Хосе Мария Санчес-Сильва - Большое путешествие Марселино
Здесь стоял шкаф, где хранились монашеские рясы, чётки[35] и большие деревянные кресты. Они ждали новых братьев, и тут же хранились те, что остались от старых: не выбрасывать же их, они ведь освящённые…[36]
Марселино выбрал большущие чётки и повесил их на плечо, как портупею. Потом он взял распятие, тоже выбрав немаленькое, засунул за пазуху и решил, что для миссионера этого хватит.
По пути он подобрал ещё соломенную шляпу, которую сделал ему когда-то брат Кашка, и уже с нею на голове выбрался за стены монастыря.
Там он, однако, не пустился сразу в путь, а сперва подобрал несколько камней — белых и круглых, которые можно было прицельно кинуть, если придётся. Он сам принёс их сюда из ручья, когда ходил с братьями по воду (тогда в ручье ещё была вода). Брат Бернард ведь рассказывал, что туземцы порой едят бедных миссионеров, — так что Марселино предусмотрительно наполнил камнями карман.
Скорчившись в засаде за парой громоздких валунов, Марселино довольно долго ждал, но наконец дождался: по той же дороге, что когда-то Мануэль, брёл пожилой крестьянин и вёл в поводу осла, навьюченного большой клеткой, полной кур и цыплят.
Хотя была ужасная и солёные капли пота скатывались Марселино прямо в рот, мальчик вылез из своего убежища и загородил прохожему дорогу, высоко подняв одну руку с чётками и другую с распятием.
— Стой! — закричал он. — Стой и скажи мне, веруешь ли ты в единого Бога!
Мрачный бородатый крестьянин сперва не знал, что и думать. Потом, почесав затылок под цветастым платком, повязанным под старой соломенной шляпой, возчик вспомнил, что в соседнем монастыре, говорят, живёт мальчик-сирота. Отвечать он, однако, не стал, а вместо этого спросил:
— Это ты, значит, монастырский мальчишка? — и побрёл себе дальше вместе с осликом, не собираясь продолжать разговор.
— Я миссионер, — кричал Марселино, оставаясь, впрочем, на некотором расстоянии, — так что скажи мне немедленно, веруешь ты в единого Бога или нет!
Прохожий глубоко вздохнул, — он был уже сильно измучен жарой, да ещё и старая клетка плохо держалась на ослиной спине, грозя развалиться, — и тем не менее попытался вступить в беседу:
— Что ж ты тут бродишь один, в такую-то адскую жарищу?
Мальчик набрался мужества и подошёл ближе:
— Не заговаривай мне зубы и отвечай про единого Бога!
Крестьянин начал терять терпение, но всё-таки ответил:
— Погода не та, малыш, чтобы в игрушки играть.
Марселино глубоко возмутился:
— Никакие это не игрушки! — завопил он, — вот, посмотри, у меня чётки настоящие и распятие, так что давай исповедуй единого Бога, а если ты Его не знаешь, я тебе в минуту всё объясню!
Уже не оборачиваясь, человек и ослик продолжали путь, а маленький «миссионер» бежал за ними и кричал ещё громче, чтобы в конце концов обратить на себя внимание:
— А если ты христианин — встань на колени и молись со мной, а не то пожалеешь!
Тут крестьянин обернулся и мрачно буркнул:
— Ладно, парень, шёл бы ты отсюда! Марселино страшно обиделся и решил, что пришло время действовать.
Ни слова не говоря, он засунул за пазуху чётки и распятие, вытащил вместо этого камень и запустил им в крестьянина с ослом.
Камень, видимо, попал в какое-то очень уж нежное место, потому что осёл вдруг смешно взбрыкнул, куриная клетка грохнулась наземь — и немедленно развалилась. Сначала две курицы, а потом и почти все остальные разбежались, куда глаза глядят.
— Проклятый мальчишка! — вспылил возчик, пробуя поймать хоть часть птиц.
Но для одного человека тут было слишком много работы. Убедившись в этом, крестьянин решил с мальчишкой договориться:
— Ты, конечно, хулиган, но я тебя прощу, если поможешь мне переловить кур.
Марселино признал это правильным и согласился. Тем более, похоже, этот человек уже понял: лучше стать христианином по-хорошему.
Оба принялись гоняться за курами, что весьма понравилось Марселино, и благодаря его сноровке переловили их довольно быстро.
Возчику было некогда как следует чинить клетку, так что он наскоро связал курам лапы и как-то прицепил их к перемётным сумам, а сверху взгромоздил то, что осталось от несчастной клетки.
Когда с этим было покончено, Марселино решил с новыми силами вернуться к миссионерским трудам. Достав из-за пазухи распятие и чётки, он продолжил «проповедь»:
— Вот видишь теперь, как миссионеры помогают туземцам…
Но возчик был в таком раздражении, что дальше некуда, поэтому в ответ дал Марселино изрядного пинка и тот почти растянулся на земле.
Отбежав на безопасное расстояние, красный от гнева мальчик закричал на своего обидчика:
— Туземец ты, самый что ни на есть туземный! Я тебя прощаю, потому что ты дикарь и мудрости не знаешь, но теперь ты отсюда не уйдёшь, пока не услышишь об истинном Боге, Который умер на кресте за тебя, за твоего осла и за кур!
Возчик не знал уже, как быть, и притворился, что ищет на земле камень, чтобы напугать мальчика, но тот не знал равных в искусстве метания, так что снова сунул крест и чётки под рубашку и очень метко швырнул камень сам. Бедный крестьянин взвыл от боли и затряс раненой рукой.
Тут он окончательно вышел из себя и, пока ослик шёл себе по давно знакомой дороге, погнался за сорванцом. Хоть он и был уже немолод, но сумел загнать мальчика в тупик между несколькими большими валунами, поймал его, отвесил пару затрещин, а потом связал, почти как кур, и перекинул через спину своего терпеливого ослика.
— А теперь пойдём-ка в монастырь! — кричал возчик.
Марселино мужественно сопротивлялся, но когда вдалеке стал виден монастырь, решил покончить дело миром и жалобным голосом пообещал:
— Если ты меня отпустишь, я тебе свои чётки подарю!
— Вот ещё, нужны мне твои чётки!.. Погоди, скоро получишь, бездельник!
— Чётки освящённые, дурак ты! — снова завопил возмущённый Марселино, извиваясь в тщетных попытках соскользнуть с ослиной спины.
Братья только руками всплеснули, увидев, кто входит к ним в ворота, а расстроенный брат Кашка воскликнул:
— Что ж ты натворил, сынок?
— Уж чего только не натворил, — проворчал крестьянин и поставил мальчика на ноги. — Сперва чуть меня не разорил, а потом хорошо хоть не убил! — объяснил он, показывая всем вокруг окровавленный палец.
Глава десятая
Море осталось далеко позади, а Ангел и мальчик всё шли да шли.
— Из всех твоих проделок эта, пожалуй, самая плохая, — очень серьёзно заверил собеседника Ангел.
— Самая-самая? — переспросил мальчик, всё ещё смеясь над собственным рассказом.
— Именно так.
— Почему?
— Потому что нельзя учить вере, швыряясь камнями, малыш.
— Когда братья меня учили «Символу веры», то, бывало, и подзатыльники давали.
Ангел снова отвернулся, чтобы мальчик не видел, как он смеётся, а затем спросил:
— Ты Господу-то рассказал про этот грех?
— А тебя разве там со мной не было?
— Нет, когда ты с Ним говорил, я всегда ждал за дверью.
Марселино опустил голову — всё-таки ему стало стыдно, — а потом сказал, очень серьёзным тоном, на этот раз и правда с раскаянием:
— Нет, про этот не говорил… Я как раз тогда заболел, помнишь?
Марселино лежал тогда и оправлялся от солнечного удара, заработанного во время «миссионерских» приключений. Даже соломенная шляпа его не спасла: очень уж жаркое было лето, и очень уж сильно жгло солнце ту местность, где расположился монастырь.
Мальчик не вставал с постели четыре дня, разве что тайком от монахов, которые заботились о нём со всем должным старанием и терпением. Не менее терпеливо они ухаживали и за сверчком, которого Марселино держал в картонной коробке, и регулярно кормили его.
Болел Марселино впервые, здоровье у него вообще-то было железное. Единственное его развлечение, кроме этого факта, состояло в том, что ему иногда разрешали брать в постель кота; да ещё свисток, которым обычно пользовался брат Негодный, чтобы кого-нибудь позвать на помощь — свисток был тщательно отмыт с мылом и перекочевал теперь к Марселино.
В тот самый день, когда мальчик лежал в келье больной и ни единого раза не вспомнил о своём друге Иисусе, оставшемся на чердаке, он развлекался тем, что свистел в ухо несчастному коту и слушал пение сверчка. И вдруг ему показалось, что Иисус тихонько зовёт его:
— Марселино…
Он прислушался, отложил свисток и сел на кровати, выпустив кота. Иисус снова позвал:
— Марселино…
Вновь и вновь озирался мальчик, но никого не видел, и ответить тоже не решался. Однако у него не возникло сомнений, что голос действительно принадлежал Господу: очень уж он отличался от всех других. Ну, разве что монахи как-то похоже говорили, когда страдали от жажды в самую жестокую жару.
