Глеб Паншин - Веселая дорога
Что-то в этом роде я каждый день говорил отцу и матери до тех пор, пока они не купили мне фотоаппарат. Теперь я хожу в фотокружок Дворца пионеров специально для того, чтобы меня не пилили дома: мол, купили дорогую вещь, а она пылится без дела.
Вот какой я чудной человек! Лично я не знаю: хорошо или плохо, когда тебя, словно в море, бросает по волнам от желания к нежеланию. Я за другое боюсь: что я стану делать, когда вырасту? Неужели и взрослые люди тоже не знают, чего они хотят?
С шефством над Сережкой у меня примерно также получилось. Сначала я был недоволен поручением и обрадовался, когда Сережка убежал от меня «спасать» свою бабушку. Потом мне от нечего делать захотелось пошефствовать над Сережкой. Времени свободного у меня много, надо же его как-то убить.
Я подкараулил Сережку, когда он возвращался из детского сада, и спросил:
— Почему ты ко мне не приходишь?
— С тобой неинтересно, — ответил Сережка. — Я играть люблю, а ты глупости рассказываешь.
— Все равно ты обязан ко мне приходить. Ты мой подшефный, — сказал я.
— Не хочу быть подшефным, — заявил Сережка. — Я бабушке на тебя пожалуюсь, если будешь приставать.
— Я тоже когда-то не хотел тащиться на буксире, — сказал я. — Только меня и спрашивать не стали. Лучше ответь: во что ты любишь играть?
— В паровоз. А еще в космонавтов и в войну. У меня солдатиков и пушек целая коробка.
— Это замечательно! — сказал я ему. — Бери свою коробку и быстрее ко мне. Будем в войну играть.
***Мы с Сережкой разделили солдат и боевую технику поровну и выстроили их друг против друга на столе.
— Ты будешь белым, — сказал Сережка, — а я буду красным. Ну, держись, сейчас я твоих солдат лупить начну.
— Погоди лупить, — оборвал я его. — Это мои солдаты красные, а твои белые. Ведь я старше тебя и хитрее, значит, ты не сможешь меня победить. А красные обязательно побеждают, потому что так было в жизни.
— А ты поддайся мне, — сказал Сережка.
— В игре нельзя поддаваться, — объяснился ему. — В игре все должно быть по-настоящему, как в жизни. Договорились: ты будешь белым.
— Не хочу быть белым. Они не наши. Сам ты белый!
Меня стало раздражать его упрямство. Я над ним шефствую, а он, видите ли, упираться вздумал.
— Если будешь спорить, — сказал я, — подзатыльник получишь. Старших надо слушаться.
Тут Сережка быстро-быстро сгреб обе армии в одну кучу, ссыпал их в коробку и заявил:
— Я к тебе больше никогда не приду. Ты злой.
Мне надоело спорить и шефствовать над ним, и я сказал:
— Правильно сделаешь. Катись отсюда!
— Все равно я не белый! — крикнул Сережка из-за двери.
Я не ответил ему. Мне было уже безразлично, какой он: белый, голубой или фиолетовый в крапинку.
Мне теперь многое безразлично. Блаженство мое улетучилось неизвестно куда.
***Сегодня от дедушки пришел ответ. Я так обрадовался, что прочел письмо три раза подряд. После рассказа о своем житье-бытье дедушка пишет:
«Что силенки в тебе пока маловато, хоть и огорчительно, да не беда. Дело это поправимое, лишь бы охота появилась стать сильным. Хуже другое: не любишь ты физкультуру и, видать, здорово отстал от ребят. А вместо того, чтобы заниматься упорно, опустил руки, хныкать начал, словно малое дитя.
Намедни прибегал ко мне приятель твой Митька, похвалился значком ГТО. Письма твоего я тогда еще не получил и сказал ему, что, мол, у тебя тоже небось такой значок имеется. Выходит, согрешил я на старости лет — обманул человека. Ты уж выручай меня, не позорь и к лету подтянись по физкультуре и ГТО. Иначе мне глаза некуда будет девать перед Митькой.
Пишу вот и вспоминаю сказку про богатыря, который на развилке дороги задумался перед Латырем-камнем. Куда коня повернуть: налево или направо? Так и у тебя сейчас, представляется мне, две дороги на выбор. Одна ровная, гладкая, автобусы по ней ходят. Надоест пешком топать, можно проехаться. Другая лежит через леса дремучие, овраги глубокие, горы высокие. Тут, кроме как на свои ноги, надеяться не на что. Ну, и на друга-товарища, конечно.
А надпись на Латырь-камне вещает: дескать, пройдешь любую дорогу до горизонта и станешь взрослым.
Я бы выбрал трудную. По ней идти — веселее жить.
И еще обещаю тебе твердо: если сдашь нормы ГТО, научу работе в кузнице.
Дозор сидит возле меня, глядит, как я пишу письмо и виляет хвостом — еще сахару просит. Два куска ему, разбойнику, видишь ли, мало!
Ждем тебя на лето в деревню. Обнимаю и жму руку.
Твой дед Алексей Иванович Ерохин».
Когда я дочитал письмо, то представил себе дедушкину ладонь, огромную и мозолистую. Я даже наяву почувствовал, как он стиснул мою руку. И мне стало легко и радостно.
А насчет выбора дороги я не все понял, но подумаю.
***После того, как Сашка перестал меня буксировать по физкультуре, у меня от ничегонеделания появился страшный зуд во всем теле и внутри организма. Так бывает, когда вдруг зачешется спина и надо обязательно потереться о дверной косяк, чтобы успокоиться. Только у меня не чесалось, а прямо свербило в ногах и руках — до того хотелось побегать вдоволь или хотя бы поподтягиваться на турнике. А я-то, дурак, и от пирамиды отказался. Теперь вместо меня в пирамиде другой мальчишка будет выступать.
Я не вытерпел и сказал Сашке:
— По-моему, ты совсем потерял совесть.
— Откуда ты взял? — удивился он.
— А все оттуда же. Сначала ты разогнал меня на буксире до бешеной скорости, а потом бессовестно бросил на произвол судьбы. Значит, катись теперь, Ерохин, по инерции куда хочешь, а моя хата с краю и я ничего не знаю. По твоей милости я теперь, может, по наклонной плоскости покачусь. Ты это учел?
— Зачем мне учитывать, — сказал Сашка, — если ты сам велел отстать от тебя. Помнишь, после собрания?
— Вот чудак-человек! — воскликнул я. — С тобой пошутили, а ты и взаправду поверил.
— Ничего себе шутки! — возмутился Сашка. — Из-за тебя мне на собрании попало. И в стенгазете меня обозвали дрессировщиком, несознательным фруктом. А ты, между прочим, ни слова — как будто так и надо.
— В стенгазете — это Славка Ершов. Я тут ни при чем. Ты лучше не увиливай в сторону. Ты честно скажи, по-пионерски: будешь меня буксировать или нет?
— Наверное, не буду, — ответил Сашка. — Надо подумать.
Меня так и взорвало.
— Чего тут думать, если тебя по-хорошему просят! Лучше соглашайся, если не хочешь стать вредителем сельского хозяйства.
— При чем здесь сельское хозяйство? — удивился Сашка.
— А все при том, — сказал я. — Меня родной дед предупредил, что этим летом я с ним должен в кузнице работать, колхозную технику ремонтировать. А ты подрываешь мое ГТО и задерживаешь мое физическое развитие. Выходит, я из-за тебя опозорюсь сам и опозорю нашу школу перед всей деревней, если не смогу в кузнице работать.
— Врешь ты все! — оборвал меня Сашка. — Не из-за меня, а из-за себя ты опозоришься. Но раз я обещал подумать, то подумаю.
Больше я от Сашки ничего не добился. Но я не такой человек, чтобы отступать от задуманного. Я пришел из школы, поскорее выучил уроки и отправился к Сашке. Потому что для полной победы, как говорил великий полководец Александр Васильевич Суворов, очень важны быстрота и натиск.
Сашка удивился, когда увидел меня. До этого я у него дома никогда не бывал.
— Проходи, не стой в дверях, — сказал он. — Ты зачем пришел?
Я ответил ему:
— Можешь не делать удивленные глаза и не притворяться, как будто не догадываешься, зачем я здесь. Уж, конечно, не для того, чтобы на тебя полюбоваться. Твоя физиономия мне и в школе надоела. Я хочу немедленно знать: подумал ты насчет буксирования или нет?
— Подумал, — сказал Сашка. — Я не хочу.
— Посмотрите на него — какой гусь! Он не хочет! — возмутился я не на шутку. — Как ты можешь не хотеть, если я хочу? Скажи спасибо, что я до сих пор не написал па тебя заявление в «Пионерскую правду».
— Если бы написал, я бы с тобой совсем разговаривать не стал, — ответил Сашка.
— Ну, Саша, ну, будь человеком, побуксируй хоть до лета, — попросил я.
— Дурак я все-таки, что с тобой связался! — сказал Сашка. — Ладно, попробую еще раз. Только с условием: чтобы я от тебя никаких стонов и жалоб не слышал.
— Согласен! — обрадовался я. — Стонать не буду. Лучше зубы себе поломаю.
— Посмотрим, — сказал Сашка. — В каникулы придется на лыжах тебя потренировать. Чтобы выполнить ГТО по лыжам, тебе надо километров по десять в день бегать.
— Отлично! — ответил я. — Всю жизнь мечтал гонять на лыжах. Только у меня и лыж-то нет.
