Клара Ярункова - Единственная
Мы положили Рудка в санки и отправились домой, потому что уже начинало темнеть.
— Ну что, дети, — спросила я, когда мы уже шли по улице, — понравилось вам в парке?
— Это и был парк? — в глубоком волнении, не дыша, выговорила Сонечка.
А потом мне пришло в голову, что, строго говоря, я обманула ребенка, и меня стала мучить совесть, потому что она мне верит во всем, не то что бабушка. Та для верности ни в чем мне не верит. По крайней мере, делает такой вид. Но что ж поделать, мне было так жалко, что парк разочарует Сонечку, она так о нем мечтала! Долго я еще раздумывала над этим, пока не пришла к выводу, что, в сущности, не так уж я ее и обманула, почти все было правда. Мы были в настоящем парке, и ворон там в самом деле был, и скворец, и серебряные деревья. Выдумала я только золотые яички, но это, верно, не такое уж преступление. Если Сонечка когда-нибудь спросит про них, я скажу, что скворчиха плохо сидела на яичках, и птенчики не вылупились. Ха! Знай про это бабуля, сейчас завела бы свою песенку, что одна ложь порождает другую…
Сонечка не хотела меня отпускать. Я посмотрела, есть ли у них еда. Как ни странно, была. Отец приносил обед, и кое-что осталось. Рудко заснул как убитый, даже без кашки! Щечки у него были румяные, и из-за стольких впечатлений он даже поникать забыл.
Я позвонила к нам и попросилась у бабушки еще погулять. Мне хотелось узнать, где Ева, потому что я видела в подъезде Ивана с Бланкой. Неужели он с Евой разошелся? Но бабушка не позволила — хватит, мол, погуляла после болезни.
Ну да, знаю я ее! И совсем не в болезни дело, а в том, что в темноте ей уже нельзя меня поминутно высматривать. То есть высматривать-то можно, да ничего не увидишь, а ей это как нож в сердце.
Только утром я узнала, что Ева с Иваном и впрямь разошлись, он теперь бегает за Бланкой. Она в восьмом, но славная девка.
Пока мы ждали, когда нас впустят в школу, я многозначительно посмотрела на Ивана. Он сейчас же подбежал ко мне, спросил, что мне надо.
— Ничего! — сказала я. — Стыдись!
Жалко мне было Еву, потому что она в него влюблена и она моя подруга.
— Что смотришь, как бульдог? — усмехнулся Иван.
Он у нас остроумный. Потому и моя мама его обожает и смеется над его шутками, когда он у нас смотрит хоккей.
— Послушай, Оля, — он отвел меня в сторонку, — если это ты из-за Евы, то не удивляйся.
Я, в общем, понимала его, потому что Ева такая, что и со мной-то знается только перед контрольными или когда с ней что-нибудь случится. Но тут Иван брякнул такое, чего я совсем не ожидала.
— Хочу изведать все радости, пока я Молод. Не могу же я держаться за одну юбку, согласись!
Господи! Так вот оно что! Радости хочет изведать, юбочник! С Бланкой теперь хочет держаться за ручки, а то и обниматься! Я не могла слова вымолвить. С трудом удалось мне сдвинуться с места, когда открыли школу. Но все-таки я осадила этого Ивана:
— И надо же родиться в одну неделю с таким типом!
Еве я сказала только, что не стоит из-за него страдать. Но ей это, кажется, не очень-то помогло. На математике она схватила двойку, да еще и по диктанту тройку. Я получила пятерку, а это для нее еще хуже. Она, видите ли, завидует. Но разговаривать со мной она не перестала. Мучается из-за этого противного Ивана. Ну, раскроет рот моя мамочка, когда услышит про своего остроумного любимчика!
6
Сейчас в школе вполне терпимо. Опросы потихоньку свертываются, и к нам то и дело заявляются всякие — уговаривать ребят поступать после девятого класса в разные профучилища. Сегодня утром были жижковцы. Только не пацаны в форме, а два учителя. У них учителя тоже ходят в форме, это военная школа. У одного были даже три звездочки. Иван подал заявление. Когда мы его спросили, разве он расхотел быть авиамехаником, он ответил, что мы дураки, в армии тоже самолеты, да почище, чем гражданские. Реактивные! И истребители. И бомбардировщики. Вот что его соблазнило, юбочника эдакого! Меня бы в армию никто не заманил, хоть в, десять звезд нацепи! И самолеты я ненавижу, если они военные, а не гражданские. Танки мне только один раз понравились, когда мы со всей школой в День армии были у солдат. Они все нам показали, и танки мне понравились потому, что в них битком набилась ребятня. А ребята понадевали шлемы и совсем обалдели от радости. Потом я и в сочинении написала, что только тогда будет хорошо на Земле, когда военные машины будут служить только для детских игр. «Пушкин» был в восторге и прочитал мое сочинение всему классу. Наверное, он тоже ненавидит войну, хоть и мужчина. Мужчина-то он мужчина, да у него четверо детей, и, понятно, ему не хочется, чтобы на них бахнули бомбу.
А дубина Иван не вылезал бы из бомбардировщика. Однако отец разбил все его планы — не подписал его заявление. Иногда даже взрослые бывают умными. (Умнее собственных детей.)
В тот же день на рисовалку пришли к нам две какие-то из сельскохозяйственного училища: делегация. Одна-то явно была учителка или что-то в этом роде, зато другая! Мальчишки просто в обморок упали, когда она вошла, и я ни капельки не удивляюсь!
Она ступала, как богиня, и вовсе дело не в шпильках: на ней были обыкновенные мокасины. И вообще она была одета практично, то есть без всякого шику. Волосы у нее были светлые, но опять-таки не золотые, а просто такие, вроде бы ничего особенного. А прическа! Обкромсана так, что дальше некуда, а остаток волос озорно падал на лоб. Но лицо! Загорелое, как будто ей по блату даже зимой светит солнце. Глаза темно-синие, немного раскосые, и широкие темные брови. На ходу она поглядывала себе под ноги, так что видно было — ресницы у нее длинные и густые, как щеточки. Потом она открыла рот и первым делом улыбнулась. И вовсе не для того, чтобы показать роскошные белые зубы, а просто так, потому что была веселая и очень смелая. И на мальчишек наших ноль внимания.
Бучинец, наш учитель по рисованию, поздоровался с учителкой, а сам тоже все глядел на эту девушку.
— Меня зовут Эрна Матёшова, — представилась она. — Я учусь на первом курсе сельскохозяйственного училища. Вот послушайте, я расскажу вам, как мы живем там и чему учимся. Может быть, и вам захочется прийти к нам.
— Еще бы! — сказал Иван и чуть не вывалился из-за парты, только чтоб она его заметила.
Он и всегда вставляет реплики для смеху, но тут было видно, что это специально ради нее. Остальные мальчишки разозлились и нарочно не стали смеяться. Ивана это смутило, и он покраснел до ушей. И поделом тебе, хулиган!
А девушка рассказала ужасно интересные вещи, как им сначала не хотелось идти в хлев, потому что там воняет, но потом коровы начали телиться, и тогда все тайком стали бегать в хлев, даже когда не разрешалось, потому что всем хотелось выбрать себе хоть по одному теленку, чтоб ухаживать за ним.
— Я бегала туда каждое утро перед лекциями и отхватила целых трех!
Вот ловкачка!
— Одного я назвала Сироткой, потому что его мать продали. Второго — Кукушкой. А третий у меня бычок, и кличка у него Иван.
Мамочки, как мы взорвались — прямо атомная бомба! Уж если от этого наша школа не развалилась, значит выдержит все. Бучинец навалился на стол, и слезы у него лились гектолитрами. Только незнакомая учителка стояла разинув рот. А бедная Эрна понять не могла, что она ляпнула, и очень растерялась и покраснела. Но каково было Ивану Штрбе! Он, правда, тоже ржал, но до того кисло, что мне его чуть не жалко стало. И напрасно! С него все как с гуся вода, абсолютно ничем не собьешь его с ног. Что он и доказал немедленно: как только мы немного угомонились, он поднял руку и заявил:
— А что, мне бы очень хотелось взглянуть на своего родственника!
Идиот! Он хотел сказать — тезку! Мы опять расхохотались, хотя уже сил никаких не было. Только тогда до учителки дошло, в чем дело, и она испугалась, что они провалили набор. Она помахала рукой и произнесла сладким голоском:
— Извини, мы вовсе не хотели тебя обидеть…
Однако это объяснение, видимо, ничуть не растрогало Эрну. Она спряталась за спиной учителки и оттуда весело скалила зубы. И Иван на этом всем явно выиграл, потому что зубы-то она скалила на него. Мальчишки пожелтели от зависти и начали перешептываться о том, как бы записаться к Эрне в училище. Нам она тоже ужасно понравилась: такой спортивный тип, и, не будь рисования, я бы тоже, не раздумывая, подалась туда. Но тут к партам подошла учителка и сказала:
— В наше сельскохозяйственное училище могут подавать заявление даже дети, чьи родители были членами фашистских организаций. То есть дети, у которых нет будущего.
Мы просто оцепенели. Только что стоял такой хохот — и вдруг гробовая тишина. Дура набитая! Это у тебя нет будущего, страшилище ты эдакое, а не у детей! Каждый ребенок вырастет и будет кем-то, даже если он плохо учится и если родители у него не знаю какие! Вырастет и обязательно будет жить в будущем! А вот ты, старая уродина, сдохнешь, и похоронят тебя, вот и все твое будущее!
