Алла Драбкина - Меня не узнала Петровская
— И пусть пропадает, — сказала Настасья Филипповна, — ему семнадцать лет. Пусть выбирает сам…
— Хотя почему это я говорю, что он пропадет? Это, наверное, я пропаду, — грустно сказал Игорь Александрович, — влип я с этими детьми… Думал, ну, подхалтурю, как все в институте, а вышло…
— Да уж, с детьми это так, не столько мы им нужны, сколько они нам, — сказала Настасья Филипповна.
Я тихонечко прокралась к выходу. Они меня так и не заметили.
Когда я шла домой, я все думала об их разговоре. И мне почему-то всё больше становилось жаль Игоря Александровича и даже показалось, что его надо защитить. Только ведь как? Надо, надо, а как?
27 января
На переменке меня вызвала старшая пионервожатая. Я вначале испугалась, но потом выяснилось, что готовится дружинный сбор и я должна читать стихи в монтаже.
29 января
Была репетиция. Кое-что из того, что говорил Игорь Александрович, удалось записать.
«Доброта и неожиданность, слышите? Помните, у того же Шварца: только хорошие, здоровые, нормальные люди способны на неожиданные поступки! Это мысль! Так удивите меня! Ну пожалуйста! Ну как хотите! Алик, здесь можно встать на голову. Почему? А ты оправдай. Актер ты или кто? Твое дело оправдать неожиданность!
Неожиданность поступков — проблема современности, только здоровая, полнокровная личность позволяет себе роскошь выбора, роскошь поступка, остальные живут никак не поступая и не выбирая.
Поехали!»
1 февраля
Старшая стояла на лестнице и хватала всех участников монтажа. К сожалению, я слишком поздно её заметила и тоже попалась. Придется торчать после уроков. Часа два, не меньше, с ней меньшим не отделаешься, потому что на одно построение у неё уходит час: одни пришли, другие сбежали, другие пришли, третьи смылись.
На меня она ужасно сердилась и требовала, чтоб я подняла голову и кричала звонким голосом, а как я могу звонким голосом, когда у меня голос нормальный?
Ужас! Если Игорь Александрович это увидит, мне будет страшная головомойка.
Зато Гущина старается что надо! Хоть у нее ни голоса, ни дикции, ничего вообще нет, но она тоже участвует в монтаже, потому что они со Старшой дружат. Она Гущину зовет Ларисонькой, Гущина её — Зиночкой Александровной. Сразу после монтажа я очень хотела сбежать, но Зинаида оставила меня и Гущину. Я так и не поняла зачем, потому что о монтаже мы не говорили, а почему-то говорили об Игоре Александровиче. Она спросила, женат ли он. Я сказала, что нет. Тогда она спросила, есть ли у него девушка. А откуда я знаю? Потом она стала восторгаться его талантом и тем, как он поставил интермедию.
Если уж он поставил так хорошо, то почему же они все испортили?
Потом она стала говорить Гущиной, что неплохо бы и ей заняться драмой (ха-ха! То-то ее у нас ждали!). Но Гущина сказала, что мама не позволяет ей заниматься пустяками. Лучше уж спортом, потому что это поможет при поступлении в вуз.
Потом разговор как-то незаметно перешел на Крючка. Зинаида её ненавидит. Интересно, почему?
Зинаида стала говорить, что Крючок — злая старая дева, черствая и сухая, как пергамент. И чего только она не говорила! Мы с Гущиной сказали, что Крючок совсем не старая дева, потому что она сама рассказывала нам про мужа.
Тогда Зинаида захохотала и сказала, что все это вранье, что она даже некоторым учителям так врала, но потом как-то выяснилось, что все это вранье. И так уж она радовалась, что смотреть на нее было неприятно: косички с бантиками в горошек прыгают как на проволочке, если сзади смотреть, так прямо девочка, а заглянешь в лицо — пожилая вроде. Так же мне неприятно было однажды, когда я маленькую лилипутку приняла сзади за девочку. Фу! Что это я пишу все о неприятном?
Ведь у меня есть Кашин. Интересно, знает ли он, что он у меня есть.
Украла у него фотографию и любуюсь всё время.
3 февраля
Репетировали сцену на балу. Волшебная страна и объяснение принца Золушке в любви. Кашину нагорело. И, по-моему, за дело. Вписываю в дневник то, что мне удалось записать на репетиции:
«…Кашин, почему ты не смотришь ей в глаза? Все люди — как дети. Они не стесняются смотреть в глаза. Вы когда-нибудь на улице смотрели на детей? Посмотрите, и чтобы в следующий раз все знали, как смотрят дети. Поехали!
Стоп! А вы можете то же самое, но только проорать? Почему это вы считаете, что в любви надо объясняться заикаясь и шепотом? Это, дети мои, штамп номер двести восемьдесят шесть «б». И потом… ведь у Шварца хороший текст, его не стоит шептать, это не какая-нибудь «тетя Гуля вышла замуж». Леночка, не опускай глаза. Золушке нечего стыдиться и жеманничать. И ты тоже, Кашин. У вас это в первый раз, любовь каждый открывает для себя сам.
Я знаю, как однажды парень и девушка встретились в метро. Встретились люди в метро, взялись за руки и пошли в загс. Потом у них родился сын. Володька, встань! Родился наш Володька Золотов. Не знаю, как вы, а я считаю, что получился ничего себе человек. А его родители еще лучше. Вам понятно? Ну хорошо, если вам неловко так — мы можем погасить свет. А что? В королевстве взяли и погасили свет. Вы потеряли друг друга в темноте и вдруг стали орать о любви.
Орать! Кашин, ты что, никогда в жизни не орал? Не влюблялся, нет? Ах, да, я и забыл, суровость чувств. Ну! Хорошо! Хорошо! Чудесно! Все отлично! Поехали!»
После репетиции гуляли и играли в снежки. До ночи делаю уроки, надо браться за учебу, а то влетит от Игоря Александровича.
5 февраля
Сегодня в школе произошло страшное событие. Когда я пришла, почти все уже были в классе. На доске было написано: «Врунья и старая дева». Все гудели, как шмели. Парту Гущиной обступили, и она рассказывала всем то, что узнала от Старшой. Кашин сидел злой. Сказал, что ждал меня. К нашей парте подошли Ромка Хейфец и Милка Маняшина. Милка сказала, что все во главе с Гущиной пишут Крючку анонимное письмо, что, мол, она старая дева и врунья, что сама учит одному, а делает другое, что она ненавидит всех, кроме своих любимчиков: меня, Кашина и нашей компании.
До урока оставалось минут десять, а Крючок обычно приходит раньше. Я сказала, что надо стереть с доски. Кашин пошел и стер. Странно, но на него никто не кинулся, просто посмотрели и с большим вдохновением стали писать письмо, как будто бы еще больше убедились в своей правоте! В общем-то я надеялась, что они прицепятся к нему, но они не сдвинулись с места. Никто. Кашин постоял у доски и подошел к ним. Все замолчали и уставились на него. Я, Ромка и Милка, не сговариваясь, подошли и встали рядом с Кашиным.
— Что она вам сделала? — спросил Кашин.
Все молчали.
— Вы не отправите это письмо, — сказал Кашин, — а если вы его отправите — я скажу, кто это писал.
— Дурак какой-то, — сказала Гущина и покраснела.
— Ты, губастый, схлопочешь, — сказал Великорожин.
И тогда я вдруг сказала:
— Коли кто-нибудь до него дотронется, то ребята с 6-й Советской выдернут нам ноги. Может, вы слыхали о Дитиненко?
— Ты нас не пугай, не пугай, — сказал Колька Смотряев и почему-то пошел к своей парте. Потом отошли другие. Остались только Гущина, Дерябкина и Великорожин.
— Вы, правильные, — сказал Великорожин, — что-то вы давно уже не получали по мозгам.
— Ну почему же, — сказал Кашин, — по-моему, это вы правильные, это вы с первого класса хорошо учитесь и руководите классом, а мы сидим тихо, никого не трогаем и починяем примус.
— Ещё поговорим, — сказал Великорожин.
Странно, Крючок пришла со звонком. Обычно она приходит раньше. Лицо у нее было такое, будто она уже что-то знает, — бледное испуганное. Но урок она вела как обычно, только часто отворачивалась от класса и не задавала по ходу урока вопросов, а все объясняла сама. Великорожин весь урок смотрел на нас и показывал, что, мол, письмо он все равно отправит, а когда Крючок отворачивалась — он швырял об пол свои книжки, чтоб создать как можно больше шуму. Обычно на уроках у Крючка мертвая тишина, а тут прямо сумасшедший дом был. Это точно, что она что-то знает, иначе бы мы весь урон простояли, если б устроили такой шум. А она делала вид, что ничего не замечает.
Мы с Кашиным не знали, что и делать. Потом решили проводить ее домой, чтоб к ней никто не посмел подойти. Раньше бы они обрадовалась, а тут отнеслась без энтузиазма. Мы проводили ее до автобусной остановки, хотели и дальше, но она стала нас просто умолять, чтоб мы за ней не ходили. По-моему, она боялась при нас плакать. Голос у нее был резкий и сухой, именно такой голос, каким говорят, если боятся заплакать.
Потом мы с Кашиным гуляли и говорили о кружке и о сверхзадаче роли каждого. Встретили Сережку Дмитриева, и он заржал, увидев нас, но Кашин не из тех, кто застесняется.
