Геннадий Шмань - Сундуковские гостинцы
Обзор книги Геннадий Шмань - Сундуковские гостинцы
Геннадий Яковлевич Шмань
Сундуковские гостинцы
Тополёвая веточка
Не дружит Витька со своей старшей сестрой Кирой. Дружбы не получается. Неужели у всех такие сестры?
Витька пробовал иногда слушаться её, но дружба всё равно не наладилась.
Сейчас Витька сидит на широкой, изрезанной ножом скамье, как раз против избы, и думает: «Кто виноват в этом?»
Если Витька сделает что-нибудь хорошее. Кира хвалит его с оглядкой. Но коль уж он провинился, громко, чтобы вся улица услышала, кричит:
— Это мог сделать только ты!.. Это нечеловечно!
Витьке надоели поучения. Он забирается до первых сумерек в Каменистик. Это глубокий овраг с крутыми глинистыми боками. По каменистому дну его течет чистый ниточка-ручеек…
Витька смело пробирается через живую стену зарослей ольхи и лозняка. На дне оврага он садится на обросший мохом камень. Из-под камня выскакивает ручеёк. Витька задумчиво слушает задиристое его бормотание. Оно переплетается с еле уловимым шелестом травы.
Витька знает все места тут наперечёт. Сколько гнёзд упрятали в зарослях птицы… И какие они…
Витька осторожно раздвигает отяжелевшие под росой ветви орешника. Он ищет хитро скрытые там гнёзда.
Сорвавшись однажды со стены Каменистика в кустарник, он расцарапал себе нос и разорвал штаны. А когда пришёл домой. Кира снова закричала на всю улицу, что это нечеловечно и что она пожалуется наконец отцу.
И она пожаловалась.
Тот, попыхивая трубкой в подпалённые усы, пообещал Витьку выдрать, а хворостинку выломать из тополька на огороде.
…Витька с жалостью глядит на тополёк, который растёт в конце огорода. Он тоненький ещё и слабый. Сломать его нельзя, скажут — нарочно всё это сделал.
Тогда он отыскал под верандой старую ржавую лопату, выкопал тополёк и перенёс его в соседний огород. Тополек принялся. Даже листья не завяли. Но Кира все-таки заметила, что тополька нет. И подняла шум…
Вечер уже брался в полную силу.
Витька крика не слышал: он был в Каменистике. А когда выбрался оттуда, то ещё издали увидел суетящуюся возле свежевырытой ямы Киру. Она размахивала длинными руками и что-то показывала отцу.
Домой идти Витька не решался — выдерут. Но в Каменистике всю ночь сидеть тоже страшно. И Витька пошел домой: будь что будет.
Но, странное дело, отец почему-то не ругался. Глаза у отца с хмуринкой, а лицо по-прежнему доброе. И Витька понял, что порки не будет.
Кира стояла возле ямы и ругала его:
— Это мог сделать только ты… Это нечеловечно…
А Витьку захлёстывала обида: какая разница, где будет расти тополёк! Важно, чтобы он остался живой.
Маленький Шурка
Я прихожу домой во второй половине дня. И каждый раз по дороге встречаюсь с мальчишками-карапузами. Они копошатся в песке, прыгают на одной ноге, потом не дыша подкрадываются к воробьям. А те безбоязненно разгуливают по обочине сквера.
Воробьи ленивые и жирные. Они грузно перескакивают с обочины в заросли, недовольно чирикая — зачем, мол, их потревожили…
Дети заразительно хохочут, гоняясь за воробьями. Смех детей стоит у меня в ушах.
На углу улицы я вижу свой дом. Пятиэтажный, раскрашенный под зебру. В нижнем угловом окне на стекле плющится нос-картошина. Это брат мой Шурка.
Не успеваешь отворить скрипучую дверь, а на пороге уже ждёт меня брат. Чубчик у него редкий и шелковистый, смешно завивается кверху.
— Добрый лень, Шурка!
Я подхватываю брата на руки и подбрасываю до потолка. Шурка хохочет, только чубчик подрагивает.
Мальчонка обвивает мою шею руками, прижимается к заросшей колючей щеке и спрашивает:
— А рисовать будем?
— Будем. Шурка, будем…
— Ага, я так и знал… Я так и знал! — кричит Шурка.
Я беру цветные карандаши и рисую прямо на обложке тетради играющих детей, сквер и взъерошенных воробьев. Мальчонка отворачивается от меня, смотрит в угол.
— Ты что. Шурка?
— Мне воробьи и мальчишки надоели, — говорит он, надувая губы.
— Давай тогда зайца нарисуем, а?
— Давай, — кивает головой брат. В глазах его вспыхивают искорки.
Я беру чистый лист бумаги, а Шурка просит:
— Только ушастого зайца, ладно? Да подлинней чтоб уши были.
— Обязательно будут длинные уши, — успокаиваю я.
Шурка водит глазами за карандашом, сопит. Словно сам рисует. Сопение это слышит вся квартира.
И вот уже длинноухий заяц перекидывает своё гибкое тело через горбатые сугробы. Перепрыгнув через сугробы, заяц старается нырнуть в лес. Косит глазами. За ним в шапке-треухе гонится паренёк. Он хочет поймать беляка. А тот не даётся ему в руки, бежит быстрее мальчишки.
Шурка хватает рисунок из рук и, скользнув со стола, с криком вбегает в кухню:
— Погляди, бабка, заяц!.. Погляди!
На второй день я замечаю в глазах брата грустинку.
— Ты почему такой? — спрашиваю я Шурку.
— Боюсь, заяц сбежит, — признаётся он.
Я предлагаю запереть зайца в шкаф, тогда не сбежит.
Шурка, щелкнув ключом, пыряет под одеяло, но долго не может уснуть.
— Всё-таки может сбежать, — вздыхает горестно он.
— Из-под замка не сбежит. Замок надёжный, — убеждаю я Шурку.
Мальчонка засыпает, а я хожу по комнате и думаю, как успокоить Шурку. Затем вновь рисую зайца. Кладу этот второй рисунок в шкаф.
Утром Шурка поднялся рано. Осторожно, чтобы не разбудить нас, он подкрался на цыпочках к шкафу, открыл дверцу и тихо вскрикнул:
— Не сбежал!..
А на рисунке за одну ночь появилось снежное поле. Вырос лес, вечно шумливый и звонкий. Даже слышно, как по его верхушкам пробегает ветер.
Глубже к опушке чернеет еловый пень. На пне сидит мальчонка. Он держит на коленях зайца и поглаживает его продолговатой ладонью.
— Видел? Видел? — кричит мне Шурка.
— А что именно? Если ушастого зайца, то вижу.
— Нет, понимаешь, мальчик беляка приручил, — улыбается брат. — Это дружба, понимаешь? Теперь заяц никуда не убежит!
Я тоже счастливо улыбаюсь. Действительно, теперь заяц убежать не может, потому что от дружбы не убегают.
Спелое лето
Генка Свистун не выносит жары. Он весь день отсиживается в речке-безымянке.
Только в обед он выбирается из воды на берег. И то с неохотой: домой обедать зовут. На его чёрных, будто вымазанных в саже волосах блестят увесистые капли.
От избытка бодрости Генка яростно свистит. Потом скачет на одной ноге, чтобы вытряхнуть забравшуюся в уши воду. Домой он бежит через огороды — так прямее.
Возле избы мать стирает белье. Генка стоит рядом с матерью, наблюдая за этой нехитрой, но утомительной работой.
А полдень горячий.
— Уф!.. — хрипит отец, появляясь под черемухой. Он колхозный бригадир. И приходит завтракать всегда посредине дня.
— Ты что, папа? — Генка заглядывает ему в глаза. — Устал?
— Нет… Не устал. Жара! — говорит тот и расстегивает ворот вылинявшей на плечах гимнастерки.
— Тогда сходи на речку, выкупайся.
— Ишь ты, умник нашёлся! — злится отец. — Я-то выкупаюсь, а хлеб как?.. Али тоже выкупаешь?
Генке неловко за себя.
— Пап… а пап?
— Ну чего тебе?
— А без дождя пропадает хлеб?
— Пропадает, сынок, осыпается.
Отец пыльным рукавом вытирает вспотевший лоб. А Генка глядит, как мать выжимает белье и вода все время стекает струями на траву. Она серебрится. Кап… кап… — звенят водяные капли.
Отец, совсем разомлев на жаре, стаскивает с плеч гимнастерку и бросает ее в мыльное корыто. Пена, подрагивая, взбирается на рубаху.
Генка вглядывается в пепельно-серое небо. Где-то далеко в небе затерялась тучка. Одна-единственная, крохотная.
Слышно, как у ног Генки разбрызгивается из корыта вода — это мать выкручивает выстиранное белье… Капли гулко стучат о песок.
Отец вынес из избы кувшин с простоквашей и ломоть хлеба. Он ест прямо из кувшина, аппетитно вздернув подбородок.
Генка отворачивается от него и снова вглядывается в небо. А тучка как бы застыла на месте. Если бы ее достать с неба и выкрутить, как белье, но этого случиться не может.
Генка вразвалку направляется к отцу, садится рядом на крыльцо и слушает, как из белья капает дождь. Пусть маленький, редкий, но задиристый.
А солнце поливает жарой как из ковша. Пахнет лопнувшей на вишнях корой. Стоит спелое лето.
Лёнька из Ольховки
Я обожал смекалистых, озорных мальчишек. Тихонь недолюбливал. Но один такой тихоня заставил меня изменить своё мнение о них. Был он родом из Ольховки. Звали его Ленька. А еще дразнили по деревне Кнутом, потому что он был длинный и тонкий, как цыганский кнут.
