Филип Пулман - Янтарный телескоп
Когда Мэри это сказала, Лира почувствовала, что с её телом происходит что-то странное. Она почувствовала, что ей как будто дали ключ от большого дома, о котором она не знала, но который всё время был у неё внутри, и, повернув ключ, она почувствовала, как где-то глубоко в темноте открываются двери и зажигаются огни. Она сидела, вся дрожа, а Мэри продолжала:
— И, кажется, на этой вечеринке, а может, на другой, мы в первый раз поцеловались. Это было в саду, из дома доносилась музыка, а среди деревьев было тихо и прохладно, а я желала, всё моё тело желало его, и я знала, что он чувствует то же самое, и оба мы чуть не каменели от смущения. Чуть. Но один из нас пошевелился, и внезапно, как при квантовом скачке, безо всякой паузы, мы поцеловались, и, о, это было больше, чем Китай, это был рай.
— Мы встречались раз шесть, не больше. А потом его родители переехали, и больше я его не видела. Это было так прекрасно, так быстро… Но было. Я знала это. Я была в Китае.
Как странно: Лира точно знала, что она имела в виду, а ещё полчаса назад понятия об этом не имела. А внутри у неё стоял этот роскошный дом с раскрытыми дверями и зажжёнными огнями. Стоял и тихо ждал.
— И в девять тридцать вечера за тем столом в португальском ресторане, — продолжала Мэри, — кто-то дал мне кусочек марципана, и всё вернулось. И я подумала: я что, действительно собираюсь прожить остаток жизни, никогда больше этого не чувствуя? Я подумала: я хочу поехать в Китай. Там столько сокровищ, и странностей, и тайн, и радости. Я подумала: кому станет лучше от того, что я сейчас вернусь в гостиницу, стану молиться, исповедуюсь перед священником и пообещаю никогда больше не впадать в искушение? Кому станет лучше от того, что я буду несчастна?
— И ответ был: никому. Никому не будет. Никто не рассердится на меня, никто не осудит, никто не благословит меня за то, что я такая хорошая девочка и не накажет за то, что дрянная. Небеса были пусты. Я не знала, умер ли Бог и был ли он когда-нибудь вообще. В любом случае я была свободна и одинока, и я не знала, счастлива я или несчастна, но случилось что-то очень странное. И вся эта огромная перемена произошла, пока во рту у меня лежал кусочек марципана, даже до того, как я успела его проглотить. Вкус, воспоминание, и мир перевернулся…
— Когда я наконец проглотила марципан и посмотрела на человека, сидевшего напротив, то поняла: он знает, что со мной что-то случилось. Я не могла ему сказать об этом сразу же: всё это было так странно и настолько лично, что я едва могла признаться в этом себе самой. Но потом мы пошли гулять по пляжу в темноте, и тёплый ночной бриз шевелил мне волосы, а Атлантический океан был таким спокойным — маленькие волны тихо ласкали нам ноги…
— И тогда я сняла с шеи распятие и выбросила его в море. Вот так. Всё было кончено. Прошло… Вот так я и перестала быть монахиней, — сказала она.
— Это тот человек, который узнал про черепа? — мгновение спустя спросила Лира.
— О нет. Человек с черепами — доктор Пэйн, Оливер Пэйн. Он появился гораздо позже. Нет, того мужчину на конференции звали Альфредо Монтале. Он был совсем другим.
— Ты его поцеловала?
— Ну, — улыбнулась Мэри, — да, но не тогда.
— Трудно было уйти из церкви? — спросил Уилл.
— В чём-то да, потому что все были очень разочарованы. Все, от матери-настоятельницы до моих родителей — они так расстраивались и упрекали меня… Как будто то, во что все они страстно верили, зависело от того, буду ли я продолжать делать то, во что не верю сама… Но с другой стороны это было просто, потому что правильно. Я впервые в жизни чувствовала, что делаю что-то от всей себя, а не только от какой-то части. Так что сначала мне было одиноко, но потом я к этому привыкла.
— Ты вышла за него замуж? — спросила Лира.
— Нет. Я ни за кого не вышла. Я жила с одним человеком — не с Альфредо, а с другим. Прожила с ним почти четыре года. Моя семья была возмущена. Но потом мы решили, что будем счастливее, живя раздельно. И теперь я одна. Человек, с которым я жила, увлекался альпинизмом и научил меня, и теперь я хожу в горы, и…
И у меня есть моя работа. Точнее, была. Я одинока, но счастлива, если вы понимаете, о чём я.
— А как звали того мальчика? — спросила Лира. — С вечеринки?
— Тим.
— А как он выглядел?
— О… Он был симпатичный. Это всё, что я помню.
— Когда я встретила тебя в твоём Оксфорде, — сказала Лира, — ты говорила, что стала учёным в том числе и затем, чтобы не думать о добре и зле. А когда ты была монахиней, ты о них думала?
— Хмм. Нет. Но я знала, что я должна думать: в Церкви меня только этому и учили.
А когда я занималась наукой, мне приходилось думать о других вещах. Так что самой мне об этом задумываться не приходилось.
— А теперь? — спросил Уилл.
— Думаю, придётся, — ответила Мэри, стараясь выразиться точно.
— А когда ты перестала верить в Бога, — продолжал он, — ты перестала верить в добро и зло?
— Нет. Но перестала верить в то, что силы добра и зла есть вне нас самих. И стала считать, что добро и зло просто названия того, что делают люди, а не того, чем они являются. Мы можем только сказать, что вот это добрый поступок, потому что он кому-то помог, а то злой, потому что он кому-то навредил. Люди слишком сложны, чтобы вешать на них простые ярлыки.
— Да, — уверенно согласилась Лира.
— Тебе не хватало Бога? — спросил Уилл.
— Да, — ответила Мэри, — ужасно. И до сих пор не хватает. А больше всего не хватает ощущения связи со всей Вселенной. Раньше я чувствовала, что связана так с Богом, а через него со всеми его творениями. Но раз его нет, тогда…
Далеко на болоте печально крикнула птица. А потом ещё и ещё, крик звучал всё ниже и ниже. В костре дотлевали последние угольки; от ночного ветерка чуть шевелилась трава. Рядом, как дремлющая кошка, полузакрыв глаза, сидела Атал, сложив колёса на траву, поджав ноги под себя, мысленно не то здесь, не то где-то далеко. Уилл лежал на спине, глядя на звёзды.
Что до Лиры, с тех пор, как с ней случилась та странная вещь, она не шевельнулась, удерживая в памяти это ощущение. Она не знала, что это такое, что это значит, откуда оно взялось, и сидела, обхватив колени и пытаясь унять дрожь.
Скоро, подумала она, я скоро узнаю.
Мэри устала; у неё кончились истории. Завтра она, конечно, вспомнит ещё.
Глава тридцать четыре. И наступило сейчас
А надо ль нам
Мир возрождать,
Где даже пыль, как блага,
Смерти стала ждать?
Мэри никак не удавалось уснуть. Стоило только закрыть глаза, и она начинала чувствовать себя так, словно находилась на краю пропасти. Она тут же открывала глаза, вся в напряжении от страха.
После пятой неудачной попытки уснуть стало ясно, что сон не придет к ней в эту ночь. Тогда она встала с кровати, оделась и шагнула в темноту за порогом. Она направлялась прочь от дерева, укрывавшего под ветвями Лиру и Уила.
Яркая луна светила высоко в небе. Дул легкий ветерок, и великолепный пейзаж был испещерен движущимися тенями облаков. Мэри подумалось, что это похоже на миграцию стад каких-нибудь фантастических зверей. Однако движения животных всегда имеют цель — будь то стадо северных оленей, бегущих по тундре, или же гну, пересекающих саванну — всегда ясно, что они направляются в туда, где смогут найти много еды, или же ищут место для безопасной случки весной. Движение облаков было результатом случайного стечения обстоятельств на молекулярно-атомном уровне и цели не имело вообще.
Несмотря ни на что, облака выглядели так, словно цель имели. Все в этой ночи имело смысл. Мэри чувствовала это, хотя и не могла понять, какой именно. В противоположность ей, и облака, и трава, и ветер выглядели так, словно знали его.
Весь мир вокруг выглядел живым и сознающим себя.
Мэри вскарабкалась на склон и оглянулась на болотце, где прибывающий поток рисовал серебрянные кружева на темной грязи тростников. Тени от облаков были нобыкновенно ясны. Они двигались так, словно за ними следовало нечто пугающее, или же спешили к чему-то прекрасному, что ожидало их впереди. Мэри не представляла, что это могло быть.
Она обернулась к рощице, где находилось дерево, по которому она вскарабкалась.
Она видела, что до него не больше двадцати минут ходьбы. Оно возвышалось над кронами остальных деревьев (выглядело величественным и статным), и словно бы вело разговор с ветром. Им определенно было о чем поговорить. Но Мэри не могла расслышать слов.
Она заторопилась к дереву, движимая восторгом ночи, спеша присоединиться к нему.
Это было то самое чувство, о котором она рассказала Уилу, когда он спросил, не скучает ли она по Богу — чувство единения со всей Вселенной, чувство того, что все на свете имеет неведомый смысл. Когда она была христианкой, она ощущала нечто подобное. Однако же покинув церковь, она почувствовала себя много свободней и светлее в той вселенной, что не имела цели.
