Лидия Чарская - Том 24. Мой принц
Просыпается Саша и присоединяется к нам. Прибегает Анюта из кухни и, выпучив глаза, останавливается у порога. Когда торжествующий Боб Денисов приводит бритоголового, в темно-вишневой тюбетейке, с лукаво бегающими глазами татарина, эффект получается грандиозный.
Боб с видом настоящего оценщика взбрасывает на руке ту или другую вещь и торгуется, как извозчик. Но татарин неумолим. Дает самые мизерные цены, несмотря на то, что Боб его величает и "вашим сиятельством", и «князем», и «светлостью» даже. Но «светлость» уперлась на своем. За бархатное платье он дает пять рублей, за шелковое тоже пять, за ротонду десять и все косится на новенький костюм Боба.
— Дамский наряд что… — говорит он, мотая бритой головой, — дамский наряд — тьфу… А ты лучше свой пиджак продай, красавчик, — елейным голосом обращается он к Денисову.
Тот в ужасе отскакивает от него.
— Продай! Хорошую дам цену!
— Уйди! Уйди! — Я в ужасе машу на него обеими руками.
— Уйди, — кричит Рудольф, и мы не узнаем нашего обычно тихонького и застенчивого немца.
Татарин сердится тоже.
— Уйду и сам. Молоды-зелены, чтобы старика учить.
Я, однако, вовремя спохватываюсь и удерживаю его за рукав кафтана.
— Пожалуйста, возьми бархатное платье и дай пять рублей.
— Ну вот, так-то лучше.
И он, преспокойно выдав мне засаленную бумажку, уходит, унося мой костюм. Мои друзья подавлены.
— Невесть что! — вдруг неожиданно произносит Боб Денисов. — И надо же случиться, что у нас ни у кого денег нет, господа! И в какое ты неподходящее заболел, карапуз, время! — обращается он с комическим ужасом к маленькому принцу, как будто тот может что-нибудь понять. Минуту спустя Боб стремительно бежит за доктором.
— Самого лучшего приведите! — кричу я ему вслед. — Самого лучшего, Боря! Узнайте адрес в аптеке.
— Да, как же, придет к вам самый лучший за пять рублей! Держите карман! — доносится его бас из маленькой передней.
Пока Оля и Маруся при помощи Саши водворяют мой гардероб обратно в сундук, Рудольф с таинственным видом отводит меня в сторону.
— Послушайте, Лидочка, мне вам надо что-то сказать.
Увожу его в детскую, где мягко теплится перед образом лампадка и кротко смотрят из киота Богоматерь и Младенец Христос.
— В чем дело, Вася?
Голубые глаза Рудольфа застенчиво мигают, избегая смотреть на меня.
— Вот видите ли… — начинает он так тихо и робко, что я едва могу его расслышать. — Завтра день моего рождения. Мне минет ровно двадцать три года, и мой дедушка обещал мне дать большую сумму в этот день… Я, признаться, ждал этого подарка с детских лет… Я так любил сцену и хотел на эти деньги устроить маленький театр, сделаться его хозяином. С этою целью я пришел учиться сюда на курсы… Когда «маэстро» спросил меня тогда, помните, зачем я пришел, я скрыл, умолчал, но все мои мысли сосредоточились на маленьком театре… А теперь… сейчас… Послушайте, Лидочка, возьмите у меня заимообразно эти деньги, всю сумму сполна, на два, на три, на четыре года, если хотите… Когда заработаете, заслужите, вернете… Вам они нужнее, чем мне: у вас ребенок, семья…
— Вася! Рудольф! Голубчик! Господь с вами!
Этот немчик, такой застенчивый, робкий, тихий, поразил мое сердце.
— Не надо! Не надо! — потрясенно проговорила я. — Ради Бога, не говорите так, Рудольф!.. Я всею душою, всем моим существом признательна вам… У меня слезы на глазах, вы видите это… Но я не могу, я не должна принимать ни от вас, ни от кого другого никакой помощи, никакого одолжения… Помните, что я со стесненным сердцем принимаю даже помощь отца, близкого мне и дорогого человека… Нет! Нет! Я сама, собственными силами должна пробить себе дорогу… Я найду способ зарабатывать уроками, переводами, я не знаю, как еще, но я буду, буду работать до последних сил… А вам, вам большое спасибо, голубчик… Этого вашего сочувствия я не забуду никогда…
Я стискиваю его руку и выхожу к моим друзьям.
— Доктор пришел, — сообщает Маруся.
Доктор, очень серьезный господин, долго и тщательно осматривает маленького принца, в то время как Боб Денисов, прищелкивая пальцами и приплясывая на месте, отвлекает внимание моего крошечного сынишки от неприятной процедуры. Все мы смотрим на почтенного эскулапа с замиранием и надеждой, с нетерпением ожидая, что он скажет нам.
— Кто из вас мать? — осведомляется врач и обращается уже ко мне непосредственно:
— Вы мать, конечно. Пожалуйста, не волнуйтесь. На редкость крепкий малютка, и зубастый же он будет у вас! В семь месяцев зубы! Поставьте ему компресс на животик и ложитесь-ка мирно спать. Завтра ваш мальчик будет совсем здоров.
Я едва дослушиваю последние слова доктора, взвизгиваю от восторга и начинаю кружиться по комнате. Боб Денисов кричит «ура». Рудольф, Маруся и Ольга смеются.
После ухода врача мы накидываемся на обед с аппетитом голодающих индусов.
— Брр! Что за гадость, однако! — бесцеремонно отставляя свою тарелку, говорит Боб. — Странный вкус у этой жареной наваги… Что вы с нею сделали, Маруся? Или, может быть, это морские крабы, а не рыба? Что?
— Ах!
Русая головка Маруси склоняется над тарелкой.
— Ужас какой! Я ее вычистить забыла. Анюту послала за маслом, сказала, что сама, и… и… — и, окончательно пристыженная, она смолкает.
"Офелия! Удались в монастырь! Тебе здесь не место"! — гробовым басом прогудел Боб над склоненной головкой слова из заученной им роли.
— Ну, ничего. Зато ватрушка с творогом вышла на славу. Успокойтесь, друзья мои, ее стряпала Анюта. Можете есть без опасения, — успокоила я моих гостей.
— За здоровье выздоровевшего больного! — крикнул Боб, подымая стакан с баварским квасом.
— И за мнительных не в меру маменек! — тихо подхватил Рудольф.
— Нет, господа, будем пить за здоровье одного благороднейшего человека, — предложила я, скосив глаза на вспыхнувшего от смущения Васю.
— Аминь! И да будет так! Я не любопытен, — мрачно согласился Боб.
— А когда же вы ко мне, друзья мои? — подняла голос Оля.
— Назначим будущее воскресенье, — предложила Маруся.
— А пирог с вареньем будет? — осведомился Боб.
— Краюшка черного хлеба с водою, вот что вам будет, — засмеялась Маруся.
— И это ничего, если большая, — согласился Боб.
Они ушли поздно. А я, уложив спать маленького принца, принялась за письмо к рыцарю Трумвилю в далекую Сибирь.
В этом письме я отдала моему мужу подробный отчет о состоянии здоровья нашего сынишки, описывала ему самым подробным образом мою новую жизнь, моих друзей и закончила свою исповедь подробным описанием поступка Васи Рудольфа, который так потряс меня.
* * *
— А-аа-а!
— И-и-и-и!
— Е-е-е-е!..
— О-о-о-о!
— У-у-у-у!
И опять сначала: а, и, е, о, у…
Это урок пения.
В музыкальной комнате за роялем сидит высокий молодой человек в пенсне и ударяет пальцами по клавишам. Маленький коренастый брюнет — преподаватель Анохов — стоит и слушает всех по очереди, и лицо его, когда мы фальшивим, корчится, как от боли.
У Ольги низкий грудной голос. У Сани Орловой — бархатное контральто, выработанное в консерватории, где она пробыла целый год по окончании гимназического курса. У Ксении Шепталовой — красивое сопрано. Мы трое, Маруся, Лили Тоберг и я, обладаем совершенно невыработанными дискантами.
Глубокий бас длинного Боба и дивный баритон Бори Коршунова приводят Анохова в настоящий восторг. Зато Костя Береговой и Федя Крымов ужасают почтенного учителя не менее наших «петушков». Выручает мягкий и нежный тенорок Рудольфа.
* * *
На дворе настоящая зима. Декабрь клонится к концу. Скоро Рождество. На Рождество я еду с Сашей и моим маленьким принцем в Царское Село на елку к своим. Затем мы решили «кутнуть» всем курсом: соберемся у Ольги и оттуда на двух тройках поедем на Острова. Эту поездку решено было устроить в складчину, но Вася Рудольф вознегодовал: он получил свои деньги от дедушки и на радостях решил нас всех угостить.
Но впереди у нас еще событие — экзамен.
От этого экзамена зависит наше дальнейшее пребывание на курсах. Талантливых, подающих надежду, оставят, неталантливых исключат. Экзамен должен быть через три дня. «Маэстро» приходит теперь ежедневно и занимается с нами подолгу. Часто его умное, доброе лицо принимает брезгливое выражение: выпячивается нижняя губа, хмурятся брови, и все черты принимают выражение недовольного дитяти. Особенно недоволен он Федей Крымовым. С некоторых пор юноша неузнаваем, манкирует занятиями, едва выучивает заданное, ходит какой-то рассеянный, молчаливый.
Да и мы, прочие, ленивы, по мнению «маэстро», скоро забываем его указания, не занимаемся столько, сколько следует.
