Сельма Лагерлеф - РОЗА ХРИСТА
Народ, поражённый, с изумлением слушал слова епископа.
“О Боже! — вздыхала Франческа, молитвенно сложив руки. — У меня нет сил перенести это счастье!”
В это время с одной из скамей поднялся седой старик. Голова его тряслась, и два сына поддерживали его, когда он подошёл к епископу. Это был старый Оддо, отец Таддео, юного подмастерья, работавшего когда-то у Раньеро и погибшего по его вине. Старик заговорил громко и грозно:
— Я не верю ни одному слову рыцаря Раньеро. Всем известно: этот человек — истинный безбожник, безжалостный, тщеславный и надменный. Кто знает, может, он зажёг эту свечу в ближайшем трактире и теперь нагло обманывает нас. Я требую свидетелей, пусть они подтвердят, что этот огонь и вправду зажжён в Иерусалиме! Раньеро еле слышно ответил:
— Боже милостивый! Откуда мне взять свидетелей? Я странствовал один. Пусть явятся сюда горы и пустыни, чтобы свидетельствовать обо мне!
— Раньеро — честный рыцарь, — сказал епископ, — мы на слово верим ему!
— Раньеро всегда был шутник, и порой его шутки стоили людям жизни, — сурово сказал старый Оддо. — Я не верю ни одному его слову!
— Не верим! Не верим! Пусть докажет свою правоту! — подхватили люди, сгрудившиеся вокруг Оддо. Их мрачные взгляды таили угрозу, а кулаки были крепко сжаты. — Мы не верим рыцарю Раньеро!
Тогда из толпы стремительно вышла Франческа дель Уберти.
— Зачем вам свидетели? — сказала она. — Я могу поклясться, что Раньеро говорит правду!
— То-то ты ушла из его дома и живёшь под кровом своего отца, — презрительно кинул ей Оддо. — Говорят, ты достойная женщина, но клятва твоя ничего не стоит!
Здесь же в храме находились и друзья Раньеро. Они стояли в молчании и ни один не выступил в его защиту.
“Нет, Раньеро не под силу совершить столь необыкновенный подвиг, — подумал его друг Джино ди Монари. — Ему не занимать отваги, но такое и ему не по плечу”.
И никто из них не вспомнил убогого нищего, над которым они посмеялись, встретив его на горной дороге.
Раньеро стоял один посреди храма. Он понял, ему не от кого ждать поддержки. Слова Оддо были смертельным ударом. Раз сомнение родилось, оно будет расти и множиться.
Друзья старого Оддо молча и медленно приближались, окружая его тёмным кольцом. Было ясно: ещё мгновение, и они погасят его свечу.
Вдруг маленькая серая птичка впорхнула в храм через открытое настежь окно. Птичка начала метаться по храму от алтаря к дверям, задевая за стены и колонны. Она опустилась совсем низко. Пролетая над Раньеро, она задела крылом его свечу. Пламя погасло.
Слезы полились из глаз Раньеро. “Всему конец… — подумал он. — И всё же это лучше… Пусть мою свечу погасила птичка, а не люди, которые меня так ненавидят”.
Но тут весь храм огласился громкими криками:
— Птичка горит! Свеча зажгла её крылья!
Маленькая птичка летала по храму, словно порхающее пламя, она сделала круг под высокими сводами собора и вдруг опустилась прямо на алтарь Мадонны. От её пылающих крылышек загорелась высокая свеча, стоящая на алтаре перед Божьей Матерью.
А горящая птичка вновь полетела по храму. Люди тянулись к ней, но она с жалобным писком ускользала от них. Неожиданно она ударилась о грудь старого Одцо и замерла, прильнув к нему. Оддо, хлопая по крыльям руками, погасил горящие перья.
— Птичка мертва! — с грустью сказал он.
Но в этот момент птичка легко вспорхнула с его ладони. Певучая трель огласила весь храм. Птичка кругами поднималась всё выше и выше, пока не исчезла в туманно-золотистом свете под куполом храма.
А пламя свечи на алтаре Мадонны разгорелось и теперь сияло ярко и высоко.
Тогда епископ поднял свой посох и возгласил:
— Это Божья воля! Малая птица стала свидетелем рыцаря Раньеро!
И все стоявшие в храме повторили за ним:
— Это Божья воля!
Наконец Раньеро и Франческа остались одни. Франческа с нежностью протянула к нему руки, но Раньеро испуганно остановил её.
— Остерегись, любимая! Не прикасайся ко мне. Может быть, я болен проказой. Я взял связку свечей у прокажённой.
— И ты не догадался, что это была я? — Улыбка Франчески была полна любви и сострадания. — Я хотела испытать твоё мужество. Узнать, что тебе дороже: жизнь или небесное пламя.
— Я думал только о свече, — прошептал Раньеро.
— А помнишь женщину, которой ты позволил зажечь лампаду? — тихо молвила Франческа, припав к его груди. — Это тоже была я. Я хотела испытать твою любовь к людям.
— О Боже! — воскликнул Раньеро. — Я был как во сне. Помню только, какая-то женщина нагнулась с балкона и выхватила у меня свечу. Теперь я понимаю, это опять была ты, моя радость, чистая душой Франческа!
Франческа заплакала от счастья. Её прекрасные глаза наполнились слезами, и Раньеро увидел в них, как в зеркале, своё отражение. Он увидел своё лицо — измождённое и бледное, но светлое, как лик мученика.
А перед взором Франчески раскинулась, сверкая, золотистая ткань её любви. Ей не было ни конца, ни края, и её блеском можно было окутать весь божий мир.
ДВЕ ДОЧЕРИ КОРОЛЯ
Замок шведского короля в Упсале был построен в давние времена из светлого искристого камня. Но шли годы, каменные плиты потускнели и потрескались от жестоких зимних ветров и непогоды, и теперь замок казался угрюмым и мрачным. Неприступные стены были столь высокими, что в ненастные дни грозовые тучи цеплялись за их острые зубцы, а молнии, сверкая, перелетали от одного шпиля к другому.
Рядом с замком возвышалась Девичья башня. Лёгкая, золотистая, она была сложена из брёвен медового цвета, привезённых из заморских стран. Даже в пасмурные дни, что так часто выпадают в этих краях, Девичья башня всегда казалась освещённой ласковыми лучами солнца.
Крутая лестница вела на самый верх в покои принцессы. На широких подоконниках можно было разглядеть вмятины и углубления. Это были следы локтей девушек. Долгие дни проводили они здесь, сидя возле окна, подперев ладонью нежную щёку. С тоской и нетерпением вглядывались они в убегающую вдаль дорогу, увитую лентами тумана.
Одна ждала жениха, другая — тайного возлюбленного. Ночной шёпот, осторожные шаги, лишь бы ненароком не скрипнула ступенька… Да, за долгие годы немало что слышали и бережно хранили молчаливые стены Девичьей башни.
Случилось так, что однажды в королевский замок в Упсале прибыл знаменитый певец скальд Хьялтэ из далёкой, закованной льдами, Исландии. Слава о нём разнеслась далеко. Короли и отважные викинги принимали его в своих замках с радостью и почестями.
Это был человек крутого нрава с сумрачным надменным лицом. Несмотря на преклонные годы, волосы его были черны, как вороново крыло, а глаза, казалось, видели человека насквозь. Он любил воспевать великие подвиги и гибель прославленных героев. И суровые слова его песен были под стать смерти и мужеству.
Но как же менялся весь облик Хьялтэ, когда он заводил песню о норвежском короле Олаве, сыне Гаральда. Откуда только он находил эти глубокие слова, полные благоговения и восторга. Он пел о нём не как о простом смертном, а как об избраннике Божьем, стоящем выше всех земных королей.
— С кем я могу сравнить короля Олава? — частенько говаривал старый Хьялтэ. — Я вечный скиталец, я объездил все северные страны, где я только ни побывал, но нигде не встречал я человека, равного ему.
Но вот однажды солнечным утром Хьялтэ увидел в саду принцессу Ингегерд, дочь шведского короля. Принцесса стояла возле цветущего куста роз. Она наклонилась над едва распустившимся цветком. Рядом кружилась пчела, и принцесса с улыбкой, а вместе с тем с досадой отгоняла её рукой.
Хьялтэ замер на месте, глядя на принцессу, а его сердце неистово забилось. Никогда не видал он девушки прекрасней Ингегерд. Её лицо сияло, будто было сделано из серебра и перламутра. У неё были гордые брови и нежный рот, а глаза напоминали прозрачные лесные озёра. Всё в ней говорило о кротости, благородстве и неземной чистоте.
Суровый старик стал каждый день наведываться в Девичью башню. И каждый день он без устали рассказывал принцессе Ингегерд о норвежском короле Олаве, сыне Гаральда.
Принцесса Ингегерд принимала его в своих покоях. И часто случалось так, что у ног принцессы, на низенькой скамейке, сидела её прислужница — юная Астрид, и с такой же радостью внимала она рассказам старого Хьялтэ, как и Ингегерд.
Тот, кто хоть раз увидел принцессу Ингегерд, уже никогда не мог забыть её дивный облик. Но, правды ради надо сказать, что Астрид тоже была необыкновенно красива. У всех, кто глядел на неё, становилось празднично на душе.
Если Ингегерд словно бы сошла с небесной звезды, то Астрид можно было назвать прекраснейшей дочерью земли. У неё были лазурно-синие глаза. От румяных щёк веяло мягким теплом. А её белокурые волосы волнами спускались до алых башмачков с жемчужными застёжками.
