Анвер Бикчентаев - Прощайте, серебристые дожди...
Обзор книги Анвер Бикчентаев - Прощайте, серебристые дожди...
Анвер Бикчентаев
Прощайте, серебоистые дожди…
ЧЕЛОВЕК РОСТОМ С КАРАБИН
БЕГЛЕЦ
«Бабье лето», «курячьи именины», «мушиные похороны» — какой только осени не бывает! И золотая она, и обильная, и пасмурная, и благодатная…
Но бывает еще военная осень. И первая, и вторая…
В тот ненастный день поземка зло рыскала по осиротевшим пашням и неглубоким оврагам, гоня перед собой перекати-поле. Этой суетливой и бесполезной работой громко восторгались лишь вороны, азартные и беспечные крикуньи. Они одни царили между обнаженными полями и хмурым пасмурным небом.
Они одни, если не принимать в расчет мальчишку, бредущего по дороге, оставшейся теперь в глубоком тылу. На нем старая стеганка — заплата на заплате. Он ковылял, прихрамывая на Левую ногу, наверно, потому, что правый сапог был как сапог, а левый — вовсе худой, без подошвы — был неумело обмотан куском старой мешковины.
Мальчишка то и дело облизывал сухие холодные губы. Он часто оглядывался назад. И каждый раз ему казалось: что-то навсегда уходит от него.
Сперва скрылись все дома, какие только видны с дороги. И у мальчишки сердце будто оборвалось. Дольше держались на виду тополя, которые растут возле самой железнодорожной станции. Затем медленно отступила за горизонт водокачка, еще не разбитая войной. А к полудню совсем не стало видно трубы кирпичного завода, самой высокой трубы в городке.
Путник продвигался медленно, хотя по-своему и спешил. Бывает и так. Его голова все чаще падала на грудь. Так шагают усталые солдаты, засыпая на ходу. Временами казалось, что мальчишка совсем изнемог вот-вот споткнется о вывороченный булыжник, каких тут, на бывшей мощеной дороге, немало, и свалится.
В самую последнюю минуту ему чудом удавалось преодолеть страшную слабость и выстоять. Выстоять наперекор всему! И он еще находил немного сил для того, чтобы сказать: «Я бодрствую. Я иду. Меня так запросто не повалишь».
Он даже ускорял шаг, потому что неумолимо приближалась ночь. Разве можно ночевать на большаке, запорошённом снегом? И обочина не место для ночлега.
Мальчишке можно было дать самое большее лет двенадцать, но худоба делала его еще юнее, еще беспомощнее… Из-под мохнатой шапки выглядывало изможденное лицо.
Он миновал уже два села. И первое, и второе были сожжены дотла. На месте пожарищ торчали лишь остовы спаленных хат. Да еще печи. Они уцелели.
Первыми памятниками большой войны стали эти черные печи. И еще кладбищенская тишина… Сколько ни напрягай слух, ни звука: вой поземки не в счет.
Даже воробьи не вернулись в разоренные войной села. Они улетели вслед за беженцами.
Безотчетный страх охватывал юного путника в мертвых селениях. Мальчишка торопился дальше, с опаской оглядываясь назад, словно боялся, что призраки с пустыми глазницами будут преследовать его. Откуда только брались у него силы не останавливаться! Может, страх гнал его вперед?
Но все чаще ему приходилось устраивать малые и большие привалы. Он боялся сесть и тем более лечь. Чтобы набраться силёнок, мальчишка прислонялся к телеграфному столбу или к дереву и стоял, закрыв глаза. Голова кружилась, и ноги сами собой подкашивались.
Путник понимал: стоит только разок растянуться и уже не поднимешься. Рисковать никак нельзя.
На перекрёстке, обозначенном чёткими указателями на чужом языке, он почти не задержался. Не раздумывая, свернул налево. Между прочим, с таким же успехом он мог пойти вправо. Ему было все равно, куда идти. Единственное, что толкало его вперед, это стремление как можно дальше уйти от городка, так внезапно выгнавшего его на военную разбитую дорогу.
Сумерки еще более осложнили и без того трудное положение одинокого путника. Они по пятам гнались за мальчишкой. Им ведь нет дела до того, что у человека левый сапог худой и нога стерта до крови.
Мальчишка замер, услышав за спиной шорох. Лишь когда перекати-поле, подгоняемое поземкой, пробежало поперек большака, он прошептал: «Чего тебе не сидится?»
Мальчишка стряхнул рукавом пот, выступавший на лбу. Нет ничего удивительного в том, что его пугал каждый шорох.
Сегодня утром в их каморку на Варшавской, 22, где они жили с матерью, ворвались гестаповцы. Он признал их сразу — по кокарде с изображением черепа на фуражке.
Они явились за его мамой. Мальчишка кинулся, чтобы заслонить ее своим телом. Это не понравилось одному из полицаев, занятых обыском. Он выхватил пистолет и прицелился в мальчишку, но почему-то не выстрелил. Наверное, решил просто попугать. Мальчишка не отступил даже под дулом пистолета. Тогда длинный гестаповец, изрыгая какие-то свои, немецкие ругательства, схватил мальчишку за шиворот, подержал на весу, словно котенка, и толкнул в угол, прямо на старый сундук.
Мальчишка крепко ударился, но не вскрикнул, не застонал. Гестаповцы перевернули комнату вверх дном, но так ничего и не нашли. Злые-презлые от неудачи, они приказали матери собираться. Но куда идти, не говорили. Да и так было ясно — в гестапо. Мать казалась спокойной, даже попыталась улыбнуться. Однако улыбка получилась какая-то жалкая, верно, волновалась и за себя, и за сына.
Она не спеша надела, свое зеленое пальто, единственное, что сохранилось от мирного времени, накинула белую шаль. Вот-вот за ней должна захлопнуться дверь, может, в последний раз. Мальчишка бросился к матери. Он не рискнул спросить: оставаться ему тут или уходить? Ведь он притворился глухим и немым, как они договорились с мамой. А еще они договорились, если маму уведут гестаповцы, он должен будет немедленно скрыться, уйти из родного дома.
В тот день мальчишка наревелся на десять лет вперед.
Но слезами делу не поможешь. Ему нельзя оставаться в каморке и податься некуда: родные за фронтом, на Урале. Соседи вряд ли рискнут приютить его. Кому охота связываться с гестапо!
А где искать маминых друзей, он не знал. Одни из них по ночам приносили оружие, другие уходили с медикаментами. Мама доставала лекарства в больнице, где работала.
Может, мама вернется? На всякий случай в потайном месте, в саду, в дупле дерева, он оставил записку: «Я дам о себе знать».
Так поздней осенью 1942 года он оказался на большой военной дороге. Один на всем белом свете…
Внезапно мальчишке почудилось, что где-то впереди лают собаки. Самые настоящие, деревенские. Никогда раньше он так не радовался собачьему лаю, как в эту минуту.
Вскоре показались дома с темными глазницами окон. Люди, вероятно, притаились в своих хатах, не ожидая никакого добра от подступившей ночи.
Да и какого милосердия можно ждать от военной ночи?
Дойдя до околицы, мальчик прислушался: может, кто-нибудь окликнет его? Заругает или проклянет? Все равно стало бы легче на душе. Не чувствовал бы себя таким одиноким в чужом краю.
Сейчас здесь можно простоять, наверное, всю ночь, и никто к тебе не выйдет, никто не скажет слова сочувствия. Это хорошо понимал юный путник. И песню не услышишь. Она ушла вместе с нашими солдатами, вместе с его отцом, который воюет теперь где-то далеко на востоке.
Еще не известно, может, в селе немцы. Поэтому надо действовать со всей осмотрительностью.
Но получилось так, что осторожность оказалась ни к чему, мальчишку окружили собаки, тощие и злые. Костлявая свора в один миг набросилась бы на него, если бы почувствовала, что чужой мальчишка хочет сопротивляться.
Но у него не осталось сил даже для того, чтобы нагнуться за камнем или палкой. Он проявил полное равнодушие к своре. Вот это-то и сбило собак с толку.
Поэтому, когда он шагнул к воротам крайней хаты, свора молча расступилась. Одичавшие собаки лишь для виду проворчали.
На настойчивый стук никто не ответил. Ему ничего не оставалось делать, как следовать дальше. Авось кто-нибудь сжалится. Ведь в селе так много хат!
Он стучался в один дом за другим. Но никто не отозвался. Мальчишка со страхом подумал: неужели ему придется окоченеть посреди села?
Хотелось упасть прямо под темными окнами и зареветь во весь голос ведь он уже давным-давно выбился из сил. И только слабая надежда поддерживала его.
Мальчишке кое-как удалось подавить минутное малодушие. Глотая слезы, он пошел дальше.
А затем, когда миновал несколько немых хат, устал и плакать. Просто высохли слезы, и сердце словно затвердело.
Наконец ему повезло. Нашлась-таки добрая душа.
— Кто там? — отозвался на стук старческий голос.
— Прохожий. Пустите переночевать.
— Проваливай дальше. Много вас тут, прохожих! Он не обиделся на старика, потому что понимал: война ожесточила людей. Мало ли какой человек и с какой целью среди ночи стучится в чужие двери?
Вот в его городке все заборы оклеены приказами немецкого коменданта: «Местным жителям запрещается пускать переночевать случайных людей. За нарушение настоящего приказа — расстрел!»
