Наталья Дурова - Семёнов-младший и его дед
Обзор книги Наталья Дурова - Семёнов-младший и его дед
Наталья Дурова
Семёнов-младший и его дед
Младшему Семёнову 9 лет. На вид не больше семи. Он мал ростом, приземист и по-детски податливо-доверчив.
Живёт он в том большом доме, у Никитских ворот, который будут сносить. Живёт в подвале. Дед Семёнова здесь провёл всю жизнь и даже видел живого настоящего царя. Мальчику это казалось давним и неправдоподобным.
Он знал праздники 1 Мая, 7–8 ноября, когда они с дедом первые убирали старый потрескавшийся дом алыми полотнищами, затем, перетаскивая лестницу, шли украшать улицу дальше от дома к дому, пока не кончалось ведомство их домоуправления. Семёнов-старший был почётным дворником Москвы.
— Вона! Гляди и примечай, говорил сердито дед, постоянно оглядывая двор, чтоб ему! Пережиток царизма и всё тут, кости ноют.
Семёнов-младший глядел на тёмный двор, находившийся в самой середине дома. Дом был четырёхугольный, как коробка, а двор будто невзначай проделанная в нём дыра. Грунт мягкий, глиняный. Начнёт талая вода последний снег подтачивать тут и пошла дедова брань.
— Где же быть порядку-то, где? Грязища муть и всё тут! Говорю домоуправу: пережиток, дескать, а он мне: какой ещё пережиток капитализма в дворницком деле? Чудишь, дед! Работай больше и только. Работай! Нешто я не работаю, а?! Видал двор напротив. Новёхонький асфальт кругом. Благодать, нс метлой, а бархоткой, что чистильщики чистят, мести его надо. Блестит. А здесь? Тьфу!
Семёнов-младший деда слушал с уважением. Дед у него был единственным родным человеком на всём белом свете. Матери Семёнов-младший не помнит. Она была дедовой дочкой; но дед мало про неё говорил. Когда дед жалел кого-нибудь, то молчал. Жалел он и внука.
— К примеру, так. Если словами делу не поможешь, то нечего, не болтай. Молчи. Ты вот на свете живёшь за себя и заместо своей мамы, дочери моей Татьяны Афанасьевны Семёновой. Это я почему говорю, чтоб понимал да посурьёзней был. Дразнят мальчишки тебя девочкой. Ну и пусть их! Что тебе?
Семёнов-младший сердито отвечал ему:
— Сам назвал меня так. Зачем всем говоришь, внук мой аккуратненький, чистенький прямо девочка. Вот они и дразнятся.
Однако мальчик понимал, что дразнили его не по вине деда. Летом он часами мог просиживать возле детей, игравших в песок, помогал лепить и строить. Что строить? Он и сам не знал. В его маленьком пытливом уме была только одна будоражащая мысль: наблюдать и строить. Он был медлителен и мал, поэтому игры его не влекли, зато рукоделие, которым занимались женщины, вызывало в нём жгучее желание взяться за иголку и сделать так, что на подушке, сверкая белыми и синими красками, вдруг появится уходящий в небо высотный дом или зацветёт целая клумба пёстрых цветов.
— Деда, а, деда! Купи мне ниток и рисунок, мне Раиса Ефимовна покажет, а я вышивать стану. Увидишь, хорошо как будет.
Дед недоуменно пожимал плечами, но приносил внуку всякую малость, которую ни желал бы внук. Что ж, Семёнов-младший его гордость и отрада. Да и то правда: мальчишка редкий не балует, учится старательно и всё чего-то будто домысливает. «Точно за двоих жить старается: за себя да за Таню мою покойницу», вздыхал, рассуждая, дед и с чувством, которому трудно подыскать название, любовно развешивал по стенам прибитые к фанеркам и вышитые мальчиком дорожки, подушки; развешивал так, словно то были драгоценные картины.
О чём думал Семёнов-старший, глядя на бесхитростные творения внука, он никому не говорил, только каждый попавший в тёмную комнату восторженно удивлялся, подтверждая дедовы мысли:
— Вот и скажите, что здесь живут двое мужчин. На всём буквально будто женская рука лежала: даже вышивки. Молодец вы, ей-богу, Афанасий Андреевич.
Дед улыбался. Последние годы, живя ради внука, он чуть ли не изо дня в день получал неизведанные раньше и никому необъяснимые радости. И теперь его приводило в волнение то, что волновало и других жильцов: снос дома.
— Понимаете, ведь он совсем хороший, добротный. У себя в комнате мужа выругаешь, так знаешь другой не услышит. Мало ли что промеж своих бывает.
А там неизвестно как, знаете, новые дома-то. Слышимость одна чего…
— Да не хайте. Сами не жили, так чего говорить. Во всяком случае ванная наверняка будет.
— Ну уж! Лучше бани всё равно нигде не отмоете грязь. Только я вам скажу: зачем такой дом сносить? Снаружи он ещё красивый.
Дед не вступал в разговоры домохозяек, а у себя говорил внуку:
Конечно, оно-то верно: дом добротный. Опять же если судить только о верхе. Ведь его делали под гостиницу, а низ же для прислуги. Тут вот и есть гнилость-то. Что с подвала взять? Опять, к примеру, двор… Тьфу! Но деду было жалко расставаться с домом, где прошла вся его жизнь. Здесь он стал
Афанасием Андреевичем, гражданином Семёновым не только почётным дворником, но и судебным заседателем. Относился он ко всему добросовестно, и его жёсткие, торчащие булавами в предложениях восклицательные знаки «Тьфу!» и «Стало быть!» никто не замечал в нём все видели Афанасия Андреевича, гражданина Семёнова.
Домоуправ и тот разговаривал с ним уважительно:
— Серьёзный вы человек, Афанасий Андреевич. Не слушайте домохозяек.
Добротный дом. Если этот верх держится на гнилом корню… то не мне вам объяснять, Афанасий Андреевич, к чему это ведёт. Вы ведь раза в два постарше меня. Сколько лет-то вам?
Семёнов-старший смущённо улыбался и, как-то весь подтянувшись, чтобы было видно: ещё молод для своих семидесяти трёх, отвечал:
— Семьдесят с гаком.
— Очень хорошо. Переедем, вам с внуком комнату на самом лучшем этаже первом. Вот!
— Оно-то, конечно. Коли так, я сам подумывал, а насчёт этажа, уж, пожалуйста, только повыше. Лучше бы на третьем.
— На лифте захотели поездить?
— Знаете, товарищ домоуправ, вам смешно, конечно. Но так надоело всю жизнь спускаться в подвал, хочется подняться повыше. Раз по пять в день за внуком пешком по лестнице ходил бы, верите?
— А ведь вам, Афанасий Андреевич, 73?! лукаво и с каким-то особенным ударением произнёс домоуправ.
Прошла неделя, и Семёнова-старшего торжественно всем домоуправлением провожали на пенсию. Был накрыт стол, и первый тост говорил домоуправ. Он называл Семёнова-старшего человеком замечательным и настоящим. От каждого слова почётный дворник взволнованно вздрагивал и только теснее прижимал к себе внука, словно желал передать ему частицу своей большой радости.
Домой, в подвал, оба вернулись возбуждённые, весёлые. Расставили подарки: репродуктор «Москвич», детский конструктор, две чашки с видами ВСХВ.
— Теперь ты, как всегда, будешь ходить в школу, а у меня на всю жизнь одни сплошные каникулы остались, шутил дед.
— А ты совсем-совсем не будешь работать?
— Нет. Отработал своё. Ничего, на леденцы тебе столько же будет, глупый.
Ночью дед вёл себя странно: зачем-то выходил осматривать двор, возвращался и бормотал вслух окончания фраз.
Под утро он долго кашлял в кулак, чтобы не разбудить Семёнова-младшего, а когда тот проснулся, дед устало сказал:
— Слышь-ка, пойдёшь в школу, загляни в контору, скажи, мол, Семёнов просил зайти. Вчера, дескать, лишку хватил и занедужил.
Вернувшись из школы, Семёнов-младший не нашёл деда. Только у самого выхода лежало старое кашне деда, которое неизменно висело у деда на шее, даже если он и не был в пальто. Кашне было всегда в таком виде, будто чулки в резиночку Семёнова-младшего повесили сушить на дедовскую шею. Увидев кашне, Семёнов-младший всполошился, испуганно заплакал, а к вечеру, едва поспевая за домоуправом, шагал в интернат.
Большое светлое здание ошеломило Семёнова-младшего. Оно сразу было похоже и на школу и на Дворец пионеров. Здесь всё было необычно. От светлых, цвета какао парт до словно бархатной доски, завешанной тёмной марлей.
Семёнова-младшего провели на 3-й этаж, где находилась спальня мальчиков.
— Ну вот, хозяйствуй! сказал домоуправ, поглядев на большую кровать, деревянную тумбочку и коврик. В воскресенье пойдём в больницу деда навещать, расскажешь.
Прошла неделя, за ней ещё две. Каждое воскресенье ходил в больницу
Семёнов-младший. Уже с субботнего вечера он обязательно оставлял для деда кусок домашнего пирога и здесь, в больнице, сидя на кровати, ел его вместе с дедом, рассказывая об интернатских новостях.
— У нас, знаешь, деда, на каждой лестнице через пять ступенек цветы стоят.
— Красиво, должно быть.
— Да не для красоты вовсе. Воспитательница говорит, что мы всё живое с детства любить должны. Вот бежит мальчик, перепрыгивая через ступеньки. Задел горшок, разбил. Цветок погиб. А он ведь живой. Жалко цветка, так и к животным. У нас там целый живой уголок.
— Ишь ты! Придумали. Хорошо-о! крякал дед, довольно глядя на внука. Я вот скоро приду домой, мы с тобой собаку заведём. Пойдём на птичий рынок голубей купим и собаку.
