Козьма Прутков - Обнять необъятное. Избранные произведения
Если вспомнить, что стихотворение было написано Алексеем Константиновичем Толстым в 1851 году, когда он влюбился в Софью Андреевну Миллер, страдал от неясности ее ответного чувства и упреков своей матери, недовольной связью сына с чужой женой, то остается сделать всего один шаг – к состоянию Алексея Константиновича, который писал тогда стихотворения, полные боли и любви. Но он мог и взбодрить себя иронией. В стихотворении о юнкере Шмидте, иронизируя над собой, Толстой прикоснулся к большому чувству. Не потому ли это стихотворение так выделяется во всем наследии Пруткова? Оно действительно трогает.
Причастен был А. К. Толстой и к созданию всем известных афоризмов Козьмы Пруткова, иные из которых вызывали смех более ста лет назад, другие стали смешными в наше время. Поводы, которые послужили их рождению, давно забыты, но афоризмы зажили собственной жизнью и отличаются завидным долголетием.
В XIX веке литературные поденщики часто, пользуясь иностранными источниками, перекраивали изречения Паскаля, Ларошфуко, Лихтенберга и публиковали их в отечественных газетах и журналах. В свою очередь, Козьма Прутков «перерабатывал» на свой лад печатавшееся либо подражал «Историческим афоризмам» Погодина, а то брал выражение из «Капризов и раздумий» Герцена: «Нет такого далекого места, которое не было бы близко откуда-нибудь» и переделывал в свое: «Самый отдаленный пункт земного шара к чему-нибудь да близок, а самый близкий от чего-нибудь да отдален». Высказывалось предположение, что некоторые афоризмы родились из переосмысления «Пифагоровых законов» Марешаля, участника французской революции. Но если у Марешаля говорится: «Будь добродетелен, если хочешь быть счастливым» , то у Пруткова это превращается в неподражаемое: «Если хочешь быть счастливым, будь им!» Марешаль злоупотреблял повелительным наклонением, как и Прутков – «Бди!», «Козыряй!». Часто афоризмы возникали и в веселых разговорах А. К. Толстого и Жемчужниковых. Остроумцы не лезли за словом в карман, и тогда являлись на свет такие мудрые мысли: «Если у тебя есть фонтан, заткни его: дай отдохнуть и фонтану» или «Не все стриги, что растет».
Иронизируя по поводу рационализма, абстрактного и самонадеянного мышления, создатели Козьмы Пруткова посмеивались и над дремучей ученостью. Эта черта проявилась в «Предисловии» к «Гисторическим материалам», в котором нельзя не увидеть пародии на научные предисловия, сопровождавшие различные публикации. Великолепный юмор самих «Гисторических материалов» едва ли не с самого начала зажил собственной жизнью и воспринимается до сих пор безотносительно к истории. А. К. Толстой обладал замечательной способностью стилизовать свои шуточные письма и стихи, что дает основание приписать ему замысел и осуществление первых и главных «Выдержек из записок моего деда». Неосознаваемое влияние их «неуклюжей грации» на многих пишущих, для выражения иронии невольно сбивающихся на архаический синтаксис и полузабытую лексику, дошло до наших дней.
В свое время, в 1854 году, произведения Козьмы Пруткова, публиковавшиеся в «Современнике», имели успех самый громкий. Трудно назвать даже классика литературы того времени, не процитировавшего бы или просто не упомянувшего вымышленного поэта. Кроме разве очень глупых людей, вся читающая публика подхватила шутку, включилась в игру, предложенную Жемчужниковыми и Толстым. В списках ходило и то, что не попало на страницы журнала.
Успеху способствовало и то, что Козьма Прутков начал публиковаться в период «мрачного семилетия», которое пало на конец царствования Николая I, когда журналы были стеснены цензурой. Впрочем, это не мешало русской журналистике набирать силу, поскольку, как отмечал Герцен, за казенным фасадом империи и стеснением внешним царствовала свобода внутренняя, духовная. Все больше заявляла о себе реалистическая литература, потеснившая романтизм.
О времени, предшествовавшем появлению Козьмы Пруткова, Тургенев вспоминал: «…Явилась целая фаланга людей, бесспорно даровитых, но на даровитости которых лежал общий отпечаток риторики, внешности, соответствующей той великой, но чисто внешней силе, которой они служили отголоском. Люди эти явились и в поэзии, и в живописи, и в журналистике, даже на театральной сцене… Что было шума и грома!»
Он называет имена этой «ложно-величавой школы» – Марлинского, Кукольника, Загоскина, Бенедиктова, Брюллова, Каратыгина…
На хладных людей я вулканом дохну,
Кипящею лавой нахлыну…
Эти бенедиктовские стихи воспринимаются как водораздел между романтизмом Пушкина и нелепостями Козьмы Пруткова.
Творчество Пруткова не понять в отрыве от сложной литературной борьбы, которая, в свою очередь, была отражением общественных отношений. В нем часто обыгрывалось славянофильство. Несмотря на прекрасные личные отношения с представителями этого направления русской духовной жизни, А. К. Толстой никак не идеализировал допетровскую Русь и даже писал: «Я в душе западник и ненавижу московский период», отдавая свои симпатии периоду, предшествовавшему монголо-татарскому игу.
В пятидесятые годы XIX века журнал «Современник» печатал произведения лучших русских литераторов – Тургенева, Григоровича, Боткина, Дружинина, Писемского, Тютчева, А. Толстого, Фета… В тот период дебютировали Гончаров и Лев Толстой. И наконец, Козьма Прутков.
Имена его создателей встречаются среди гостей на знаменитых обедах в кругу «Современника», где умели ценить шутку, сыпали эпиграммами и остротами.
После 1854 года Козьма Прутков замолк на несколько лет. В жизнь его создателей вошла война и другие события, не располагавшие к веселым занятиям… Новые произведения Козьмы Пруткова появились лишь в 1860 году на страницах «Свистка», сатирического приложения к журналу «Современник». Своим возрождением вымышленный поэт обязан Владимиру Жемчужникову, который поддерживал тесные связи с редакцией журнала и, судя по материалам жандармских наблюдений, нередко бывал у Чернышевского. Первые семь стихотворений и басен в былом духе печатались под общим названием «Пух и Перья» , которое было заимствовано с вывески над складом какого-то немца, обитавшего на Васильевском острове. Добролюбов написал напутствие к этой публикации, подчеркнув, что Козьма Прутков чужд общественных вопросов и претендует лишь на звучность и остроумие в своих произведениях. Сам Прутков в «Предуведомлении» уже заговорил на темы злободневные, но объявлял себя «врагом так называемых вопросов ».
Возрождение поэта, казалось бы, обусловлено было возвращением всех его друзей к мирной жизни, их общением, новыми проявлениями веселого нрава. Но времена молодости ушли безвозвратно, каждый из них становился на собственную дорогу, у каждого резче обозначился характер, у каждого были свои либо творческие, либо иные планы. И они возвращались к Козьме Пруткову эпизодически, шлифуя и дополняя его судьбу, делая и его характер более определенным.
Козьма Прутков продолжал жить, и в его творчестве теперь отражалась эпоха в стократ более сложная, чем та, которая его породила. Крымская война была вехой, миновав которую Россия более полувека потом вынашивала революцию, подспудно бурля, выплескивая на поверхность либералов, демократов, нигилистов, террористов, народных заступников…
Впервые был опубликован «Мой портрет» с припиской, намекающей, что это подпись к литографированному портрету Козьмы Пруткова, «который будет издан вскоре при полном собрании моих сочинений». Мысль о таком издании не оставляла ни Жемчужниковых, ни А. К. Толстого, который никак не ожидал, что в «Свистке» произведения Пруткова прозвучат весьма радикально и будут пущены в демократический обиход. Впрочем, в списках это стихотворение и многие другие стали достоянием читателей много раньше.
Целый каскад шуток и мистификаций излился на читателя при публикации «оперетты в трех картинах, выдержек из творений» отца Козьмы Пруткова «Черепослов, сиречь Френолог». Замысел этого произведения восходит к 1854 году, когда Владимир Жемчужников служил в Тобольске и познакомился там с Петром Павловичем Ершовым, который в девятнадцать лет прославился своей сказкой «Конек-горбунок», а в сорок был забыт, прикован к службе в гимназии провинциального города. Этот человек, о котором Пушкин сказал, что он «владеет русским стихом точно своим крепостным мужиком», теперь пробавлялся пьесами для гимназической самодеятельности. В Петербург он писал однажды: «Еще приятель мой Ч-жов готовит тогда же водевильчик: «Черепослов», где Галлю (основателю френологии. – Д. Ж.) пречудесная шишка будет поставлена. А куплетцы в нем – что ну, да на, и в Питере послушать захочется». Полагают, что Ч-жов – это ссыльный декабрист моряк Чижов.
Ершову приписывают экспромты-эпиграммы на местных деятелей, и среди них на городского архитектора:
