Елена Исаева - Зарубежная литература эпохи Романтизма

Он как бы говорил: «Коль и в тебе есть твердость,
Сумей взрастить в душе стоическую гордость
И стань ценою дум, и бдений, и трудов
Тем, чем с рожденья был я, вольный сын лесов.
Поверь: стенать, рыдать, молить – равно позорно.
Свой тяжкий крест неси и долго, и упорно,
Путь, что тебе судьбой назначен, протори,
Потом, без слов, как я, отмучься и умри».

Как над пожарищем сквозь дым сверкает пламя,
Багровый диск луны сверкал меж облаками,
И с черным краем их сливался лес вдали.
По влажной от росы траве мы молча шли.
Взяв на руку ружье, я вместе с остальными
Скользил под елями, как в Ландах, небольшими,
Но вдруг следы когтей заметил на песке
И понял: волки здесь, от нас невдалеке.
Дыханье затаив, мы замерли и стали
Прислушиваться… Лес, кусты, равнина спали;
В недвижном воздухе царил покой, и лишь
Скрипенье флюгера порой смущало тишь,
Когда, под сводом туч в далеком небе вея,
За башни задевал зефир стопой своею;
Казалось, даже дуб, припав челом к скале,
На локоть оперся и задремал во мгле.
Ни звука… И тогда охотник поседелый,
Вслед за которым мы шагали вечер целый,
Звериных хитростей испытанный знаток,
Склонился до земли, к следам почти прилег
И тихо объявил, вглядевшись в отпечатки,
Что по размеру лап, их форме и посадке
Двух матерых волков и двух волчат признал.
Прикрыли ружья мы, чтоб не блестел металл,
И развернулись в цепь, и, раздвигая ветки,
С ножами наголо пошли сквозь ельник редкий,
Как вдруг навстречу нам в безмолвии ночном
Зеленые зрачки заискрились огнем.
А дальше, где стволы в лучах луны кривились,
Две тени легкие на вереске резвились,
Играя и скача, как пара псов борзых,
Почуявших, что в дом вошел хозяин их.
Но, всеми статями собак напоминая,
Волчата прыгали без визга и без лая:
С младенчества они запомнили навек –
Отсюда в двух шагах их недруг человек.
Отец стоял, а мать поодаль восседала,
Как та, что Ромула и Рема воспитала,
Та, изваяние которой вечный Рим
Считал святынею и символом своим.
Тут волк шагнул, присел и когти для упора
Всадил в песок. К нему уже летела свора.
Он ясно сознавал, что не уйдет живой,
Однако был готов принять неравный бой
И первой же борзой, оскалившейся жадно,
Вцепился в горло так глубоко и нещадно,
Что не заставили его разжать клыки
Ни грохот выстрелов, ни острые клинки,
Которые в него наперекрест впивались,
Ни псы, как яростно они ни заливались,
Покуда челюсти он сам не разомкнул
И мертвого врага на землю не швырнул.
Потом он взором нас обвел без тени страха.
Торчали в нем ножи, которыми с размаха
Во время схватки был к песку он пригвожден,
И дула уперлись в него со всех сторон.
Тогда он вновь на нас взглянул все так же твердо,
Слизнул густую кровь, струившуюся с морды,
И, не желая знать, за что убит и кем,
Огромные глаза смежил – как прежде, нем.

Я на ружье поник в задумчивости грустной,
Сочтя жестокостью бесцельною и гнусной
Преследовать волчат и мрачную их мать,
Хоть мужа не могла она вблизи не ждать.
В беде он не был бы покинут, будь их двое,
Своей суровою красавицей вдовою,
Но долг ее – спасти детей и научить
Вез сетований дни голодные влачить
И презирать зверей, которые в неволю
Нам, людям, продались, чтоб жить в тепле и холе,
И травят для своих хозяев с этих пор
Былых властителей полей, лесов и гор.

Я думал: «Как смешны мы в нашем ослепленье!
Как слабы, хоть и мним себя венцом творенья!
Учись же, человек, величью у зверей,
Чтоб, отдавая жизнь, не сожалеть о ней.
Постигни до конца тщету существованья
И знай: все суетно, прекрасно лишь молчанье.
Да, волк-отшельник, я уразумел вполне,
Что ты хотел сказать последним взором мне.
Он как бы говорил: «Коль и в тебе есть твердость,
Сумей взрастить в душе стоическую гордость
И стань ценою дум, и бдений, и трудов
Тем, чем с рожденья был я, вольный сын лесов.
Поверь: стенать, рыдать, молить – равно позорно.
Свой тяжкий крест неси и долго, и упорно,
Путь, что тебе судьбой назначен, протори,
Потом, без слов, как я, отмучься и умри».

Над островерхими просторными шатрами
Катилось тяжкое медлительное пламя –
Закат был недалек, и солнца луч косой
Ложился на пески широкой полосой.
В багрец и золото окрасилась пустыня.
С зубчатых скал Нево, на полпути к вершине,
Господень человек, провидец Моисей
Безрадостно обвел глазами ширь степей:
Под ним, вокруг Фасги, смоковницы густые;
Направо – области Ефрема, Манассии,
Весь за грядой холмов лежащий Галаад,
Где тучные луга раздольем тешат взгляд;
На севере, где мрак встает неодолимо,
Простерся край олив – колено Нефталима;
И к морю дальнему, бесплодна и бедна.
На юге тянется Иудина страна;
Ковром цветов поля пестреют там, где стены
Возносит город пальм, Иерихон надменный,
И цепью длинною уходят на Сигор
Мастичные леса, обставшие Фегор.
Угрюмо он глядит на веси Ханаана,
Запретной для него земли обетованной,
Глядит, подъемлет длань, благословенье шлет
Своим сородичам и снова ввысь идет.

А под святой горой, восставшей величаво
Над необъятными равнинами Моава,
Народ израильский шумел со всех сторон.
Как спелые хлеба, что клонит аквилон.
Еще в рассветный час, прохладой напоенный.
Когда росу в песок с ветвей роняют клены,
Столетний Моисей, всеведущий мудрец,
Взошел туда, где с ним беседует Творец.
Весь день тревожных глаз евреи не спускали
С лучей, которые на лбу его сверкали,
И чуть вершины он, пророк и вождь, достиг,
В грозовом облаке сокрыв от взоров лик,
Как ладан на камнях алтарных закурился.
Шестисоттысячный народ к земле склонился,
И в светло-золотом, густеющем дыму
Толпа запела гимн владыке своему,
И, словно над песком зыбучим кипарисы,
Сыны Левиины над нею поднялися,
И, вторя звоном арф несчетным голосам,
Хвалу царю царей восслали к небесам.

А Моисей стоял, невидим в темной туче,
Наедине с творцом у края горной кручи.
Он богу говорил: «Ужели снова в путь?
Ужели не умру и я когда-нибудь?
Увы, я одинок и быть устал всесильным.
Дай, господи, и мне забыться сном могильным.
Скажи, за что твоим избранником я стал?
Израиль я привел, куда ты пожелал.
Коснулся он стопой земли обетованной.
Так пусть другой блюдет завет, тобою данный,
Скрижаль и медный жезл из рук моих возьмет
И, как коня уздой, смиряет твой народ.

Ужель ты для того меня лишил навеки
Страстей и чаяний, обычных в человеке,
Чтоб от горы Хорив и до горы Нево
Я места не нашел для гроба своего?
Людей, мудрей меня, не видел мир доселе.
Скитальческий народ мой перст направил к цели.
Дождем огня вершил я над царями суд.
Закон мой никогда потомки не прейдут.
Могилам древним я приказывал раскрыться:
Себе я даже смерть заставил покориться.
Подошвою втоптал я в пыль немало царств.
В моей руке судьба племен и государств…

Увы, я одинок, хотя и стал всесильным.
Дай, господи, и мне забыться сном могильным.
Увы, я знаю все, что свод небес таит.
Огонь твоих очей в моих очах горит.
Я тьме повелевал разъять свои покровы
И звезды окликал по именам сурово,
И каждая, едва к ней доносился зов,
Спешила выглянуть из толщи облаков.
Я тучам на чело десницу возлагаю
И, молнии гася, грозу превозмогаю.
Зыбучие пески на города я шлю,
Тугим крылом ветров я цепи гор валю.
Звучнее голос мой, чем моря грохотанье.
Моим ногам давно не страшны расстоянья.
Потоки предо мной – и те отходят вспять.
Когда ж к Израилю ты хочешь речь держать
И языком моим глаголет дух твой гневный,
Тогда земля дрожит, мрачится свет полдневный…
Но, ангелов твоих величием затмив,
Не стал былой пастух от этого счастлив.
Я стар и одинок, хоть прожил жизнь всесильным.
Дай, господи, и мне забыться сном могильным.

Едва в меня вошло дыханье уст твоих,
Как люди поняли, что я чужой для них:
Их вынуждало взор склонять передо мною
Горящих глаз моих сверканье неземное.
С кем мог я о любви иль дружбе говорить?
Боялись девушки при мне лицо открыть.
И в облачном столпе перед своим народом,
Всем чужд и всеми чтим, шагал я год за годом.
Я про себя твердил: «Зачем почет и власть,
Коль к любящей груди мне не дано припасть?
Приводят смертных в дрожь мои прикосновенья.
Как буря – речь моя, как молнии – веленья.
Я соплеменникам внушаю только страх.
Я их хочу обнять – и повергаю в прах…
Тому, кто одинок, что пользы быть всесильным?
Дай, господи, и мне забыться сном могильным».

Внизу Израиль ждал и богу славу пел,
Но обратить лицо к горе никто не смел,
А если все ж дерзал смельчак поднять зеницы,
Гремел из тучи гром, сверкали в ней зарницы,
Слепила молния греховные глаза,
И пригибала вновь толпу к земле гроза.
Потом с горы слетел покров ее туманный,
Но Моисей исчез… К земле обетованной
Народ повел Навин, угрюм и одинок:
Теперь господь его избранником нарек.