Владимир Левшин - Три дня в Карликании
Дорога светлого разума
Перед нами была ярко освещённая беспредельная дорога Светлого Разума.
Справа и слева уходили вдаль длинные вереницы портретов великих математиков. Кого здесь только не было! Мы увидели умные, проницательные глаза тех, кто по кирпичику строил величественное Арифметическое государство.
Мы шли среди них, и нам казалось, что портреты улыбаются, вот-вот заговорят.
Но что это? Они и в самом деле улыбаются. Они действительно разговаривают, протягивают нам руки. Портреты живые!
Вот уже кто-то выходит из тесной рамы и идёт к нам навстречу. У него седая борода, вьющиеся волосы перехвачены ленточкой.
— Это же Архимед! — узнаёт его Олег.
— Странно, — говорит Таня, — он ведь умер?
— Да, это было больше двух тысяч лет назад, — подтверждает Олег.
— Ошибаетесь, — улыбаясь в бороду, отвечает Архимед, — я не умер. Вы, наверное, имеете в виду тот печальный случай, когда презренный римский воин пронзил меня копьём. Он тоже думал, что я умер, но жестоко ошибся. К сожалению, он только помешал мне решить одну задачу, которую я вычертил тогда на песке. Я предупредил его: «Не трогай моих фигур!» Но он был глух к науке. Знаете вы имя этого мерзкого воина?
— Понятия не имею! — ответил Сева.
— Ну вот видите, я тоже не знаю его имени.
— Зато люди очень хорошо знают законы Архимеда, — сказал я.
— Рад слышать, — поклонился Архимед. — Впрочем, то, что я открыл, — не мои законы. Это великие законы природы. Они существовали задолго до меня. Всегда! Я только сумел их подсмотреть.
В это время Таня часто заморгала и, вынув носовой платок, стала старательно тереть глаз.
— Отчего вы плачете, милая девочка? — спросил участливо Архимед. — Я вас чем-нибудь расстроил?
— Нет, что вы! — ответила Таня. — Мне попала в глаз песчинка.
— Подумаешь, песчинка! Пустяки! — пренебрежительно сказал Сева.
— Пустяки? — обиделся Архимед. — Молодой человек, никогда не говорите, не подумав. Я несколько лет своей жизни посвятил именно песчинкам.
— Обыкновенным песчинкам? — удивился Сева.
— Самым обыкновенным. Я задумал подсчитать, сколько песчинок может поместиться во Вселенной, если её сплошь заполнить песком — обычным песком, какой бывает на пляже.
— Разве это можно сосчитать? — развёл руками Сева. — Наверное, во Вселенной поместится бесконечно большое число песчинок!
— Нет, нет, вы неправильно выражаетесь! — остановил его древний учёный. — Вы хотите сказать: не бесконечно большое число, а очень большое число. Это совсем разные вещи.
— Но ведь Вселенная бесконечна! — вступила в спор Таня.
— Вы забываете, — спокойно ответил Архимед, — что мы, древние, представляли себе Вселенную иначе. В моё время считали, что в центре Вселенной находится неподвижная Земля, а вокруг неё обращаются Солнце, планеты и все звёзды, прикреплённые к небосводу, как к крышке огромной чаши. Так вот, я всё же сосчитал это огромное число песчинок и даже написал по этому поводу сочинение. Я его так и назвал: «Об исчислении песка в сфере неподвижных звёзд». Я бы с удовольствием подарил вам это сочинение со своим автографом, но — увы! — у меня нет под рукой экземпляра. Если вы его где-нибудь достанете, я с удовольствием надпишу.
— Это было бы замечательно! — загорелась Таня. — Я так люблю собирать автографы! У меня уже есть автограф Юрия Гагарина, потом ещё двух киноактёров. Но автограф Архимеда!… — Таня от удовольствия даже зажмурилась.
— Я вижу, что песчинка сама выскочила из вашего глаза, — сказал Архимед, — очень рад… А сейчас прошу меня извинить — у меня дело. Может быть, сегодня мне удастся отыскать наконец точку, которую я так долго ищу.
— Какую точку? — спросил Сева.
— Разумеется, точку опоры. Ведь, если я найду точку опоры, я смогу перевернуть Землю.
— Каким образом?
— С помощью рычага. Когда-то, когда я жил в своём родном городе — Сиракузах, я придумал эту очень простую машину…
Помахав нам на прощанье, Архимед быстро удалился.
А мы пошли дальше.
По дороге мы увидели уже знакомых нам Эратосфена с его знаменитым решетом, и Леверье, занятого очередным вычислением, и Эвклида, и Пифагора…
А вот идут два человека в старинных камзолах. Они о чём-то оживлённо разговаривают. Вот они поравнялись с нами.
— Позвольте представиться, — обратился к нам один из них, с длинными светлыми волосами. — Исаак Ньютон. Из Кембриджа. А это, — он указал на своего собеседника, — Готфрид Вильгельм Лейбниц. Из Лейпцига. Мы жили и работали в разных странах, но всегда уважали друг друга.
— О да! — подтвердил Лейбниц. — Пусть злые языки говорят, что мы соперничали, это неверно. Правда, мы с досточтимым сэром Ньютоном работали над одним общим вопросом, даже ещё не будучи знакомы…
— И одновременно решили эту важнейшую проблему!… — подхватил Ньютон.
— Не скромничайте, уважаемый сэр, — перебил его Лейбниц. — Вы решили эту проблему на семь лет раньше…
— Да, но вы, дорогой господин Лейбниц, открыли то же вполне самостоятельно, — перебил его в свою очередь Ньютон.
— Не будем вдаваться в подробности. Пусть это открытие принадлежит нам обоим, — заключил Лейбниц.
— Досточтимый сэр Ньютон и глубокоуважаемый господин Лейбниц, — обратился к ним Сева, — не будете ли вы столь благосклонны и не сообщите ли нам, что за открытие вы сделали?
— Позвольте мне, — сказал Ньютон, — ответить на ваш вопрос тоже вопросом. Были ли вы на Зеркальной улице в городе Арабелле?
— Были! — выпалил Сева. — Мы даже на автобусе катались. И видели там и карликов, и великанов.
— Так вот, — продолжал английский учёный, — этих-то карликов и великанов изобрели мы с господином Лейбницем.
— Сэр Исаак большой шутник! — усмехнулся Лейбниц. — Никаких карликов и великанов мы не изобретали, а просто-напросто ввели понятие о бесконечно малых и бесконечно больших величинах…
— И научили людей пользоваться ими, — закончил Ньютон.
Разговор был неожиданно прерван подошедшим к нам полным розовощёким человеком в шёлковом камзоле, отделанном тончайшими кружевами.
— Провалиться мне на месте, если это не Портос из «Трёх мушкетёров»! — закричал Сева.
— Ты с ума сошёл! — возмутилась Таня. — Откуда в Карликании мушкетёры?
— Нет, нет, я не мушкетёр, — засмеялся незнакомец, — хотя был лично знаком с д'Артаньяном! Я ведь тоже француз. Меня зовут Пьер Ферма.
— Могу вас заверить, — сказал Ньютон, — что наш дорогой Ферма один из самых любимых и почитаемых учёных в Карликании.
— Вполне понятно, — добавил Лейбниц, — ведь мсье Ферма один из создателей теории чисел. Если принять во внимание, что Арифметическое государство — страна чисел, вас не удивит огромная популярность мсье Ферма.
Ферма шутливо закрыл руками уши:
— Нельзя на одного человека взваливать всю тяжесть славы. Кроме меня, к теории чисел приложили руку очень многие. Достаточно вспомнить великого грека Пифагора или всех тех, кто жил после меня: петербургского академика Леонарда Эйлера, московского профессора Пафнутия Львовича Чебышёва или более поздних учёных — советских математиков Льва Генриховича Шнирельмана, Ивана Матвеевича Виноградова… Да я бы мог вам перечислить их сотню. А вы всё приписываете мне!
— И всё-таки, дорогой мсье Ферма, то, что сделано вами, отнять у вас нельзя.
Ферма загадочно улыбнулся и сказал:
— При всём при том я доставил людям массу неприятностей.
— Приятно, должно быть, доставить хоть одну такую «неприятность» человечеству! — заметил Ньютон.
— Никто бы из нас от этого не отказался, — добавил Лейбниц.
— Что же это за неприятность? — полюбопытствовал Сева.
— Мсье Ферма, — ответил Ньютон, — говорит о теореме, которую открыл и которую никто вот уже триста лет не может доказать.
— Её так и называют: великая теорема Ферма! — добавил Лейбниц.
— Зачем же так громко? Я никогда не называл её великой, — возразил Ферма. — Она пришла мне в голову, когда я читал превосходную древнегреческую «Арифметику» Диофанта. Очень простая теорема.
— Теорема-то простая, — сказал Лейбниц, — и всё-таки доказательства никто до сих пор не нашёл!
— Вы забываете, — заметил Ферма, — что для некоторых частных случаев кое-кому удалось найти доказательство.
— Я говорю о том, — ответил Лейбниц, — что нет ещё полного доказательства вашей теоремы.
— А сами вы её доказали? — спросил Сева у Ферма.
— Лучше не спрашивайте, милый друг, — грустно ответил учёный. — Я доказал её, но… Всё дело в этом маленьком «но». Я записал своё доказательство на полях книги Диофанта, и, подумайте только, этот листок оказался вырванным!
— Вот как нехорошо портить книжки! — с досадой заметил Ньютон.
