он сочинял стихи и рассказы, придумывал кроссворды и шарады, рисовал дружеские шаржи и загадочные картинки «где охотник»? Олим — по-таджикски ученый. У таджиков много красивых нежных имен. К нам в редакцию, например, ходит девочка, которую зовут Лола — то есть тюльпан, а у нее есть подруга Ситора — звезда.
Олим хотел оправдать свое имя. Он работал, как экскаватор. Каждую неделю он приносил мне целый ворох творений. В ящиках не хватало места. При одном виде тетрадок и рисунков Олима у меня кружилась голова и начинался звон в ушах. Я мучился и терпел. Но однажды меня прорвало. Я разозлился на Олима, швырнул ворох его бумажек на пол и сказал, что это не поэзия, не искусство, а самая настоящая труха.
С этого все и пошло. Теперь в редакции меня считают грубияном, говорят, будто я плохо влияю на ребят. Я догадывался, что сегодня мне тоже не верили. Они думали, что я проспал на работу и теперь сам себе выдумал зуб. Когда я вошел, Расул Расулович подозрительно посмотрел на меня из-за своей машинки и сказал:
— А щека у тебя вполне нормальная…
Странное заявление! Если на то пошло, я могу предъявить свой зуб. Эта корявая штуковина лежит у меня в кармане. Пускай смотрят. Пожалуйста!
Но я не стал показывать зуб. Я сел за свой стол и начал читать заметки. Работалось мне плохо. В голове была сплошная торричеллиева пустота. Я знал, что сегодня что-то произойдет, и покорно ждал этого.
Неприятность, которую я ждал, явилась самым неожиданным образом. Я стал раскладывать на столе юнкоровские заметки и вдруг увидел возле чернильницы записку. На тетрадочном листке, свернутом вроде аптечного порошка, были написаны мое имя, отчество и фамилия — то есть Александр Иванович Нечаев.
На одной стороне тетрадочного листка, который я развернул, темнели клетки кроссворда. Он был перечеркнут красным крестом, а внизу мелким круглым почерком было написано: «Это не считается!!!»
На обороте была записка:
«Дорогой Александр Иванович!
Я приходил два раза, но в редакции никого не было. Не уходите, пожалуйста, никуда, Вы мне очень нужны.
Ваш Олим Турдывалиев».
«Не уходите» было подчеркнуто три раза, а все письмо завершала большая, похожая на амебу, клякса. Я оглянулся по сторонам и сунул записку в карман. Я не переваривал эту странную личность. Меня раздражали и лицо Олима, и походка, и его дурацкая привычка говорить к месту и не к месту — «между прочим».
У Олима была стриженая налысо голова, коротенькая толстая шея и жесткие оттопыренные уши. Ко всему этому надо еще добавить абсолютно круглые глаза и полные губы. На том месте, где у человека обычно растет нос, у Олима была пришлепнута маленькая плоская лепешка.
Олим напоминал мне черный глиняный горшок для каймака с двумя ручками. В жизни такие личности почти не встречаются. Это был типичный дружеский шарж, недоразумение, анекдот.
Работать я уже не мог. Я сидел возле стола и думал про Олима. И вот тихо скрипнула дверь и кто-то остановился на пороге. Я сидел за столом, не подымая глаз от бумаги, но все равно догадался, кто это такой. Я почувствовал Олима тем самым шестым чувством, которому в медицине нет еще точного названия.
Я украдкой повернул голову влево. Черный глиняный горшок с ручками стоял в дверях и делал мне какие-то таинственные знаки рукой.
— Рафик[1] Нечаев, — услышал я, — идите сюда на минутку!
Я склонился над своей папкой и сделал вид, будто ничего не вижу и не слышу. Это было не самое умное, что можно придумать. Такого же мнения был и наш редактор Расул Расулович. Он вынул из машинки перепечатанный лист и сказал:
— Саша, к вам, кажется, кто-то пришел.
Как будто я сам не видел!
Я встал с места и, провожаемый взглядами всех сотрудников, пошел к выходу.
В коридоре я увидел девочку в пестрой бухарской тюбетейке и широком платье без пояска. Она стояла возле окна и держала впереди себя рыжий потертый портфель. Я сразу сообразил, что она пришла вместе с Олимом. Девочка смотрела на меня и улыбалась, как старому знакомому.
Время для того, чтобы сводить счеты с Олимом, было явно неподходящее. Я подошел к Олиму, протянул ему руку и сказал:
— Здравствуй, Олим. Очень приятно. Давно не виделись.
Олим такого корректного приема не ожидал. Он стал навытяжку, как солдат строевой службы, и смущенно смотрел мне в глаза.
Только сейчас я заметил, что Олим пришел без своих тетрадок. Настроение у меня сразу поднялось. Я великодушно посмотрел на своего мучителя и спросил:
— Что там у тебя случилось?
Запинаясь и перескакивая от волнения с одного на другое. Олим начал рассказывать. Из сбивчивой торопливой речи Олима я понял, что меня ждут какие-то ребята. На меня у них вся надежда и надо торопиться, пока не поздно и можно еще что-нибудь предпринять. Убедила меня не логика, которой в рассказе Олима даже не пахло, а его темперамент. Я согласился идти вместе с Олимом. У меня все равно сейчас был перерыв.
Ровно через пять минут, убрав со стола папки, я уже шагал по улицам нашего Дюшамбе. С правой стороны меня эскортировал толстощекий Олим, а слева размахивала рыжим портфелем девочка в бухарской тюбетейке. Звали ее Муслима.
По дороге я выяснил подробности. Оказывается, в Дюшамбе приехали из Сибири два никому не знакомых тут человека — мальчишка Игнат и его мать Ольга Павловна. Эти люди разыскивали фронтовика Сергея Лунева. Ольге Павловне он доводился братом, а Игнату дядей. Раньше Ольга Павловна жила в Запорожье, возле Днепра. В начале войны, когда фашисты приближались к Запорожью, Ольга Павловна эвакуировалась в Сибирь. Игнат никогда не видел своего дядю. Во время войны Сергей Лунев пропал без вести. А Игнат появился на свет уже после войны.
Почему вдруг Ольга Павловна и Игнат разыскивают сейчас Лунева в Таджикистане, Олим и Муслима точно сказать не могли. По дороге я узнал, что торопиться нечего. Сибиряки ушли в военкомат и возвратятся не скоро. Но поворачивать назад теперь уже не имело смысла. Раз дело начато, лучше подождать Игната и его мать и выяснить все самому.
Наша троица — то есть я, Олим и Муслима — передвигалась по городу со скоростью хромого ишака. Я не торопился, но меня выводили из терпения дружки-приятели Олима. Мы встречали их буквально на каждом шагу. Все норовили задержать Олима хотя бы на минутку, поболтать с ним или просто пожать руку этой выдающейся личности.
Дольше всего нам с Муслимой пришлось ждать Олима возле Центрального парка культуры и отдыха. У Олима нашлось тут два неотложных дела. Он взвесился на медицинских весах, а затем, напрягаясь всем телом, выжал белый, сверкающий на солнце силомер. Как я успел заметить. Олим не заплатил за эти удовольствия ни гроша.
— У тебя тут кредит? — спросил я Олима, когда он подошел.
Олим улыбнулся.
— Так это ж Усман. Между прочим, это мой приятель!
Олима Турдывалиева знал весь город. И чайханщики, и кондуктора троллейбусов, и чистильщики сапог и даже милиционеры. Олим любил всю эту пеструю публику. К Олиму тоже относились неплохо. Иногда ему разрешали бесплатно прокатиться в троллейбусе, иногда пускали без денег в кино. Правда, пускали только на плохие картины. В гулком пустом зале сидели лишь влюбленные и пенсионеры. Но для Олима это не имело значения.
У Олима было больше недостатков, чем достоинств. Но — я не могу скрывать этого — у него было доброе и вместительное сердце. В дни, когда у Олима заводились вдруг деньги, он приходил в кино со свитой. Вслед за Олимом в двери театра устремлялась орава малышей с карманами, отвисшими до колен от гаек, гвоздей и других тяжестей. Олим важно шел впереди процессии с билетами в руке. На вопрос билетера, куда и с кем сыплет этот горох, Олим кратко сообщал:
