Ирина Гуро - Взрыв. Повесть
— А меня— Яков Михайлович. Это мой друг — Владимир. Заходи, будем знакомы.
— Спасибочки! — Петр Дрынов срывает с головы шапку, низко кланяется. Идет к двери. Но поворачивается: — А плата как же? За бутылку-то…
— Ладно уж. Аптека не разорится. Будь здоров.
Володя все так же болтает ногами, окидывает критическим взглядом друга и говорит:
— Насколько я понимаю в фармакологии, господин ученик аптекаря занимается антиправительственной агитацией.
— Пошел к черту! — спокойно отвечает Яков.
— Нельзя сказать, чтобы вы были вежливы с клиентами!
— Это ты-то клиент?
Звонок… На этот раз две девицы. Наверное, местные, канавинские, модницы. На них газовые косынки, светлые блузки с высоким воротником заправлены в корсаж длинной, по моде, юбки, обшитой по подолу узенькой лентой-щеточкой.
Девицы здороваются немного принужденно, но Яков преображается в одно мгновение:
— Знакомьтесь! Мой друг Володя Лубоцкий. А это сестрички Маша и Таня Скворцовы. Девицы читающие, думающие… Да, забыл — еще смеющиеся…
Подтверждая эту характеристику, девушки сдержанно улыбаются:
— С вами, Яков Михайлович, не соскучишься!
— О, вы еще вот его не знаете!
Девушки смотрят на Володю вполглаза, по-провинциальному.
Но Таня спрашивает смело:
— Он тоже… сознательный?
— А как же! С другими не вожусь.
Тогда Таня, не таясь, вынимает из ридикюля тоненькую книжку-брошюрку. Она хорошо знакома Володе. «Кто чем живет». Азбука политической грамоты. Девицы, видно, недалеко ушли в своем политическом образовании.
С удивлением он слышит, как Яков говорит девушкам, перегнувшись через прилавок:
— В воскресенье приходите на выгон за лабазом Дьякова. Чуть пониже, в ивняке, соберемся.
Звонок… Молодой приказчик в соломенной шляпе-канотье, похожей на опрокинутую солонку и с тросточкой. Зашел освежиться — выпить воды с сиропом…
— Момент! — Яков с видом завзятого ухажера посылает вслед девицам: — До скорейшего свиданьица! Ждем в воскресенье.
Когда они прощаются с Володей, он ощущает, какие у них шершавые, с мозолями ладони. Девицы-то работящие!
Приказчик впопыхах выпивает воду и устремляется за девицами.
— Господин! Сдачу! — взывает строго Яков и мучительно долго отсчитывает копейки.
— Господин ученик аптекаря! — загробным голосом вещает Володя. — Если я не ошибаюсь, вы превратили приличное аптекарское заведение в место явок противоправительственных элементов?
— Ты полагаешь, что Таня и Маша «элементы»? — серьезно спрашивает Яков.
— Если еще нет, то при твоем содействии…
Звонок… На этот раз вваливаются сразу четверо.
Ясно: с перепоя. Предводительствует румяный купчик в вышитой петухами рубахе, как с картины. Помещение наполняется сивушным перегаром.
— Аптекарь! Содовой!
— Для меня это уже слишком: я пьянею «ретуром» — от одного дыха! — говорит Владимир. — Приду в воскресенье. На выгон!
Итак, к дьяволу гимназию с латинскими глаголами и законом божьим! С карцером для ослушников, «крайними мерами» — для дерзких, для думающих, для чувствующих… С медалями для безгласных, для зубрил, для тупиц, для барских сынков! С уроками, на которых от тоски мухи падают замертво, с переменами, на которых драки — единственное, во что выливается энергия, пружиной сжатая долгим сидением за партой! С высокими сапогами монарха — на портрете в актовом зале. В первом классе они, ученики, не достигали и голенищ, упираясь затылком лишь в золоченую раму, в третьем — переросли сапоги. В четвертом — достигли августейшей талии. Что же, расти дальше под сенью венценосца? Нет! Побоку гимназию!..
Перед ними открылся мир рабочего пригорода — Канавина.
Неказист его внешний вид: серые домишки, белые, с облупленной штукатуркой бараки. У колодца женщины, изглоданные вечной бедой: своей, чужой.
У кабака дерутся пьяные. Заунывная песня вылетает из его окон вместе с руганью и звоном разбитой посуды.
То, что туманилось в воображении, слетало со страниц уже прочитанных нелегальных изданий, слышалось в речах, горьких и гневных, приблизилось, приняло форму, цвет, характер…
Ранняя осень бушует в садах города. Скрипят стволы деревьев, и метель листопада кружит между ними, вырывается за ограды, вздымает смерчи пыли на немощеных улицах. Тихая ночь изредка оглашается колотушкой ночного сторожа или бессвязной песней загулявшего обывателя на окраине.
Тихая ночь. Осенняя ночь. Она полна значения для двух юношей, что расходятся быстрым шагом в разные стороны по дощатым тротуарам. Для них — это ночь тревоги, гордая ночь, незабываемая ночь.
Наверное, каждый, кому в шестнадцать-семнадцать лет довелось тайно, ночной порой, расклеивать тонкие листки, носящие колючее название «прокламации», запомнит такую ночь с ее шорохами, скрипами, звуком шагов невдалеке, заставляющим прижаться к стене, замереть… Со счастливым чувством успеха, удачи, когда последний листок наклеен на двери какого-нибудь «казенного» дома, как вызов, как знак: «Мы были здесь. Мы оставили здесь эту бумагу, в которой— наши взгляды, наша уверенность, наша угроза»…
И был такой день, когда они вышли из подполья, из своей безвестности и показали всему городу, что в нем есть люди, не покорившиеся жестокому строю, не побоявшиеся выйти на улицу с протестом.
Демонстрация! Первая демонстрация… Это — идти с товарищами плечом к плечу и петь «Марсельезу» и кричать: «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!». Это древко красного флага на плече. Это запрещенная песня на губах. Это листовки, передаваемые из рук в руки.
Володя вовсе не думает сейчас о том, что будет после: арест, тюрьма, ссылка в Сибирь. Пожизненная. И ему, Владимиру, хоть и несовершеннолетнему, тоже… И будет захудалое сельцо, где долго-долго тянутся зимние ночи под брех собак. И неудачные побеги… Это еще будет. Потом.
А тогда, в Сормове, были тайные встречи в каморке на окраине. Шелестели тонкие листки «Искры». Впервые дошло к молодым революционерам бескомпромиссное слово Ленина. Впервые они ощутили себя частицей большого целого. Пусть они — только песчинка. Таких песчинок множество. Когда подует ветер, он подымет их в воздух, и родится ураган…
Статьи из «Искры» переписывались от руки. Они становились «листками».
Позже появились «летучие листки» уже печатные: из нелегальной типографии Нижегородского комитета РСДРП. Их жадно хватали молодые руки участников кружка. Это была действенная литература. Небольшой кружок юношей и девушек, в котором верховодили Володя Лубоцкий и Яков Свердлов, уже тесен для них.
Раннее утро. Дымы из труб отвесно подымаются над шиферными крышами. Только что отгудели последние гудки, и народ повалил на заводской двор, растекаясь по цехам.
Как сделать, чтобы каждый — каждый! — прочел тонкий листок со словами правды?
И как сделать эти слова близкими, понятными многим? Как раскрыть взрывчатую силу этих слов?
Тут давалась воля догадке, воображению, изобретательности. Листки проносили в корзине с пирогами, которыми торговала на заводском дворе бойкая молодайка. Их ввозили на территорию завода на телеге, под, грузом технического сырья. Попросту проносили на себе под рубашкой. Когда листки разбросали по цехам под видом афиши заезжего цирка, отпечатанной на оборотной стороне, о дерзости «политиков» заговорили в городе.
Ученик аптекаря канавинской аптеки, социал-демократ, снимает комнату у вдовы акцизного чиновника. Хозяйка в восторге: такой тихий, приличный молодой человек! Если к нему приходят знакомые, такие же молодые люди, — ни попоек, ни шума. Заводят граммофон: это новинка! Из раструба огромной трубы звучат душещипательные романсы. И, естественно, все притихли.
Еще бы! В чулане, примыкающем к комнате, молодые люди сидят над толстой книгой — это «Капитал»…
Как в условиях России применить теорию Маркса? Но ведь Россия тоже катится по рельсам капитализма. Законы развития общества, открытые Марксом, действительны и для России.
Они знали слова запрещенных песен о тяжкой доле трудового народа, они читали нелегальные книжки, но и песни, и книжки существуют сами по себе, а жизнь народа течет вдали от них, по своему руслу. Как соединить теорию и практику рабочего движения? План и стихию?
Молодые люди, задумываясь над этим, понимают, что не одиночкам дано это сделать, а сильной организации. Они становятся членами подпольной организации РСДРП.
2
Девятнадцать лет. Только девятнадцать. Такая сила бушевала в нем! Он еще так мало сделал! Кто знает, сколько бы он еще смог…
Какое страшное слово «ссыльнопоселенец»! Поселенец — на всю жизнь. Так сказано в приговоре: «Пожизненная ссылка в отдаленные места Сибири». Он, конечно, начисто отметал в мыслях это слово: «пожизненно». Революция освободит! Но он и не собирался ожидать ее сложа руки. Каждый день, каждый час он провожал с тяжким чувством проходящей мимо него жизни.
