Владислав Бахревский - Футбол
Судья свистнул.
Футболисты собрали мячи, построились у бровки поля, пошли к центру.
Репродуктор над западной трибуной торопливо захрипел, забулькал. Сквозь треск и сип рванулась на волю веселая мелодия «Марша футболистов».
Игроки команд согнули руки в локтях, побежали к центральному кругу.
В небо взвилось пять белых голубей.
— Пяток — синим! Пяток! — завопила наша трибуна.
Мне стало весело, и я совсем забыл о контролерах.
Ворота выбирали «красные», начинали «синие». Их центр нападения Круглов откинул мяч полузащитнику, а сам ринулся на край, на свободное место. Защитники «красных» сместились, чтоб закрыть его, а полузащитник «Химика» стрельнул мяч налево, в свободную зону. Нападающий Кузин выскочил на этот мяч, протолкнул вперед и с угла штрафной площадки с ходу ударил. Мяч врезался в крестец ворот, над «девяткой», и улетел в поле. Футболисты обеих команд замерли, пораженные красотой прохода, мощью удара, а мяч уже гнал Дурной. Все у него получалось нескладно, нескладно обыграл одного, хотел обмануть второго, но запутался в своих же ногах. Защитник отобрал мяч, ударил и попал опять-таки в Дурного. Тот присел то ли от боли, то ли схитрил, защитник растерянно остановился, и Дурной скакнул мимо него и метров с тридцати, нелепо подпрыгнув, лягнул по мячу. Мяч совершил невероятную дугу и опустился в ворота за спиной вратаря.
Стадион охнул, болельщики разом встали, из больших корзин полетели голуби.
— Вот уж Дурной так Дурной! — Дед-сморчок, сияя глазами, шамкал беззубым ртом. — Слышь! — подтолкнул он Ваву. — За что берут, говоришь? За то и берут! Он ведь всем мешает, и своим и чужим, да как вдруг звездоразнет — и баночка.
Дед-сморчок хихикал и потирал руки.
А «Химик» уже летел в атаку. Черный высокий защитник Рейнгольд мягко набросил мяч на штрафную площадку «Красного знамени». Высоко прыгнул Круглов, вратарь приготовился к удару, но центр-форвард в последнее мгновение переправил мяч налево. Там, опять выше всех, прыгнул Кузин и точно пробил головой в незащищенный угол ворот.
Я подпрыгнул, ударил в ладоши.
— Ты чего? — У деда-сморчка глаза стали как у совы. — Ты за них, что ли? Они ж все тут перекупленные. Один Кузин наш.
Я сел красный, раздавленный.
— Если ты за «химиков», катись отсюда, пока живой! — захохотали мужики.
— Ну чего на парня накинулись? — нашелся у меня заступник. — Ничего не скажешь, красиво забили.
— Красиво-то красиво, — согласились мужики, — но болеть нужно за своих.
— Эй, народ! Давай поорем нашим! Чтоб не скисли! — Дед-сморчок вскочил на кривые ножки и, сложив ладони рупором, заорал пронзительным, дурным голосом:
— Ребята, лаптём тряхай! Лаптём тряхай!
— Га-а-а-а! — взорвались трибуны единым кличем. — «Красные», тряхай!
И «красные» не подвели, поперли нахрапом. Технари-химики растерялись. Игра пошла у них на отбой, и мяч побывал в их воротах в другой раз. Защитник Малина рубанул по воротам издали, вратарь отбил на Рейнгольда, но тут невесть откуда выскочил Мальчиков. Крошечный, он выловил мяч в ногах гиганта, обежал с мячом вокруг защитника и, стоя спиной к воротам «Химика», ударил через себя.
— Цирк! — Дед-сморчок пустился плясать. — Чистый цирк! А ты за «химиков», чудила огурешный!
За «химиков» я, пожалуй, уже не болел. И за «красных» я тоже не болел. Мне просто очень нравилось быть среди всех этих шумных и счастливых от удачной игры людей.
Судья дал свисток на перерыв.
— Побежал пивка заглотнуть! — объявил нам дед-сморчок и потрусил вниз.
Зашумели на недостроенной трибуне.
Здоровенный парень в голубых клешах, в белой шелковой рубахе с широченными рукавами, стоя на бревне, мочился на виду у всего честного народа.
— Шпана! — шепнул мне Вава.
На парня зашумели, но он перевел струю и стал поливать за шиворот какому-то несчастному пареньку.
— Ну и сволочь!
Я увидал, что сказал это тот самый человек, который вступился за меня.
Невысокий, плотный, в рабочей куртке, он быстро прошел верхом до того бревна, на котором стоял бело-голубой джентльмен удачи.
Спокойно прошел по бревну, встал поудобнее и рубанул ладонью по бандитской розовой шее. Парень грохнулся под трибуну, а с соседних бревен вскочили огольцы с ножами. Их было человек десять.
— Вам тоже туда захотелось? — спросил огольцов смельчак и помахал рукой на трибуну: — Фабричные! Работяги! Дело есть!
Трибуна заворочалась, подалась к месту происшествия. Кто-то из огольцов пронзительно свистнул, и вся орава рассыпалась, как горох.
Я был полумертв от страха и счастья. Шпане дали отпор. Да как дали-то! По шеям!
Я ненавидел все их племя. Они все были рабы. Над самым главным у них всегда есть еще более жуткоглавный и этот жуткоглавный может налить за шиворот любому из своих, и те смолчат.
Но уж если все вокруг рангом ниже — держись. Высшая каста измывается над низшей в свое удовольствие.
Иногда я часами не мог заснуть, думая, как спасти человечество от уродства подчиненности. Я ненавидел императоров, тюремщиков, фашистов. Я придумывал тайную гвардию, которая расправлялась с подонками без пощады, а потом узнал, что это уже было в жизни, кажется в Аргентине. И никого жестокости не напугали, а если и напугали, то все равно от бандитизма страна не избавилась.
Шел матч, а я исподтишка поглядывал на рабочего, который взял и дал по шее мерзавцу. Человек он был не старый, но и не парень, явно из женатиков. Глаза у него были веселые, синие, на лице проступала щетина. Подбородок круглый, лицо худое, чуб из-под фуражки. Сразу видно, хороший человек. Я все хотел углядеть в его глазах, в его движениях тревогу, ожидание опасности. Нет! Человек смотрел игру и болел. Значит, уверен в себе. И я тоже немного успокоился и стал видеть, что делается на поле.
«Красные» наступали и не успокоились, пока третий мяч не затрепыхался в сетке «Химика».
Опять летали над стадионом кепки и голуби. Игра еще продолжалась, но люди пошли со стадиона.
— Айда! — потянул меня Вава.
— Так ведь еще минут десять играть.
— Все равно наши выиграли.
Толпа уже повалила валом.
— Не могут, — хихикал дед-сморчок, семенивший впереди нас. — Против наших не могут! Больно культурные.
— У них Дурного нет! — хлопнул деда по плечу какой-то парень.
— Ты не очень-то! — взъерепенился старик. — Свою мамку шлепай.
— Да ты чего? — удивился парень. — Я ж о футболе.
— А хоть и о футболе! Соображать надо. С пожилым человеком разговариваешь.
И мне вдруг стало стыдно, я весь матч поглядывал на деда, как на ровню себе. Да чего там на ровню — как на шута горохового.
Глава третья
Сердце мое стучит, как у американца, который добыл миллион. Я, не замеченный прохожими, можно сказать, посреди города нырнул в лопухи и сижу один-одинешенек.
Здравствуй, царство мое зеленое!
Я не произношу этих слов, но каждая моя жилочка дает знать травам и всему населению нижнего этажа земли: «Вот я и вернулся».
Верно ведь! Новая моя городская жизнь так закрутила, что я забыл о друзьях своих, да так накрепко, что и не вспомнил о них ни разу.
Я сижу на дне пересохшей за лето сточной канавы. Изумрудный мох с робкой лаской пробивается островками на черном скосе.
Красные солдатики в выцветших мундирах облепили сгнивший кусок доски.
Зеленая муха греется на лопушином листе. Прилетела пчела. Повисла над желтой сурепкой, но не садится почему-то. Раздумалась.
Громко разговаривая, прошли женщины по дороге. Я затаился, а когда опять стало можно жить, то увидал: пчела все еще танцует над сурепкой. Солдатики замерли на обломке гнилой доски. Уцепившись бесчисленными присосками за стебель, бледно-зеленая гусеница изогнулась, ломается, как после дурного долгого сна.
И вдруг мне словно ужа за шиворот сунули. Я увидал: пчела — это пчела, солдатики — это солдатики, гусеница — это гусеница, и вокруг меня не царство, а лопухи.
Мысли мои отчаянно заметались, а сердце притаилось. Оно словно бы отошло в сторонку… от меня самого.
Я поднялся на ноги, ошеломленный, выпрыгнул из канавы, пошел прочь, не оглядываясь, туда, к большим домам.
— Ты оглох?!
Я вздрогнул: возле ворот нашего дома сидели на траве ребята. Смирнов махал мне рукой.
— Чего?
— Завтра с «шариками» играем. Ихний вожатый приходил.
Я перешел улицу, сел с ребятами. Я шел к ним, а они почему-то пришли ко мне.
— Постоишь в воротах? — спросил меня Вава.
Новый уж пополз ко мне за шиворот.
— Постою! — Но честность была настороже: — А Коныш?
— Коныш! — презрительно хмыкнул Смирнов. — Коныш — прыгунчик. Ему бы только покрасоваться.
— Мы из термолитовцев одного Ходунчика берем.
