Кэтрин Кейв - Генри Гоббс, , покоритель космоса
— А что будет с нами, если при взлете взорвется ракетный ускоритель?
Этого дрожащего голоса я еще не слышал, а звучит он так, словно доносится прямо с койки у меня над головой, что совершенно невозможно. Но вопрос хороший. Я об этом как-то не задумывался. Так что же будет, если взорвется ракетный ускоритель?
— Нас разнесет на мелкие кусочки, — охотно отвечает капитан. Ощущение такое, словно он сидит у меня на подушке. — Мы исчезнем, испаримся, пропадем, словно бы, так сказать, никогда и не рождались, мы превратимся в миллион миллиардов крошечных клочков. Даже подумать странно, согласитесь, Джонс!
ТУМ.
— Джонс! Проводите его в каюту, майор, у него снова приступ. Я активирую симулятор гравитации и начну обратный отсчет.
Я слышу удаляющийся топот и еще тяжелое бумканье, словно кто-то тащит тело. Глухой удар, а потом шелест, словно кто-то роется в книге. «Ха!» — говорит кто-то, и доносится скользящий шорох, прерываемый шагами, которые становятся все слабее. И тишина.
Я выбираюсь из-под койки и поднимаю голову: обошлось, я здесь один. То, что я слышу, раздается, судя по всему, из раструба в потолке. Или это, или стенки тут как бумага. Зато мне больше не одиноко. Хорошо знать, что рядом люди.
— Помогите, — доносится из раструба дрожащий голос. — Я застрял. Помогите.
Это опять лейтенант Джонс — как всегда, делает из мухи слона. Наверное, у него узелок на шнурке затянулся и он хочет, чтобы ему помогли его развязать. По-моему, нельзя брать в звездолетчики человека, который не умеет управляться с собственными шнурками.
Что это? ТОП-ТОП-ТОП — кто-то бежит. Тревожный крик:
— Майор, да помогите же! — Это капитан. — Джонс упал в измельчитель для мусора — ну как же его угораздило?! Нет, слава Богу, он цел. У нас же предохранитель перегорел, помните?
Майор произносит те же слова, которые говорил, когда сел на дротик в диване.
— Майор, сейчас не время читать! Я и так знаю, что он может задохнуться, потому-то и хочу поскорее помочь ему выбраться. Ну вот, так-то лучше. Ничего не говорите, лейтенант, я все понимаю. Это могло случиться с любым из нас. Пойдите прилягте на денек-другой, вам станет легче. Идите-идите. Если кому-то интересно, мы взлетели одну минуту двадцать одну секунду назад. Так что, Джонс, ракетный ускоритель все-таки не взорвался. Вы ведь на самом деле и не думали, что он взорвется, правда?
Слышится дрожащий смешок, ТОП — ТОП-ТОП — шаги удаляются. Я отряхиваю койку, я и сам готов прилечь, переживаний мне хватит на неделю. Но меня ждет еще одно.
ШМЯК-ШМЯК-ШМЯЕ. Из койки поднимается облако бурой пыли, полное веществ, вредных для человеческого носа. Я начинаю сопеть, пыхтеть и прятать лицо в рукав, но в конце концов сдаюсь: приходится чихнуть.
ААА-П-ЧХИ!
По комнате гуляет эхо. Хорошо еще, что я не забыл закрыть все двери на пассажирскую палубу, а то бы меня точно услышали.
— Будьте здоровы, — бодро замечает голос капитана. — Хорошенько отдохните, Джонс. До завтра.
Ночь на звездолете проходит странно. Я знаю, что на борту есть и другие люди, потому что мне их слышно. Из раструба доносятся каждый скрип, шорох и скрежет, но обычно я не понимаю, кто это и где это.
Иногда звуки распознать легко. Журчание воды — это из ванной. Ну да: ТТТТТТУХ-ШШУХ-БУЛЬ-БУЛЬ-БУЛЬ-ТЬФУ. Кто-то чистит зубы. Я этим сегодня заниматься не буду, от одного раза ничего со мной не случится. Надеюсь, тюбик завинтят, так что до завтра паста не окаменеет.
Э-Э-Э-А-А-А. Знаю, что он делает: глядит себе на гланды и думает, зачем ему столько и почему одна гландина больше другой. Звездолетчики — тоже люди, правда?
А теперь что? ЧЁС-ЧЁС. Это в ванной причесываются — или звук доносится откуда-то еще? И при чем тут ШУРУХ-ШУРУХ, который я тоже слышу? Скорее всего, это майор все листает свою книжку. А клацанье — это что? КЛАЦ-ЧЁС-ШУРУХ. Все равно что слушать три рассказа одновременно.
И вдруг раздается страшный БЛЯМС-БЛЯМС-РА-ТА-ТА-КЛАЦ. Все остальные звуки прекращаются. Становится так тихо, что, по-моему, никто и не дышит. Я-то уж точно. Мне кажется, что это отвалился двигатель или кто-то забыл закрыть звездолетную дверь. Если бы тут был хоть кто-то, да хотя бы Роло, кто бы мне объяснил, что случилось!
— Это вы, лейтенант? Вы целы?
Пауза, а потом дрожащее: «Я сплю». Какой ужасный врун! Даже у Гонзо — и у того получилось бы лучше!
— Майор! — окликает капитан.
ХРР-ПШШ, Не очень убедительно. Значит, майор тоже врун. Меня это не удивляет.
Готов спорить, что грохотал именно он. Потому что теперь, когда я снова начал дышать, я понимаю, что это было. Это было долото. Конечно, могла быть и отвертка, но я за долото, а я в жизни ронял достаточно инструментов, чтобы разбираться в том, как они падают. Только что же он долбил этим долотом среди ночи, когда снаружи ничего, кроме глубочайшего вакуума? Вот чем я бы заинтересовался на месте капитана.
Правда, меня все это не касается. Я бы поспал, но на звездолете так шумно.
— Один… два… три… четыре, пять, шесть, семь… восемь… девять… десять. — Кому-то тоже не спится.
— Одиннадцать динозавров, двенадцать, тринадцать, четырнадцать… — Счет продолжается, пока меня не начинает клонить в сон. — Сорок шесть, сорок семь… сорок восемь, сорок девять… — ПЛЮХ! — Кто-то взбивает подушку. — На чем бишь я остановился? Сколько было динозавров? Ну вот, придется начинать все сначала…
ПЛЮХ-УУУ-ПЛЮХ.
— Пятьдесят, — тихо говорю я. — Вы дошли до пятидесяти.
Молчание.
— А я и не знал, что кто-то еще не спит, — говорит капитан. — Спасибо, Джонс. Или это Разумофф?
Я ничего не говорю.
— Пятьдесят динозавров, пятьдесят один, пятьдесят два…
Не знаю, сколько всего было динозавров, потому что тут же засыпаю.
9. За миллион миль от дома
Когда я просыпаюсь, то вижу, что иллюминатор над койкой стал черным. Я слюню уголок покрывала и протираю стекло, но разницы никакой, разве что покрывало тоже почернело, — стекло остается как есть. Я едва не решаю снова лечь спать, как вдруг понимаю — в глубоком космосе нет никакого солнца, никакого света. Нет ни облаков, ни ветра, не идет дождь. Погоды нет. Это очень интересно и еще как-то, не знаю, как сказать. Я еще никогда не бывал так далеко от дома.
Закончив протирать стекло, я чувствую, что проголодался. Пора позавтракать.
Здесь нет кукурузных хлопьев и безмолочных сливок, а весь шоколад я съел еще вечером. Придется открыть один из пакетов, которые я с собой захватил. У меня есть шоколадный пудинг, сырно-картофельная запеканка и сухой крыжовенный йогурт (не понимаю, почему я вдруг его взял, я ем только черносмородиновый). Думаю, можно начать с шоколадного пудинга. Чтобы развести его, нужна вода, а в гостиной для пассажиров я видел автомат со стаканчиками. Я выскальзываю из каюты и наливаю себе стаканчик. Ничего сложного.
Правда, пудинг вышел с комками. Может быть, мама разводит его кипятком. Ладно, сойдет и так, мне же нужно продержаться всего несколько дней. Я же не недоразумение вроде Артура, который умрет без своих бутербродов с арахисовым маслом. Что мне какие-то комки. И вообще не так уж я проголодался.
У меня получилось полстаканчика вязкой бурой жижи. Я сую стаканчик под койку — выкину, как только представится случай.
А что теперь? На часах у меня 8.30. Не может быть, чтобы остальные еще не встали! Но я не слышу ни звука. Неужели все спят? А кто тогда у штурвала?
А вдруг они не спят? А вдруг команду скосил таинственный вирус, как в какой-нибудь Гонзиной книжке, и мне придется самому вести звездолет на Омикрон? Будет просто здорово: я не умею управлять звездолетом и не знаю дороги. Вот чему должны учить в школе, а не географии, математике или запятым.
БРРРРРРР! Прямо у меня под ухом звонит звонок. Я едва не выпрыгиваю из кожи — вдруг это значит «Пожар!» или «Все с корабля! Куда делся мой парашют?». Потом раздается КЛАЦ, и звонок умолкает.
— Экипаж, пора вставать, — говорит капитан.
Еще бы не пора. Только представьте себе: отправиться в сверхсекретную ультраважную внегалактическую экспедицию — и ставить будильник чуть ли не на девять утра! Не думаю, что Центр Управления Полетами обрадуется, если узнает об этом или о том, что все утро команда не делает абсолютно ничего. Они даже почти не разговаривают. В таких условиях быть безбилетником очень скучно. В школе можно хотя бы писать Артуру записки. А здесь за что ни возьмись — все трудно делать. Я не жалуюсь, но это, честно, очень трудно.
Вот, например, я слышу, как кто-то напевает — причем напевает так плохо, что ему стоило бы помочь просто ради блага человечества. Я присоединяюсь — совсем тихо.
— ХУМ-хум-ХУМ-М-М-М, — говорит он.
Больно слышать.
— ХУМ-М-М-хум… ХУ-ХУМ-М, — говорю я. Только глухой не поймет, что так лучше.
