Андрей Ранчин - Путеводитель по поэзии А.А. Фета
Источники текста
Первая публикация — журнал «Русский вестник», 1857, т. 12, № 11, ноябрь, кн. 2, с. 443. Стихотворение включено в состав прижизненных, сборников поэзии Фета: Стихотворения А. А. Фета. 2 части. М., 1863. Ч. 1. Автограф стихотворения — в так называемой тетради I (шифр: 14166. LXXVIIiб.10), хранящейся в рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской академии наук (с разночтениями — стих 4: «Как твой идет и свеж и ясен май!»; стих 14: «Твой зов, о ночь, не мог меня томить!» [Генералова, Кошелев, Петрова 2002, с. 480]), другой автограф стихотворения — в письме Фета В. П. Боткину от 18 мая 1857 г.
Место в структуре прижизненных сборников
При издании в сборнике 1863 г. стихотворение было помешено в состав цикла «Весна», состоящего из одиннадцати стихотворений. «Еще майская ночь» — девятый текст в цикле. Состав цикла: I. «Уж верба вся пушистая…»; II. «Еще весна — как будто неземной…»; III. «На заре ты ее не буди…»; IV. «Еще весны душистой нега»; V. Пчелы; VI. Весенние мысли; VII. Весна на дворе; VIII. Первый ландыш; IX. Еще майская ночь; X. «Опять незримые усилья…»; XI. Весенний дождь.
В составе цикла стихотворение «Еще майская ночь» выделяется философичностью (другие произведения относятся скорее к пейзажной и / или любовной лирике) и драматическим (а потенциально — трагическим) смыслом концовки: лирическое «я» ощущает не только сродненность, но и разлад с вечно обновляющейся природой, предчувствует вероятную близость смерти. Антитеза вечной природы и смертного «я» встречается также в еще одном стихотворении цикла, «Еще весна, — как будто неземной…» (1847): «Придет пора — и скоро, может быть, — / Опять земля взалкает обновиться, / Но это сердце перестанет биться / И ничего не будет уж любить».
В плане неосуществленного нового издания, составленном Фетом в 1892 г., оно также включено в раздел «Весна», содержащий двадцать три стихотворения (см. состав раздела в изд.: [Фет 1959, с. 134–145]).
Композиция. Мотивная структура
Стихотворение, как и большинство строфических лирических произведений Фета, состоит из трех строф, каждая из которых объединена перекрестной рифмовкой: АБАБ. Первая строфа, открывающаяся восклицанием «Какая ночь!», содержит обращение — благодарение весенней ночи (первые две строки) и обобщенную картину возрождающейся весенней природы.
Начало второй строфы — повтор того же восклицания, которым открывалась первая, однако смысл второго четверостишия иной. Появляются конкретные черты пейзажа, хотя и поданные в метафорическом ключе (звезды), и весенние звуки — «песнь соловьиная». Весна предстает сначала в зрительном восприятии, при этом взгляд воображаемого созерцателя устремлен вверх, к звездному небосводу (первые две строки второго четверостишия). В третьей строке строфы зрительное восприятие сменяется слуховым, акустическим: слышна «песнь соловьиная». Четвертый стих — своеобразный промежуточный итог в тексте стихотворения: весна — пора тревоги и любви.
Смысл слова тревога пока что не вполне ясен, но очевидно, что прежде всего это тревога томления, любовного чувства; не случайно лексемы тревога и любовь поставлены в один ряд, объединены соединительным союзом и.
Но стихотворение этим не заканчивается. В третьей строфе акустическое восприятие вновь сменяется зрительным: дается описание весенних берез. Однако начинается это описание с метафоры «Березы ждут», причем как бы оборванной, «недоговоренной» (нет дополнения — ждут чего? кого?). Благодаря этому высказывание приобретает многозначный смысл (ждут весны, обновления, любви, которая царит и в мире природы)[99].
Вторая половина строки, открывающей третье четверостишие, содержит предметные детали, относящиеся к березам («лист полупрозрачный»); зрительный образ присутствует и в третьей строке: «Они дрожат». Это не только одушевляющая метафора, но и изображение легкой дрожи листьев на ветру. Концовка строфы — сравнение деревьев с «девой новобрачной» — переводит картину весенней природы вновь в метафорический план.
Четвертая строфа — своеобразное «эхо» первой. Она также открывается восклицательным предложением и обращением к весенней ночи. Второе предложение, занимающее две последние строки произведения, — также обращение к ночи, хотя и не оформленное как восклицание. Но теперь взгляд лирического «я» устремлен не на мир вовне, а внутрь своей души. В предпоследней строке содержится повтор слова песнь / песня, однако это уже не весенняя «песнь соловьиная», а «песнь» лирического «я», музыка души, стихи.
«Песнь» лирического «я» «невольная», ибо она, как и «песнь соловьиная», неудержимо стихийна.
Концовка резко ломает эмоциональный тон текста: весеннее обновление природы контрастирует с состоянием созерцателя, ожидающего вскоре возможную смерть. Прежде мир «я» и мир весенней ночи пребывали в счастливой гармонии, теперь она нарушена. И «томление» «я» может быть понято как неисполнимое стремление к растворению в мире природы.
Упомянутая в конце второй строфы «тревога» теперь может быть прочитана не только как счастливая (томление любви, сладкое томление, вызванное обновлением природы), но и как тревога, беспокойство в ожидании возможной смерти «я». И эта тревога контрастирует с радостной «дрожью» весенних берез.
Природа, красота и любовь составляют для автора стихотворения нераздельное единство. (Показательно сравнение берез с «девой новобрачной».) Ночная весенняя природа — это не только зримый мир, в весенней ночи приоткрывается, очевидно, сущность бытия: не случайно лирическое «я» «томит» ночь в ее «бестелесности», причем для того чтобы передать это стремление, Фет прибегает к окказиональной (не существующей в языке) грамматически неправильной форме бестелесней (сравнительная степень образуется вопреки правилам не от качественного прилагательного, а от относительного бестелесный, не имеющего степеней сравнения).
От ликования природы и ликования «я» к констатации близкого уничтожения созерцающего ее красоту — таков мотивный «рисунок» стихотворения[100].
Образная структура
Стихотворение построено на противоречивом сочетании условных, метафорических образов («царство льдов», «царство вьюг и снега»), в том числе примеров олицетворения мая и ночи наподобие живого существа («вылетает май», «лик» ночи) с образами предметными, но наделенными («лист полупрозрачный») или объединяющими предметность и метафорическое одушевление («звезды <…> / Тепло и кротко в душу смотрят», «Березы ждут», «Они дрожат»[101]).
Образ звезд, возможно, соотнесен с лермонтовским «И звезда с звездою говорит» [Лермонтов 1989, т. 1, с. 85]. Однако в стихотворении М. Ю. Лермонтова разговор, «союз» звезд противопоставлен одинокому, затерянному в бытии лирическому герою, в то время как у Фета звезды обращены к «я», «смотрят» ему в «душу».
Метр и ритм. Синтаксис
Стихотворение написано пятистопным ямбом с чередующимися женскими и мужскими окончаниями стихов. «В лирике 5-стопный ямб выступает соперником 6-стопного в его последней области — в элегической и смежной с ней тематике» [Гаспаров 1984, с. 167]. Фетовское стихотворение — уже не элегия в ее «чистом» виде; разрушение жанра элегии произошло еще в 1820—1830-е годы. От элегии сохраняется (в редуцированном, ослабленном виде) мотив размышлений о жизни, философичность. Приуроченность раздумий лирического героя к ночному времени суток также характерна для многих произведений этого жанра. О признаках элегии напоминают скрытая антитеза «прошлое — настоящее», мотив отчуждения от жизни, переоценка прожитого.
Метрическая схема пятистопного ямба: 01/01/01/01/01 (в нечетных строках стихотворения Фета за последней — пятой — стопой следует наращение в виде безударного слога).
В фетовском произведении последовательно используется внутристиховая пауза — цезура, занимающая позицию после второй стопы и делящая строки на полустишия. Благодаря цезуре интонационно выделены не только обращения «Какая ночь!», «На всем какая нега!», «Благодарю» (их выделение диктуется прежде всего синтаксисом, а не стихом), но и характеристика холодной зимы («Из царства льдов», «из царства вьюг и снега»), отрадных примет мая («Как свеж и чист»), звезд («Тепло и кротко»), весеннего воздуха («И в воздухе»); внимание акцентируется на свойствах соловьиной песни («разносится»), на весенних чувствах («тревога и любовь»), на березах («Березы ждут», «Они стоят»).
Только в последней строке цезура сдвинута на один слог вперед: «Невольной // — и последней, может быть» вместо «Невольной — и // последней, может быть» (знак «//» обозначает местоположение цезуры). Пауза перед «и последней» создает эффект трудного выговаривания мысли о смерти, но инерция текста, в котором прежде цезуры везде находились после четвертого, а не после третьего слога, побуждает (вопреки синтаксису и пунктуационному знаку — тире) сделать паузу после союза и, перед словом последней. В этом случае лексема последней оказывается интонационно особенно выделена, окрашена.
