Дмитрий Емец - Карта Хаоса
Часа через полтора, когда небо посерело и звезды, притушив, поставили на подзарядку, внезапно заиграли ранние краски земли. Вспыхнули и зажглись все оттенки белого, серого, бежевого, которые только были в мире. Затрубили водосточные трубы. Вспыхнули головки одуванчиков. На темной земле стали проступать отдельные, прежде незаметные и совсем незначительные детали. Затоптанная мелкая монета, окурок, пробка от бутылки, торчащий из асфальта пучок травы с завитком невзрачного цветка. Озарились пятнами незримого пока солнца верхние окна домов. Одновременно, будто кто-то включил вначале изображение, а затем и звук, стали покрикивать и посвистывать мелкие птички, о которых дневной, оглушенный шумом человек и не догадается никогда, что они существуют в Москве.
Волчица не склонна была любоваться всем этим. Не столько потому, что была практична, сколько потому, что была естественна. Она и собой никогда не любовалась. Как только ты осознаешь красоту, не стороннюю, а свою собственную как красоту, ты существуешь уже отдельно от красоты и теряешь ее. Естественная красота всегда не замечаема теми, кто является ее носителем. Махаон не задумывается, что он прекрасен, а белка, что она легка или ловка. Начни белка удивляться, как уникально она планирует хвостом при прыжке, она сорвалась бы с вершины сосны, а махаон оказался бы в клюве у птицы, и его крыльями играл бы ветер.
Солнце едва показалось из-за домов и, постепенно набирая яркость, поднималось на небо по канату, за который где-то в мудрой незримости тянули десять миллионов кентавров, а белая волчица достигла уже станции метро «Баррикадная». Баррикад там она не обнаружила, зато заметила, что одна из дверей станции открыта и около нее курит уставший молодой милиционер.
В другое время волчица не стала бы показываться человеку на глаза, однако сейчас ведущая ее сила была неумолима. Она не просто мягко настаивала, она требовала, чтобы волчица непременно оказалась там.
Волчица рванулась, промчалась совсем рядом, не жалея морды, толкнула дверь и скрылась быстрее, чем человек осознал, что именно он видел. Когда, неуверенно царапая ногтями кобуру, милиционер вбежал внутрь, стрелять можно было только по турникетам. Этого он делать не стал, поскольку вообще не был уверен, что видел что-то реально существующее, а не просто белый призрак.
Волчица промчалась по неработающему эскалатору, решительно спрыгнула на пути и скрылась в тоннеле. Вскоре она отыскала слева щель под сплошными кабелями, протиснулась в нее и побежала по узкому, нескоро расширившемуся проходу. Трижды проход разветвлялся. В основном разветвления были двойными, и лишь последнее сложным и нагроможденным.
Волчица остановилась. Она запуталась и пребывала в замешательстве. Под землей глаза отказывались служить, и она могла надеяться только на слух и нюх. В сумраке отчетливо слышались шорохи. Неподалеку кто-то скребся, пыхтел, царапал когтями бетон. Волчица решила, что это крысы, но услышала нытье, взвизги и всхлипы. Всхлипы сменились яростным воплем, проклятиями. Кто-то сцепился, покатился, шипя и взвизгивая.
Волчица негромко зарычала и, наконец определившись, отправилась в тот же проход, откуда доносились звуки борьбы. Когда она приблизилась, все уже завершилось. Волчица с омерзением обнюхала дурно пахнущие тряпки и клочья мяса. Это были остатки хмыря, сожранного своими же.
Миновав их, волчица прошла еще метров четыреста. Остановилась, вернулась и стала разрывать передними лапами кучу, в которой встречалось много осенней листвы, обратившейся в кашу. Всё это было принесено сверху талыми водами.
Вскоре волчица добралась до бетонной трубы. Труба была достаточно широкой, чтобы в нее протиснуться, что волчица и сделала, после чего быстро поползла вниз. Труба становилась все круче. Вскоре волчица скользила по той слизи, что выстилала спуск изнутри. Если бы она застряла, наткнувшись, скажем, на забившую трубу грязевую пробку, то никогда не выбралась бы наружу. Человека бы это испугало, однако волчицу совсем не тревожило. Как для зверя, предположительного для нее не существовало, а существовало лишь действительное. К тому же сила, приведшая ее сюда, знала, должно быть, что она не застрянет.
Наконец труба закончилась. Волчица скорее свалилась, чем спрыгнула в закругленный тоннель и тотчас ощутила поблизости присутствие чего-то чужеродного, враждебного. Нечто метнулось на нее из мрака. Волчица угадала, а не увидела пухлое маленькое туловище, лишенное головы, жирное, как у статуэток восточных божков, с короткими ногами и цепкими руками.
Она прижалась к полу тоннеля, отступила чуть назад и встретила врага грудью. Ударила лапой, сшибла, толкнула мордой, с торжеством сомкнула зубы и внезапно осознала, что недруг, надежно захваченный и, казалось, уничтоженный, куда-то исчез.
Волчица заскулила. Тем временем странное безголовое существо гибко, точно змея, обвило ей морду, прижало ухо. Окольцевав волчице шею, оно вытянулось, обхватило длинными руками короткие ноги и превратилось в ошейник, мгновенно скрывшийся в густой волчьей шерсти.
Сколько волчица не металась по тоннелю и не выла, ошейник ее не отпускал. Максимум, что удалось, это просунуть под него лапу. Но и тут она едва не удушила себя, пытаясь его сорвать. Назойливые шорохи заставили ее прислушаться. В темноте зажглись глаза. Вначале одна пара, затем поодаль еще одна. С разных сторон к волчице, переваливаясь и утробно булькая, сходились хмыри…
* * *Мошкин, знавший, что светлые стражи всегда держат свои обещания, готовился к свиданию долго и мучительно. Помыл и перемыл голову. Долго ходил, смотрелся в зеркало, порывался чистить обувь и бросал.
«Я не пойду! Нет, пойду! Ну хорошо, пойду! А поймет ли она меня?» – терзался он.
Так случалось и прежде, на Большой Дмитровке, когда Мошкин ночами и бледной тенью бродил по сырым коридорам резиденции мрака. В его больших глазах светилась фанатичная жажда общения. Почти физически ощущая собственное одиночество и огромную пропасть, отделяющую его от человечества, Евгеша мечтал найти родственную душу.
Вот только в ком ее найдешь? Меф был приветлив, но жил своей жизнью. Чимоданов вечно что-то взрывал или комбинировал. Ната ходила на мягких лапках как лиса и цепко улыбалась, но глаза ее оставались холодными. Улита то кипела как чайник, то колотила комиссионеров, то уносилась на свидание.
Толком не зная, как обзаводятся друзьями, Евгеша пытался симулировать чувства. Выходило это плохо и неумело. Он бросался обнимать случайно отловленного знакомого, чье имя едва помнил. Долго тряс руку приятелю, уж и не знавшему, как от него отделаться. Говорил много неуклюжих комплиментов несимпатичной и глупой девице, которая приходила к выводу, что над ней откровенно издеваются. Евгеша же не издевался. Просто по неопытности пересаливал и казался окружающим неискренним и лживым.
Отдельным мучением для Мошкина всегда было здороваться. Он даже составлял себе таблички с последовательностью действий. Именно в эту короткую секунду нужно вложить в голос максимально (но одновременно не слишком много) приветливости. Надо улыбнуться, изобразить интерес, естественный, но опять же не навязчивый. Как же это безумно сложно, даже невозможно угадать с пропорцией!
И потому нередко, едва он видел вдали знакомого, лицо его начинало перекашиваться и трястись чуть ли не до судорог. И вместе с Евгешей тряслись и те его приятели, которым не посчастливилось вовремя забиться в какую-нибудь щель.
Как следствие бедный Мошкин окончательно разочаровался в себе и в человечестве. Принимая решения, он всегда делал запас на подлость и неблагодарность. Не доверял никому: ни ближним, ни дальним. В результате и решения выбирал такие, какие обеспечили бы ему победу даже в случае, если бы треть союзников предпочла отсидеться в кустах, а ещё треть перебежала бы на сторону врага. Учитывая же, что таких решений в природе не существует, он двадцать часов в сутки ощущал себя одиноким, несчастным и обиженным. Возможно, именно поэтому и ухитрился, будучи по сути своей неплохим, попасть в плен мраку.
Как-то он пожаловался Дафне. Та жалеть его не стала и заявила, что он сам во всем виноват.
– Я виноват, да? – усомнился Мошкин.
– А кто ещё? Будь с людьми прост и доброжелателен. Не заискивай, но и не пытайся разорвать всех на части. Оставайся сам собой! Не надо притворяться радостнее, чем ты есть в настоящий момент. И рассказывать анекдоты, когда у тебя в спине торчит нож, тебя никто не заставляет. У людей нюх на любую ложь и неискренность, даже самую маленькую. Только они не всегда понимают, что это неискренность, и говорят обычно «напряг», не вдаваясь в причины, почему он возник. И вообще старайся не думать: почему на меня не так посмотрели, почему забыли поздороваться или сказали что-то так, а не иначе. Если будешь об этом часто размышлять, мрак тебя запутает. Охраняй свое внутреннее пространство, если хочешь, но спокойно охраняй, без связок гранат. Хотя, наверное, это уже к Чимоданову больше относится.
