Дэвид Алмонд - Глина
Я молчу. А она все свое:
— Ну давай. Спроси, кто это.
Я вытер пот с лица:
— Кто?
— Не скажу.
— Как хочешь, — говорю.
Снова утер лицо. Народ мимо бежит назад на уроки. Учителя орут, чтобы поторапливались. Я тоже двинул. А она за мной:
— Тебе что, не интересно?
Я головой покачал. А сердце бухает.
— А я знаю, что интересно, — говорит она. — Интересно ведь, да?
Я молчу. Двинул дальше. Она меня догнала:
— Мария О’Каллаган, вот кто это. Говорит, ты потрясный. И хочет с тобой дружить.
Сердце все прыгает. Молчу. Разыгрывает меня небось. Двинул дальше.
— А спорим, ты тоже хочешь с ней дружить, — говорит она. — И тоже думаешь, что она потрясная. Все пацаны так думают.
Хихикнула. Я прибавил шагу. А она мне вслед:
— Или ты так и будешь водиться с этим тупым Джорди?
У нас в тот день был урок рисования. Учителя звали Трёп Паркер — волосня в глаза так и лезет, а еще дурацкая жидкая бороденка. Трёп был не вредный, но уж больно болтливый. Как пойдет размахивать руками и нести всякую чушь про творчество и про то, что искусство — смесь дикого сумасбродства и жесткой дисциплины. А еще, бывало, раздаст нам листы бумаги, поставит какие-нибудь цветы, горшки, черепа животных и всякую такую хрень и говорит: «Рисуйте то, что видите. — Потом поднимет палец и глаза выпучит, будто говорит что-то очень умное. — Но смотреть нужно глазами воображения. За дело, художники!»
Мы с Джорди обычно дурачились — разбрызгивали краску, размазывали, а потом давали картинам названия вроде «Послание внутреннего цветка», или «Хаос», или «Темная ночь трески». Трёпу они жутко нравились. Он считал, что у нас талант. «Может, правда, свободы многовато, — говорит. — Прежде чем отпускать фантазию в вольный полет, не забудьте подумать и про скучные детали. Но по большому счету просто дивно. Совершенно дивно». И вечно вешал наши картинки на стену.
Но в тот день он вел себя как-то совсем тихо. Сказал, что покажет нам кое-что совершенно замечательное, и выставил на стол парочку глиняных статуэток. Я их с ходу признал. Апостолы.
— Это мне принес отец О’Махони, — говорит Трёп. — Ночь их обжигали в печи. А слепил их мальчик ненамного старше вас. Сказать про них можно только одно: изумительно.
Джорди посмотрел на меня. Я — на него. Носы оба задрали аж до небес. Эти штуковины вылепили из комьев липучей глины из нашего пруда.
Трёп попросил нас собраться вокруг. Велел нам посмотреть, какие они живые, какие грациозные, каких изящных форм.
— И при этом совершенно обыкновенные, — говорит. — Вы на лица посмотрите. Это не идеализированные небесные создания. Можно с легкостью себе представить, как они ходят по улицам Феллинга. А какая в них внутренняя грация, внутренний… свет. Вы это видите?
Из нас некоторые забормотали. Другие хихикнули. Кто-то фыркнул. Над головами пролетел по дуге бумажный самолетик. А Трёп будто и не видит.
— В них, понятное дело, есть огрехи, — говорит. — Плечо вывернуто неловко, ухо это посажено не на место. Но настоящее искусство не стремится и никогда не стремилось к безупречности.
Поднял одну фигурку, повертел в руках:
— Если бы мне сказали, что это произведения тридцатилетнего профессионального скульптора, я бы не удивился. — Он посмотрел нам в глаза. — А то, что это работа мальчика, мальчика, который, по общему мнению, — в подробности я входить не имею права — находится в тяжелейшем состоянии… Это, знаете ли, принять непросто.
И все же они словно живые. Глина. Камень. Часть земной тверди. И живые!
Убрал их. Взгромоздил на стол тяжеленный мешок с глиной.
— Так давайте вместе, — говорит, — поработаем своими неловкими человеческими руками, поищем этот внутренний свет.
10
Вечером пришли в пещеру и видим — там сидит Стивен. Прямо на коленях лепит какую-то фигурку. Рядом костерок горит. Поднял глаза, заметил нас, тут же опустил вновь и — ни слова.
— А мы двух твоих апостолов видели, — говорит Джорди.
— Нам учитель рисования показывал, — говорю. — Трёп его звать. Сказал, ты просто охренеть какой талантливый.
Стивен лепит себе.
— Курить будешь? — спрашивает Джорди.
Вытащил пару «Кэпстанов» из кармана рубахи, протянул Стивену.
— Омерзительные штуки, — говорит Стивен. — Наполняют скверной.
— Да ну? — говорит Джорди. Кашлянул, сплюнул, пока зажигал. — А такие здоровские. Ну, кто это там у тебя? Святой Подштанник?
— Святой Петр.
Джорди указал на пруд:
— Там этой фигни еще целая пропасть. До самого центра земли одна сплошная глина.
Стивен посмотрел на него.
— Нет, — говорит. — Приходил мальчик.
— Что? Сюда?
— Угу.
— Большой?
— Маленький. Вроде меня. Только худой, угловатый.
Мы с Джорди переглянулись.
— Скиннер, — говорю. — И что он сказал?
— Ничего. Сказал — слышал, что нас больше стало. А мне сказал, чтобы я выбирал, с кем водиться.
— А ты ему что? — спрашивает Джорди.
— Ничего. Сказал — уходи. Нож свой показал. Он ушел.
Взял двумя пальцами жука, который полз по его ступне. Осмотрел, раздавил большим пальцем и поднял повыше — будто ждет, что тот еще сделает.
— Куда он ушел? — спрашивает.
— Чего? — не понял Джорди.
— Да ничего, — говорит Стивен.
Бросил жука в огонь, оттуда зашипело — жук сгорел.
— Вот как надо, — говорит.
Огляделся.
— Святые жили в таких же пещерах, — говорит. — В пустыне. В глуши. Испытывали себя.
— Точно, — кивает Джорди. — Как тот тощий мужик, который жрал саранчу и всякую такую хренотень. И тот, другой, который ходил голым.
— Угу, — говорит Стивен.
Погладил влажную мягкую фигурку ладонью:
— В Беннете один святой отец однажды сказал, что мне, похоже, самое место в пустыне, а не в цивилизованном мире.
— А что там было? — спрашиваю. — В Беннете?
Стивен пожал плечами.
— Мы учили Катехизис, — говорит. — Читали молитвы. Ходили к мессе. Все время ели хлеб с вареньем. Учились, как в обычной школе: математика, правописание, география, всякое такое. А еще нам рассказывали про Бога, про чудеса, про то, как стать хорошим священником. В футбол играли, бегали кроссы в лесу. Многим там, похоже, очень хорошо было.
— Мы туда ездили, так нам понравилось, — говорит Джорди. — Много хороших ребят. Никакие матери и сестры не вяжутся.
— Нам это не всем подходило, — говорит Стивен. — Некоторые не могли приспособиться.
Мы с Джорди сели рядом с ним на камни. Курим, смотрим друг на друга, молчим, только птицы поют и ветерок шелестит в Саду Брэддока ветками, да где-то царапаются какие-то зверюшки. Вдалеке на окружном шоссе гудят машины. Я подкинул еще хвороста в огонь. Пальцы Стивена скользили по глине. Он все поглядывал на меня, будто изучал. А между его ладоней рождалась новая изумительная фигурка.
— Я туда зимой поехал, — говорит. — За мной прислали такси. В нем сидели еще три мальчика и священник. Папа и мама остались у входной двери. Мама плакала. Ехать оказалось недалеко. Даже меньше часа. Сам колледж старинный. Голые деревья, пустые поля вокруг. Мы подъехали к воротам, дальше — мимо пруда, и один из мальчиков говорит: «Вот, здесь будем учиться ходить по водам», а священник ему: «Да, именно». Уже темно было, когда он привел нас в здание.
Стивен поднял глаза. В пещере тоже темнело. Небо окрашивалось красным, а на его фоне темнел зазубренный край каменоломни.
— Там повсюду мальчики и священники, — продолжает. — Пахнет мочой, ладаном, слышно, как поют гимны.
— А чувствовалось, что место святое?
Он посмотрел на меня:
— Да, Дейви. Святое аж до смерти.
— Ты плакал? — спросил Джорди.
— А?
— Ну, в первую ночь, когда лег спать. Скучал по родителям и все такое?
— Нет, — сказал Стивен. — Новички часто плакали и всхлипывали, а я нет. Да, поначалу я скучал по маме с папой. Но жизнь не стоит на месте. Я подумал: есть дело, которое я должен делать, и я никогда не смогу его сделать, если останусь дома. Я как приехал в Беннет, вроде бы оставил старую жизнь позади. А вышло так, что не оставил.
Джорди закурил еще одну сигарету.
— А как ты вообще это понял? — спрашивает Джорди.
— Что понял?
— Что хочешь стать священником.
Стивен пожал плечами. Посмотрел в небо:
— Это я понял вскоре после явления ангела.
— Ангела? — спрашивает Джорди. — Какого еще ангела?
— Сейчас расскажу, — говорит Стивен. И как нагнется к Джорди близко-близко. — Ну а ты кем хочешь стать?
— Я? — говорит Джорди. — Не знаю. Футболистом. Ньюкасл — чемпион!
Стивен ко мне повернулся:
— А ты?
Я пожал плечами:
— Тоже футболистом.
Тут он качнул головой, будто другого ждал.
