Федор Кнорре - Оля
— Его, что ли? Так, кой-чего попадается ему… Да он, почитай, и не ест ничего. Старый…
— А где же он жить будет, когда зима настанет?
— Вон будка его.
— Он же замёрзнет. Там же холодно.
Баба тупо посмотрела на будку:
— А может… Я там не спала.
Пока ребята выжимали из неё это интервью, они вдруг заметили, что на них на самих напала зевота. Просто как зараза какая-то: баба посреди разговора закатится в зевке, а они, на неё глядя, ничего с собой поделать не могут, стоят и тоже зевают как идиоты.
Танкред всё время прислушивался к разговору. Глянет на Олю, глянет на бабу и, наконец, нерешительно подошёл к ней и робко ткнулся кончиком носа ей в колено.
— Пшёл! — равнодушно сказала баба и, не глядя, пхнула его коленом. Танкред пошатнулся, заморгал и сконфуженно отвернулся. Вид у него стал виноватый и смущённый. — Давай в будку! — рыкнула баба страшным голосом.
Многие люди почему-то считают, что так вот и надо разговаривать с собаками. С лошадьми. И даже с непослушными детьми.
Танкред униженно опустил голову и, еле передвигая ноги, как будто они у него гнуться перестали, поплёлся в будку. Влез туда, потоптался, поворачиваясь с трудом в тесноте, высунул голову наружу и со вздохом лёг мордой на лапы с таким выражением, как может обиженный, очень загрустивший человек, подперев щёку кулаком, выглядывать на улицу из окошечка.
Всем стало за него неловко и противно даже глядеть на бабу, но это всё оказалось ещё пустяки, так здорово она вдруг ещё высказалась. Перестав зевать, озабоченно сказала:
— Приходил и Капитон. Это уж я позвала. Да и тот отказался. И так и эдак его смотрел, щупал… Нет, плюнул, отказался.
— Почему?
— Негодная никуда шкура, говорит. Потёртая.
— Кто этот Капитон… Охотник?
— Ага… До шкур охотник. Живодёр. Выделывает шкурки.
Из ребят многие даже не поняли этого слова, а кто понял, просто взвились, захлебнулись от возмущения.
Баба, хотя и спросонья, а всё это видела и усмехалась, стояла и только хмыкала, пока её наперебой то старались запугать, доказывая, что это теперь даже запрещено милицией, чтобы живодёры, это не старое время, то пытались как-нибудь её задобрить, уверяли, что Танкред дорогая, породистая собака и где-то на учёте (они сами не знали где), и обещали, что найдут его хозяев или не хозяев, всё равно устроят его существование.
Потом все уселись на корточки вокруг будки и стали ободрять Танкреда, и тут, когда они вдруг представили себе, что всё это — его печальные и умные глаза, и лоб с белым пятнышком, и эти тёплые уши, — всё это «шкура», которую может кто-то содрать, всё в них до того взбунтовалось против несправедливости, что им хотелось сейчас же кого-то найти виноватого и заклеймить, разоблачить его подлость.
Они долго кипели от возмущения и горячо обсуждали, что теперь делать. Лучше и приятнее всего было бы подстеречь Капитона, связать верёвкой и отвести в милицию, чтоб не занимался, тунеядец проклятый, такими делами. Потом надумали лучше написать в газету, но сообразили, что надо прежде собрать и выяснить точные факты.
Глава девятая
Первым делом нужно было хотя бы узнать, где проживают эти чудные Мыльниковы, которые взяли да и уехали на пятый этаж. Равнодушные, чёрствые Мыльниковы!
Это оказалось не так-то легко. Поиски как-то не клеились: то не оказывалось никаких Мыльниковых, то Мыльников находился, но жил на втором этаже.
Оля всё-таки пошла к этому Мыльникову, прямо разлетелась, стала расспрашивать и допытываться, заранее приготовившись его обличить и объяснить, как он бездушно поступил, но он очень равнодушно её выслушал и даже не выгнал, а просто стал хлебать борщ.
Оля, упрямо стоя перед ним, досмотрела до конца, как он доел первую тарелку. Наливая вторую, он мельком заметил, что живёт здесь двенадцатый год.
С пылающими щеками Оля вышла к поджидавшим её ребятам и, вся ещё продолжая пылать, набросилась с упрёками: сами они равнодушные и ленивые, вот уже неделя целая прошла, даже больше, а они не могут адреса узнать.
И на другой день, когда все собрались, Володя, всё ещё хмурый после вчерашней Олиной речи, вынул бумажку, на которой был наконец точный адрес тех самых Мыльниковых.
Все сразу дружно зашагали, сомкнув ряды, и только перед самыми дверьми дома разом остановились и довольно долго топтались на месте, решая, с чего начать и вообще от чьего имени или от кого они явились. Придумали так: от имени школьной общественности учеников разных классов. Всей «общественностью» — кто ходил купаться, их чуть не пятнадцать человек было, считая малышей, — вваливаться в дом было неудобно, и пошли только трое: Оля, Володя и Коля Соломахин.
Сам Мыльников им отворил дверь — ему было года четыре, так что пришлось попросить, чтоб он позвал кого постарше. Он сказал:
— Кого? Постарше? Ладно, — и привёл другого.
Тому оказалось немножко больше — лет шесть, а то и все семь. Ребятам даже смешно стало, и они спросили, нет ли у них там кого-нибудь совсем уж старика, но он сказал, что нет, он самый старший сын, и так это оказалось. Старше его была только девочка, почти взрослая, лет двенадцати, всё время было слышно, что на кухне что-то шипит и кто-то стучит — это она там готовила, а когда её вызвали, вышла в прихожую с дуршлагом в руке.
Ребята беспощадно правдиво рассказали всё про Танкреда и что с него собираются содрать шкуру.
Результат получился очень плохой: оба Мыльниковых, младший и старший, взвыли ужасными голосами, оплакивая Танкрешу, — они поняли так, что всё уже с ним случилось, а девочка стала их успокаивать, встряхивая за плечи и постукивая дуршлагом кого по затылку, кого по щеке.
На шум вышла их мать с младенцем на руках и крикнула:
— У тебя дуршлаг горячий? Не смей их трогать!
— Холодный, — сказала девочка.
Тогда мать отвернулась от них и стала расспрашивать ребят. И всё выслушала — они старались её пристыдить, но тактично, так, чтоб она не разозлилась.
— Да, он славный пёс… — сказала она. — Прекратите выть, чертенята, ничего с ним не случилось… Убери дуршлаг, уведи их на кухню. Макароны промыла? Мойте руки!
Девочка выпихнула обоих братьев и закрыла дверь, но и оттуда было слышно, как они ноют и скулят:
— Ма-а! Позволь! Позволь Танкрешу!
— Вот видите, — скромно сказала Оля, — и дети ваши просят, чтоб вы позволили…
— На то они и дети, а вы не дети, понимать должны. Танкреша! Вот у меня Танкреша! — Она встряхнула младенца, который сидел у неё не руках.
Он был занят тем, что подкарауливал свой высунутый язык, стараясь его поймать пальцами, и злился, что тот не слушается — в последний момент каждый раз прячется обратно в рот.
Она толкнула ногой дверь и показала пальцем:
— Мало? Ну, так вот вам ещё Танкреша! Хватит?
Там ещё один, в рубашонке до пупа, за сеткой кроватки цеплялся за перекладину и шатался, тужился, пытаясь устоять, но как только обернулся, сейчас же и шлёпнулся.
— Ну как? Хватит на мою голову Танкреш этих всех? Как вы думаете?
Ребята послушно вышли на площадку, потому что она широко распахнула перед ними дверь.
— Лучше бы к Пахомову сходили! — крикнула она им вслед. — Раз вы такие общественники! Собака то ведь Пахомова! Не знали? А ходите! Пахомова! А мы после него только в том доме жили, пока тут квартиры не получили.
С этого дня все ребята стали ненавидеть Пахомова. Решили, что его разыщут и тогда уж все ему выложат, что они о таких думают. А если не поможет, пойдут в редакцию, найдут лучшего фельетониста, чтоб написал как можно язвительной, а они уж ему помогут! Они сами придумывали для него кое-что, чтоб было похлеще, например, такое: "Кто может бросить собаку, тот может предать и человека!"
Твердо решив разыскать этого Пахомова, они первым делом стали всем рассказывать про него. Пусть все знают. Всем ребятам они так здорово о нём рассказали, что многие даже стали ругаться так: "Эй ты, Пахомка ты эдакий!.."
А в это время произошло событие, заслонившее собой всё!
Надо сказать, что в городе, несмотря на то что это был небольшой и тихий город, имелся свой парк культуры с белыми, как извёстка, статуями физкультурников и пудовыми гипсовыми урнами для мусора у скамеек на дорожках, художественно раскрашенными плакатами на темы дня и хрипловатыми репродукторами, откуда с высоты телеграфных столбов по вечерам неслись вальсы.
Местная газета каждую весну печатала статью о том, что кое-кому пора бы проснуться от зимней спячки и заняться парком. Или едкий сатирический фельетон о том, что на нехоженой тропинке у порога конторы директора парка старушка Лукинишна любит собирать подберёзовики…
И вот в город, и именно в этот парк, приехал цирк шапито!
Там, где заканчивался, собственно, самый парк, начиналось обширное самодеятельное футбольное поле, оснащённое парой жердевых ворот. И вот однажды эти жёрдочки выдернули из земли, пустырь вокруг них расчистили, возвели каркас и натянули на него громаднейшую палатку.
