Борис Минаев - Детство Лёвы
Подходя к окну я вглядывался в темноту. Туда, откуда они должны были прийти, мои дорогие родители.
Темнота мерцала голубоватым светом фонарей. В ней ездили редкие трамваи. Через дорогу смутно колыхалась листва в сквере.
Оттуда, из этого чужого мира, они должны были прийти.
И они приходили…
— Опять иллюминацию устроил? — спрашивала мама. Она очень расстраивалась, что я такой трус. И я расстраивался вместе с ней.
— Да я так просто… — глупо оправдывался я.
— Знаю я это «так просто»! Иди спать, полуночник! — устало говорила она.
Ещё долго они с папой о чём-то разговаривали, обсуждали, тихо хихикали.
А я блаженно улыбался, слушая их разговор в тёмной квартире, по-соседству со мной, через тонкую перегородку.
«Не буду бояться, — говорил я себе. — Ведь они же всё равно есть. Они всегда есть. И не надо бояться».
В темноте я смотрел на стул, стол, потолок. Всё имело свой смысл, всё служило жизни.
Всё возвращалось к своему прежнему значению. И это поражало меня.
…И до сих пор поражает.
СВЕТЛАЯ ПОЛОСА
Я проснулся рано. Родители ещё спали.
Я тихо встал с кровати и, стараясь не шуметь, открыл окошко. Во дворе было пусто. Асфальт блестел, наверное, утром шёл дождь. Я поглядел в окна напротив. Там тоже все спали. Мне стало холодно, и я опять нырнул под одеяло.
Но глаза не хотели закрываться. Лежать было скучно. Тогда я повернулся на бок, накрылся одеялом по самые брови и сквозь маленькую дырочку поглядел на окружающий мир.
Мир был знакомый. На письменном столе стоял старый потёртый глобус.
«Глобус-глобус, повернись ко мне Америкой, а к шкафу Африкой», — тихонько засмеялся я. Темнело стекло книжного шкафа.
Я сделал щёлочку ещё меньше. Письменный стол сразу предъявил свои исцарапанные бока. «Эх ты! — солидно пробасил он. — Не бережёшь имущество. А родители старались, покупали». «Да ладно тебе» — вздохнул я и скосил глаза ещё ниже, где из-под стола виднелось несмываемое пятно позора — там я пролил чернила.
Но на глаза мне попалось совсем другое, незнакомое. От письменного стола к двери тянулась матовая светлая полоса.
«Чего это?» — заволновался я.
По полосе ползла ленивая чёрная муха. «Эй ты, уходи!» — шёпотом крикнул я ей. Муха встрепенулась и послушно исчезла. Серебристое облачко пыли клубилось над полосой легко и весело. «Красиво, — подумал я. — Только что это всё-таки такое?»
Полоса потихоньку расширялась, становилась бледней, тянулась к моей кровати.
«Солнце», — понял я.
Я вынул голову из-под одеяла и потянулся рукой туда. Нежный розовый свет окутал ладонь. Я пошевелил пальцами, почти невидимая тень от руки скользнула в солнечном блике. Полоса сделала яркой и выпуклой каждую трещинку на паркете. «Ух ты, — подумал я. — Прямо лунная поверхность».
Я прищурил глаза и, сделавшись крошечным, спрыгнул с кровати.
Жить крошечным было интересно. Я прошёл через всю светлую полосу огромное расстояние до книжного шкафа. По пути на меня напал вражеский самолет-муха. Но я храбро крикнул: «Прочь, козявка!»
«Надо стать ещё меньше», — подумал я и закрыл глаза.
Я шёл и пел свою любимую песню: «Махнём не глядя, как на фронте говорят…» Светлая солнечная полоса заполнила собою всё пространство, весь мир. Идти было легко. Никого вокруг не было. Только свет, тепло, всё моё тело стало нежно-розовым, просвечивающим.
«Я — свет», — подумал я и вдруг повернулся и открыл глаза.
Это продребезжал на улице трамвай.
Передо мной белел потолок. На нём я увидел знакомые трещинки и привычно прикрыл левый глаз. Трещины сразу стали Лицом. Лицо смотрело на меня всякий раз, когда я засыпал. Чем больше темнело в комнате, тем страшнее оно становилось, зрачки наливались сумрачной тяжестью, а на щеках проступали мрачные шрамы. Лицо никогда не давало мне вовремя заснуть. Я лежал в темноте и боялся.
Сейчас Лицо было бледным и несчастным.
«Ну, чего ты? — недовольно спросил я. — Чего случилось?»
«Твои папа и мама умрут», — печально сказало Лицо.
Я отчаянно повернулся на бок и снова натянул одеяло. Приник к дырочке. Но светлой полосы уже не было. Был просто паркет с трещинами и пятнами. И лежали под самым носом мои старые тапочки.
«Нет, — подумал я. — Это будет нескоро, когда и сам я буду стариком. Мне будет лет пятьдесят. Всё будет другим — и земля, и небо. Все желания людей будут исполняться. Никакой смерти не будет».
Я снова повернулся на спину. «Ну что, съел? — сказал я Лицу. — Не будет никакой смерти!»
«А светлая полоса исчезла, — сказало Лицо. — Нет её. Была и растворилась. Высохла, как лужа. Вот так и жизнь. Сейчас она есть. Мама встанет и будет жарить яичницу. Папа откроет балкон и начнёт, пыхтя, поднимать гирю. По радио будет передача „С добрым утром!“. Но это только светлая полоса. И она кончится. Эх ты, малыш-голыш!»
На секунду показалось, что всё это правда. Глаза стали влажными, и через всю щеку потекла тёплая слеза. Лицо стало уродливым, жалким и расплылось в бессмысленные линии.
«Ну вот и тебя и не стало», — подумал я.
Теперь я был совсем один.
«Надо разбудить маму и папу, — подумал я. — И прекратить всю эту ерунду».
И вдруг страшная мысль пришла ко мне: а если они УЖЕ умерли?
Стало трудно дышать.
Вдруг к нам ночью залез вор и зарезал маму и папу? Или они отравились?
Страх заключался именно в чудовищной нелепости этой идеи.
Я медленно встал и босиком подошёл к закрытой двери. Там было тихо…
Я вошёл к ним в комнату.
Мама, закрывшись полной смуглой рукой, лежала доверчиво щекой на одеяле. Папа, как всегда, накрыл голову подушкой и отвернулся к стене.
По кровати шла светлая полоса. Я прислушался. Родители не дышали.
— Мама! — слабо крикнул я.
Мама тяжело поднялась и села на кровати. Сонным движением запахнула кружева на груди.
— Ты чего кричишь? — низким недовольным голосом спросила она. — Сколько времени?
Я не знал, сколько времени. У меня ужасно стучало сердце. Мне стало стыдно, что я разбудил маму. И холодно — ведь я стоял босиком.
Я перелез через мамины ноги, юркнул в самую середину жаркой светлой полосы и крикнул в ухо отцу:
— Вставай, сонная тетеря!
— Грубиян! — сказал отец и натянул глубже подушку. Теперь оттуда виднелся только кончик носа.
— Ну, чего приполз? — сказала мама и упала на спину. — Иди умывайся.
Между ними было тепло. Прямо по животу ползла светлая полоса.
— Не пойду! — отчаянно сказал я и изо всех сил запрыгал на мягком, пружинистом диване.
— Иди! — строго приказал отец из-под подушки. — После завтрака в тир пойдём.
Я вскочил и заорал:
— Ура! В тир идём!
Мама и папа, как всегда, дружно рассмеялись.
— Француз! — сказала мама и сладко потянулась.
Это они смеялись над тем, как я выговариваю букву «р». Но мне было необидно. Я бегал по квартире и, картавя, кричал «ура». Пробегая через светлую полосу, я чувствовал нежное прикосновение к коже и вздрагивал от печального, полузабытого воспоминания.
…Когда мы пили чай, я, волнуясь, спросил их:
— Мама, папа, вы когда-нибудь умрёте?
Они замерли.
— Умрём, — улыбнулся папа своими золотыми зубами. — А ты нас хоть похоронишь?
— Лёва, все умирают, — торопливо заговорила мама, — это закон природы, только это будет очень нескоро, не надо бояться, миленький, видишь, какие мы молодые, здоровые?
— Вижу, — ответил я.
В кухне пахло жареными котлетами, орало радио, на столе лежали хлебные крошки и лужица разлитого чая.
— Так похоронишь или нет? Меня? — упрямо спросил папа. Он прищурился, и его взгляд стал жёстким.
Я сглотнул комок слёз.
— Сима, перестань! — крикнула мать. — Не пугай ребёнка, ты же видишь!
Отец погладил меня по голове.
— Я пошутил, — сказал он. — Никто не умрёт. Лет через двадцать врачи что-нибудь придумают против смерти.
Но взгляд у него был такой же прямой и жёсткий. Он словно бы задавал мне всё тот же страшный, нелепый вопрос.
— Похороню, — прошептал я и положил руки в светлую горячую полосу.
…Через десять лет мне пришлось выполнить своё обещание. Я хоронил отца рядом с его матерью, моей бабкой, на Востряковском кладбище. Отец болел и умирал мучительной смертью.
Был хороший день. Сквозь листву пробивались лучи света. Много лучей. Меня успокоили, и я перестал плакать. Посмотрел на светлую полосу.
И всё вспомнил.
ТОСТ
Девятого мая мы ждали гостей.
Мама постелила на стол белую скатерть. На скатерти стояли красивые чистые белые тарелки, стеклянные бокалы, бутылки. Мне хотелось, чтобы гости подольше не приходили, и тарелки оставались такими же белыми, чистыми. Праздничными.
