Елизавета Салиас-де-Турнемир - Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники)
— И уменъ, и вѣжливъ, и начитанъ, и много видѣлъ, и какъ хорошо разсказываетъ, и собою красавецъ… Какое вниманіе, собралъ всѣ вещи Сережи и самъ привезъ ихъ. Словомъ онѣ превозносили его.
На другой день лишь только я открыла калитку нижняго сада и должна была пройдти мимо его оконъ, какъ онъ вышелъ ко мнѣ на-встрѣчу; онъ очевидно, ждалъ меня; въ рукахъ его была шкатулка, которую онъ поставилъ на скамейку, стоявшую подъ балкономъ. Тяжкое было это свиданіе; я ужъ ни о чемъ не помышляла, кромѣ убитаго брата, и слезы мои текли на крышку черной шкатулки. Онъ стоялъ подлѣ меня и говорилъ о Сережѣ, а я сидѣла я плакала. Когда наконецъ, я вспомнила, что матушка проснулась, встала и взяла шкатулку. Онъ почтительно проводилъ меня до параднаго входа и отворилъ мнѣ калитку и большую дверь крыльца съ низкимъ поклономъ.
Не хочу входить въ подробности и разсказывать, какимъ приливомъ новой горести наполнилось сердце матушки при видѣ вещей убитаго сына. Долго она глядѣла на нихъ страшась до нихъ дотронуться. Когда же она разобрала шкатулку и раздала намъ вещи, имъ для насъ купленныя, это усиліе надъ собою сломило ее. Она опять расхворалась и слегла въ постель. Всякій день просила она Ѳедора Ѳедоровича Семигорскаго войти къ ней и заставляла его разсказывать и повторять малѣйшія подробности о Сереженькѣ. Она слушала его жадно. Когда, пробывъ у насъ нѣсколько дней, онъ пришелъ проститься, матушка была поражена и умоляла его пріѣхать опять и скорѣе.
— Я ожила, пока вы здѣсь гостили; одна моя отрада видѣть и слышать разсказы друга моего сына. Не откажите матери, пріѣзжайте опять и ужъ погостите у насъ подольше.
— Какъ прикажете, такъ и сдѣлаю, отвѣчалъ онъ, — я почитаю себя слишкомъ счастливымъ, что могъ заслужить ваше благорасположеніе.
Прощаясь съ нимъ, матушка взяла его голову въ обѣ руки, нагнула ее и поцѣловала его волосы. Онъ былъ, повидимому, такъ тронутъ, что со слезами на глазахъ поцѣловалъ ея руку, кланяясь низко. Въ то время такое отступленіе отъ обыкновеній и принятыхъ формъ было очень знаменательно, и онъ безмолвно благодарилъ матушку за выказанную ему нѣжность. Онъ стоилъ ея; все, что онъ говорилъ, какъ относился къ матушкѣ, и самая заботливость о собраніи вещей брата, прелестная траурная изъ чернаго дерева шкатулка, заказанная имъ въ Парижѣ, — все это свидѣтельствовало о чуткости и деликатности его сердца. если онъ произвелъ на всѣхъ насъ хорошее впечатлѣніе, то надо думать, что и мы ему понравились. Онъ пріѣхалъ опять черезъ шесть недѣль и былъ принятъ, какъ близкій родственникъ.
— Теперь, сказала ему матушка, — я васъ такъ скоро не выпущу.
— Какъ прикажете, я въ вашей волѣ, отвѣчалъ онъ кратко и просто.
Глава XI
Если Семигорской понравился всѣмъ съ перваго раза, но теперь это впечатлѣніе перешло въ положительную къ нему любовь — да и нельзя было не любить его. Онъ былъ начитанъ, говорилъ красно, разсказывалъ интересно, отличался особенною вѣжливостью, но вмѣстѣ съ тѣмъ откровенностью. Прямота его была неподкупна. Такъ, напримѣръ, его мнѣнія часто противорѣчили мнѣніямъ тетушки Натальи Дмитріевны, и онъ, не смущаясь, это высказывалъ. Однажды тетушка, говоря о войнѣ, очень негодовала на французовъ и тутъ же на нѣмцевъ; она выразила мысль, что только Россія и русскіе велики и сравнить ихъ ни съ кѣмъ невозможно.
Онъ возсталъ противъ такого мнѣнія.
— Я самъ русскій, сказалъ онъ, — люблю мою землю, и конечно въ дни опасности готовъ положить за нее мою голову; я имѣлъ честь сражаться за мое отечество и старался дѣлать свое дѣло; но смѣю васъ увѣрить, что ни Франція, ни Германія не могутъ сравниться по благосостоянію съ нашимъ отечествомъ.
— Какъ такъ? воскликнули тетушки.
— Образованнѣе они насъ, да и живутъ иначе. Благосостояніе большое, во всякой деревнѣ чистота, опрятность, трезвость, изобиліе, а пуще всего чистота. У всякой избёнки деревья или садикъ. Пьяныхъ я не видалъ. Трудолюбіе, порядокъ особенно въ Германіи.
— Но вотъ Сереженька писалъ, что во Франціи остались въ деревняхъ однѣ бабы.
— Это правда; Гишпанія и Россія обезлюдили Францію, но убыль народа поправима. Черезъ 20 лѣтъ слѣда не будетъ, а ихъ порядокъ и трудолюбіе обогатятъ ихъ снова, ибо теперь отъ постоянныхъ войнъ они замѣтно обнищали.
— Сережа писалъ, что малорослы они, что наши гвардейскіе молодцы и бить ихъ не хотѣли, а хохотали.
— Да, знаю, тогда это наши разсказывали, сами очевидцы разсказывали, но дѣло это не мудрое, простое. Мущинъ не было — набрали дѣтей пятнадцатилѣтнихъ, и эти дѣти, одержимыя любовью къ отечеству, бросались храбро на нашихъ молодцовъ. Вѣдь это пигмеи только по росту и по лѣтамъ. Духу то у нихъ было много, у дѣтей у этихъ. Сожалѣть надо о землѣ, гдѣ всѣ взрослые погибли, и одни дѣти остались для защиты отечества. Говорили тогда, что наши солдаты расхохотались, но это смѣхъ былъ добродушный, а не злой. Солдатъ, и всякій простой человѣкъ, чуетъ доблесть врага и не оскорбитъ его намѣренно. Повѣрьте, что таково благосостояніе тѣхъ странъ, что были бы мы счастливы, если бы могли отъ нихъ позаимствоваться многимъ.
— А вотъ вы все же къ себѣ спѣшили, сказала тетушка не безъ ироніи, — тамъ не остались.
— Я русскій, и мнѣ у себя лучше. Тутъ моя родина, мои родители, мои имѣнія, — что-жъ мнѣ тамъ дѣлать, — а все-таки скажу: ихъ устройство лучше.
— Я всегда это говорила, не бывши тамъ, сказала матушка, — судила только по книжкамъ и вижу, что не ошиблась.
— Что книжка и что есть въ самомъ дѣлѣ — великая разница, сказала тетушка. — Вотъ Малекъ-Адель прелестный рыцарь — найди-ка его на самомъ дѣлѣ.
— И найдете, Наталья Дмитріевна, найдете, конечно на иной ладъ, но право, во время войны такіе-то рыцари были, что до нихъ куда и Малекъ-Аделю. Все въ томъ, чтобы умѣть оцѣнить товарища, начальника и подчиненнаго. Какіе есть герои, дивиться надо.
— Милый вы мой, любезный вы мой, сказала матушка съ порывомъ. — Благодарю васъ — говорите вы то, что я столько лѣтъ думаю, и въ чемъ никто не только согласиться со мною не хочетъ, но и осмѣивали меня всегда.
Между матушкой и имъ установились особыя отношенія. Они уважали и любили другъ друга, а что главное, понимали другъ друга. Онъ выказывалъ къ ней особенное, почтительное вниманіе, съ примѣсью какъ бы сыновней нѣжности, а она просто души въ немъ не чаяла. Его мнѣнія подходили подъ ея мнѣнія, но не будь этого, матушка во всякомъ случаѣ полюбила бы его. Онъ, помимо мнѣній, нравился ей лично — манерами, лицомъ и въ особенности тѣмъ, что любилъ брата и былъ любимъ имъ. Я замѣтила, что онъ совсѣмъ иначе, по своему, глядитъ на вещи и не покоряется принятымъ обычаямъ во многомъ. Такъ, напримѣръ, у бабушки былъ страшный баловень, мальчикъ изъ дворни, лѣтъ четырнадцати для побѣгушекъ. Его звали Ванькой, не изъ презрѣнія, — бабушка никого не презирала, да и тетушки, не смотря на рѣшительныя мнѣнія старшей тетки, были крайнѣ добры и не обидѣли бы мухи, — звали его Ванькой просто такъ, по обычаю, по привычкѣ. Никто не думалъ обижать Ваньку, и самъ Ванька не обижался. Я замѣтила, что одинъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ звалъ его Ваней, и въ разговорахъ не ускользнуло отъ меня, что онъ многое усвоилъ себѣ, чего у насъ не было. Когда я о немъ думала, — а думала я о немъ часто, послѣ того, какъ слушала это разсказы по цѣлымъ вечерамъ, — онъ какъ-то чудно сливался въ моемъ воображеніи съ авторами писемъ "Русскаго путешественника". Я возымѣла одно впечатлѣніе, какъ изъ чтенія этой прелестной книги, такъ изъ его интересныхъ разсказовъ и завлекательныхъ разговоровъ. Обычаи того времени не позволяли мнѣ близко сойдтись съ нимъ; тогдашнія понятія о приличіяхъ не дозволяли близости между дѣвушкой, молодой женщиной и молодымъ мужчиною. Я сидѣла около бабушки, слушала разговорѣ старшихъ, но вступать въ него не могла, и отвѣчала тогда только, когда ко мнѣ обращался кто-либо изъ старшихъ. Но я не проронила ни единаго слова изъ всего того, о чемъ онъ говорилъ. Разсказы его о Дрезденѣ приводили меня въ восторгъ, но восторгъ этотъ я должна была хранить въ глубинѣ души, ибо я не могла, да и постыдилась бы его выразить, но онъ тѣмъ сильнѣе охватывать мою душу. Даже встрѣчаясь съ Ѳедорь Ѳедоровичемъ наединѣ, мнѣ и въ помышленіе не входило открыть ему мои мысли и сказать, что я чувствую, слушая его разсказы. А наединѣ видѣла я его часто. Вотъ какъ это случилось — безъ намѣренія съ моей стороны всеконечно. Я продолжала гулять съ сестрами. Обыкновенно онѣ выходили изъ дома со мною, но вскорѣ убѣгали, а я проходила мимо флигеля по дорожкѣ внизъ, достигала нижней аллеи и обходила прудъ, потомъ подымалась въ верхній садъ и обходила его по липовымъ густымъ аллеямъ. Съ самаго перваго дня своего вторичнаго пріѣзда, онъ встрѣчалъ васъ на дорожкѣ, и всякій день выходилъ къ намъ на встрѣчу; мы останавливались, разговаривали и потомъ расходились въ разныя стороны. Однажды онъ попросилъ у меня позволенія идти со мною. Я вспыхнула, но ничего не отвѣтила; но онъ принялъ молчаніе за знакъ согласія и пошелъ за мною. Въ этотъ первый разъ я сократила свою прогулку. Но впослѣдствіи желаніе его послушать заглушило во мнѣ страхъ, который я испытывала. Часто я просила сестрицу идти рядомъ со мною, но ей наскучали наши разговоры, и она убѣгала къ меньшой сестрѣ и ея нянѣ, оставляя меня одну съ нимъ. Малу-по-малу я привыкла и уже не сокращала своей прогулки: мы обходили оба сада и не видали, по, крайней мѣрѣ я не видала, какъ летѣло время. Конечно, я совсѣмъ не говорила о себѣ, но мы много говорили о книгахъ, о иныхъ земляхъ, о братѣ, о войнѣ, о моемъ покойномъ отцѣ, котораго онъ называлъ спартанцемъ и рыцаремъ, слушая мои разсказы. Ему повидимому, очень нравилась моя любовь въ чтенію и моя начитанность. Первымъ его воспитателемъ былъ эмигрантъ, французъ, аббатъ, и онъ говорилъ, что многимъ обязанъ ему, особенно въ отношеніи формъ въ общежитіи. Потомъ, ужъ будучи молодымъ человѣкомъ, онъ былъ знакомъ съ массонами, и они внушили ему христіанскія чувства, вниманіе и любовное отношеніе къ низшимъ и въ особенности слугамъ. Отличительной чертой его характера было чувство милосердія — не только страданія людей были ему несносны, но онъ не любилъ видѣть, если мучили иди жестоко обращались съ животными… Я была очарована его бесѣдами, и уже не дичилась его. О братѣ я говорила часто, и съ перваго дня нашего знакомства онъ сдѣлался звеномъ, его и меня соединявшимъ. Открывая глаза по утру, я думала съ восхищеніемъ, что вотъ одѣнусь, выйду въ садъ, что онъ встрѣтитъ меня и пойдемъ мы по аллеѣ, бесѣдуя тихо и радушно. Вечеромъ, ложась спать, я вспоминала всякое его слово, и всякое его слово было хорошо, пріятно, или казалось мнѣ поучительнымъ и значительнымъ. Такъ прошло недѣль пять. Онъ поговаривалъ объ отъѣздѣ: его удерживали, но ему надо же было уѣхать. При одной мысли о его отъѣздѣ, сердце мое замирало.
