Константин Сергиенко - Дом на горе
Опять молчание. Голубовский бормочет растерянно:
— Где же я возьму пятьдесят рублей?
Лебеди продолжали ночной полет. В стороне пронесся огромный лайнер, украшенный ровной строчкой иллюминаторов. Чуть раньше пилот лайнера заметил слабые черточки на экране радара. «Прямо по курсу, — сказал он, — Что бы это могло быть?» Они запросили землю. «Тоже видим, — ответили оттуда. — Предмет не опознан, временно измените курс. Попытайтесь сделать фотографию». Лайнер уклонился и направил в темноту окуляр ночного объектива. Щелкнули аппараты, выхватив из несущейся ночи встречный объект. Через несколько минут перед пилотами лежала влажная глянцевая карточка. — «Что там?» — спросил первый пилот. «Похоже, птицы», — с недоумением ответил второй. «Какие птицы на высоте в десять тысяч метров?» — «Не знаю, пять птиц». — «Но они шли на нас со скоростью вдвое большей, чем мы!» — «Но это птицы! — настаивал второй пилот. — Смотри, вот крылья, вот шея, клюв». — «Чепуха какая-то, — сказал первый пилот, — никто нам с тобой не поверит».
Вытянув шеи, лебеди стремительно поглощали пространство, оставляя за собой пятиструйный светящийся след.
Я боюсь. Я настоящий трус. Я всегда и всего боялся. Я не умею драться, а когда меня били, я только закрывался руками. Правда, это было всего два раза. Я умею избежать драки. Я не вступаю в пререкания, не распаляю противника. Нет, я не унижаюсь перед тем, кто меня обижает, я стараюсь с достоинством остановить ссору. Драться бессмысленно. И я не сказал самого главного. Я не умею бить. Мне не хочется бить. Словом, я не борец. Но неужели я трус?
Прошло три дня, и я очень боялся. Боялся и Голубовский, боялись девчонки. Один Лупатов, приговоренный к смертной казни, ничего не боится. Он даже подошел к Калошину и спросил: «А как, через повешение или расстрел?» Калошин ничего не ответил и засвистел.
В обед на моем столе я нашел записку: «Даем пять дней отсрочки. Новый штраф — 55 рублей». Я почему-то обрадовался. Пять дней. По крайней мере пять дней можно ни о чем не думать. Сегодня тринадцатое апреля. Значит, я еще смогу пойти на концерт, значит я услышу, как она играет. Семнадцатого воскресенье. Надо что-то придумать, чтобы вырваться на два часа.
В субботу у нас была дискотека.
Ко мне внезапно подошла Стеша Китаева и пригласила танцевать. У нас не принято, чтоб приглашали девчонки, и я почувствовал себя неудобно. Тем более что Китаева выше меня ростом.
— Давай по-старому, — сказала она и крепко ухватила меня за талию.
Я неуклюже двигался, кося глазами то в одну, то в другую сторону. Китаева смотрела на меня ясным простодушным взором.
— Митя, а почему тебя прозвали Царевичем?
— Не знаю… — промямлил я. — Сказал кто-то Дмитрий Царевич, вот и пошло.
— Я все об этом прочла, — сказала Стеша. — Настоящий Дмитрий был всего один, да и тот погиб маленьким в Угличе.
— Драма Пушкина! — сказал я.
— Учебник истории. Борис Годунов не убивал Дмитрия, он не виноват. Все остальные были Лжедмитрии. Лжедмитрий Первый, Лжедмитрии Второй и Третий.
— Значит, я буду четвертый, — проговорил я.
— Лучше бы ты, Митя, занимался общественной работой. Почему не вступаешь в комсомол?
— Мал я, Китаева. Четырнадцать зим миновало, а день рождения только осенью.
— Тогда на следующий год.
— Это еще дожить надо, — глубокомысленно сказал я.
— Ты пессимист?
— Какая ты умная, Китаева. Слова знаешь всякие.
— Нет, Митя, я серьезно. Петр Васильевич о тебе хорошо отзывался. Ты книги ходишь читать. Давай еще потанцуем.
Я заметил насмешливый взгляд Саньки Рыжей, ухмылку Голубовского.
— Что ты, Китаева, все со мной да со мной. Найди себе повыше ростом.
Она растерялась и застыла на месте, а я отошел в сторону, заложив за спину руки.
— А теперь, — закричал в микрофон Голубовский, — новинка года! Группа «Либерти флай» — «Свободный полет»! Эта группа пользуется огромным успехом в Европе, ее концерты прошли в Лондоне, Париже и Риме! Группа «Либерти флай» умело сочетает известные мелодии с современной аранжировкой! Итак, группа «Либерти флай», композиция «Все танцуют на новой планете»!
Грянула музыка, ударили басы, вступил ударник. Как сумасшедшие выскочили на середину зала Конфета с Уховерткой и запрыгали в неистовом танце. Голубовский покинул капитанский пост и образовал тесный топочущий кружок с Санькой, Раей и другими ребятами. У стены стоял мрачный Лупатов и смотрел поверх голов на дубовые балки потолка. Напротив сбилась кучка калошинских дружков. Сам Калоша, широко улыбаясь, что-то рассказывал, снисходительным, барским взглядом окидывая окружающих.
В глубине зала за дубовой колонной прятался Вдовиченко. В сумрачном свете иногда показывалось его, грустное выразительное лицо.
Горели только боковые плафоны, да и то половина. Огромная люстра искрилась под потолком, а иногда; вздрагивала от удара басов и, как мне казалось, позванивала. Много ей доводилось видеть на своем веку, а ведь люстре ровно век. Она точно маленькая планета всегда видит нас сверху. Сегодня под ней прыгающие макушки. Коротко стриженные, заросшие. Уши оттопыренные или спрятанные, плечи широкие или узкие. Размахивают руки, шаркают ноги. Веселятся подростки. В детстве я видел книгу «Остров озлобленных детей». Но мы не озлобленные, хотя и есть среди нас нервные, драчливые и даже жестокие. Есть плохо развитые умственно и физически. Но мы не озлобленные. На кого нам злиться? Живем в тепле и сытости, а порой и капризничаем. Злиться нам не на кого. Мы принимаем жизнь такой, как она есть, и знаем, что она будет все лучше и лучше.
Мягко шурша шинами, мой белый автомобиль одолевает подъем. Какой замечательный вечер! Тепло и ясно. Я почему-то особенно люблю вечера, в них есть пронзительная печаль угасания. Вечерний свет необычен, он стелется вдоль земли, делая наши тени гигантскими и возбуждая желание мчаться к черте горизонта. Туда, где раскаляется золотое горнило заката со впаянными в него деревьями и домами.
Автомобиль мой удобен и быстр. Это самая последняя марка. Мотора почти не слышно. Горят зеленые и лиловые цифры приборов, бесшумно работает кондиционер. Из стереодинамиков тихо доносится музыка.
Справа открывается яркий щит, на котором улыбающаяся девушка протягивает дымящуюся чашку кофе. Надпись: «Быстро, вкусно и дешево».
Я плавно торможу у маленького придорожного Кафе. Оно увито плющем и окружено большими гранитными глыбами. Выходит хозяин и, кланяясь, приглашает войти. Я спрашиваю:
— Далеко ли до замка Барона?
Он в недоумении.
— Какого Барона?
— Разве не знаете? Тут есть Гора, а на ней замок.
Хозяин в нерешительности.
— Да… кажется, есть. Но я никогда не бывал. Там частные владения. Нам не разрешают.
— Так я еду правильно?
Он пожимает плечами. Я вынимаю монету и кладу ему в руку.
— Налейте мне в термос кофе. Сдачи не надо.
Он быстро возвращается и вручает мне термос. Голос его становится доверчивым:
— Я вас хочу предупредить. Здесь были случаи, когда проезжали в замок. Но учтите, никто не возвращался. Никто! Я всех хорошо помню. Была даже девушка на красной машине. Очень красивая девушка. Но и она не проезжала обратно.
— Это меня не пугает, — говорю я. — Спасибо.
— Счастливый путь! — Он кланяется и уступает дорогу.
Я нажимаю педаль и выкатываю на дорогу, покрытую тонкой закатной фольгой.
Три темно-красные розы. Тяжелые плотные бутон с переливом то в черный, то бледно-карминовый цвет.
— Берите, мальчики, — говорила цветочница, — розы «Софи Лорен». Стоят долго, на ночь кладите в ванну. Берите, не пожалеете.
— Софи Лорен, надо же, — изумлялся Голубовский. — Значит, могут быть розы «Брижит Бардо», «Мерилин Монро» и «Алла Пугачева».
— А то еще, например, сорт «Александра Евсеенко» или «Санька Рыжая», — добавил я.
— Ну это еще та розочка, — ухмыльнулся Голубовский.
— Смотри, Лупатов тебе голову оторвет.
— Я всегда страдал из-за женщин, — изрек Голубовский.
— Что это? — с изумлением сказала Лялечка. — Зачем это? У меня ведь не день рождения. Кто это купил?
— Просили передать, — со значением произнес Голубовский.
— А кто? — взгляд у Лялечки был недоверчивый.
— Те, кто относится к вам с уважением, Леокадия Яковлевна!
Лялечка растерянно посмотрела на меня.
— Митя, что это такое? Откуда розы?
— Наверное, от доброжелателей, Леокадия Яковлевна.
— Нет, я не возьму, пока не скажете.
— Я и сам не знаю. Просто просили передать. И еще просили сказать, чтоб вы не обижались, не уходили.
— А на что я должна обижаться?
Я пожал плечами. Ее лицо внезапно покраснело.
— Это про то… Про крысу?
— Какую крысу, что вы, Леокадия Яковлевна, — вступил Голубовский.
