Владислав Крапивин - Кораблики, или «Помоги мне в пути…»
Вертолет взлетел. За ним другой.
Петька, шмыгая носом, сказал совсем по-младенчески:
– Пит, а ты правда живой? А?..
"РОЗАЛИНА"
1
Мы отвезли Сивку к отцу Венедикту и сразу собрались домой – в Усадебный переулок, к Эдде Андриановне. Отец Венедикт нас не удерживал, понимал, что хотим остаться вдвоем. Он только в точности моим жестом взлохматил Петьке макушку и сказал шепотом Деда Мороза, который притворяется строгим:
– Больше не бегай, путешественник. А то… – И насупил косматые брови.
Петька улыбался виновато и счастливо. И прятал лицо за Кысом, которого не спускал с рук…
Эдда Андриановна приняла нас со сдержанным умилением. Промокнула платочком глаза, когда узнала, что Петька – мой потерянный и нашедшийся сын. Заявила, что будет звать его в отличие от меня Маленьким Пьером. То есть Пети-Пьером. Затем она приготовила для замурзанного Пети-Пьера ванну (которая, кстати, в этом старом доме была вполне современная). Кинула в прачечный комбайн Петькину пропыленную одежду…
Потом она кормила меня и отмытого, отмякшего Петуха творожной запеканкой с земляникой, а Кыса – специальными консервами "Мяу-шмяк", которые заказала в ближайшем магазинчике. ("Какое милое животное!.. У нас с Валентином Модестовичем когда-то был такой же славный кот, только белый. Все понимал, как человек…")
Кыс раздулся и, задрав лапы, уснул на столе рядом со звездным глобусом из меди.
Мы с Петькой весь оставшийся день провели в этой старинной комнате, сидя рядышком на диване. Рассказывали друг другу все, что с нами случилось. Иногда говорили бурно, торопливо, перебивая друг друга. Иногда надолго замолкали. И тогда слышно было, как в своей комнате Эдда Андриановна густым контральто поет:
Цветы осенние, последние цветы,
Я их принес тебе на память и прощанье…
– Мне здесь нравится, – сказал Петька, приткнувшись к моему боку. – Давай здесь жить всегда. Если Эдда Андриановна не прогонит.
– Давай… А обратно в Византийск не хочешь?
– Не знаю… Нет. Что там делать?
Наконец мы улеглись. Я – на широком плюшевом диване. Петька – на дачной раскладной кровати, которую отыскала в чулане заботливая наша хозяйка.
Небо за окнами было светлым, лунным, но сама луна к нам не заглядывала, светила с другой стороны.
По Петькиному дыханию я угадывал, что он не спит. Кровать скрипела. Потом Петька опять забрался ко мне на диван.
– Пит… Я еще не все сказал. Ну, про то, почему убежал сюда…
– Почему, Петушок?
– Я… не верил, что ты погиб. То есть не совсем верил. И загадал…
– Что?
– Если увижу, что в Корабельной церкви сохранился мой… наш кораблик, значит, ты живой. Пришел туда – и кораблик там… Я три дня ходил счастливый… А потом такая мысль: если ты живой, то вернуться-то все равно не сможешь. Остался где-нибудь там… в межпространственном вакууме. И… еще хуже сделалось, чем раньше…
Я уложил его рядом и ощутил, какой он весь натянутый, напрягшийся, будто новой беды боится.
– Видишь, я вернулся. Дон и Рухадзе… остались. А мне повезло. Спи, Петух, ночь уже…
– Пит, я боюсь…
– Чего?
– Проснусь – а тебя нет!
– Куда я денусь, такой большущий? Ладно, держи меня за руку, не отпускай…
– Пит… Завтра давай сходим в Корабельную церковь, посмотрим кораблик…
– Обязательно…
И утром пошли мы в Корабельную церковь.
Двери были открыты, а внутри – никого. В боковой нише перед образом Богоматери с Младенцем светила желтая лампадка. Я понял сразу, что на иконе тот самый нимб из потемневшей узорчатой латуни.
Мастер хорошо написал икону. Лицо Марии было ласковым и со скрытой тревогой во взгляде, которым она смотрела на Сына. Мальчик же отвечал понимающим взглядом: "Не бойся. Что бы ни случилось, мама, я к тебе все равно вернусь…"
Кораблик из почерневшей сосновой коры с мачтами-лучинками, с парусами из серого от старости батиста стоял перед иконой чуть сбоку, и увеличенная тень его темнела на боковой стенке ниши…
А еще много-много корабликов – деревянных, бумажных, пластмассовых и всяких других – стояли на полках, прибитых ниже углубления. И просто на полу они стояли. Там в каменных плитах был сделан желоб шириной сантиметров тридцать. По нему с еле слышным журчанием бежал очень прозрачный ручей.
Петька сел на корточки, обмакнул руку. Коснулся мокрой ладони губами.
Бесшумно подошел молодой чернобородый священник. Чуть улыбнулся, сказал тихонько:
– Здравствуйте. Христос с вами…
Стал брать с полки кораблик за корабликом и опускать в ручей. Кораблики уплывали в маленький черный туннель у пола.
Священник опять посмотрел на нас:
– Надо освободить место. Скоро пойдут дети с новыми корабликами. Те, кто собирается плыть на "Розалине".
Петька еще раз макнул руку и вдруг спросил:
– Вы думаете, будет все по-хорошему? Эта операция "Розалина". Без обмана?
– Надо надеяться. На все воля Божья…
Петька спросил опять негромко, без вызова, даже с жалобой какой-то:
– На все-все воля Божья, да? – дальше был молчаливый, но понятный вопрос.
Священник посмотрел внимательнее. Потом отвернулся, опустил очередной кораблик. И, глядя ему вслед, сказал:
– Разве не исполнилось то, чего ты желал? О чем просил в душе…
– У меня исполнилось… А у других… Разве они просили хуже?..
– В конце концов каждый получит то, что заслужил. Просто путь сложен и далек…
Я взял Петьку за плечо, слегка надавил. А священнику сказал:
– Извините мальчика. Он столько всего испытал недавно…
– Я знаю, я догадался, кто вы. Отец Венедикт мне вчера говорил о вас…
Петька виновато крутнул головой, потом спросил примирительно:
– Значит, вы знаете, что вон тот кораблик у иконы – наш?
– Знаю, конечно… Он-то всегда останется здесь… А эти пусть плывут, ищут свою дорогу. Помоги, мальчик, отпускать их в путь.
И Петька стал помогать священнику отправлять суденышки. Я тоже.
Когда полки опустели, мы попрощались со священником (звали его отец Федор) и ушли из церкви.
Петька тихо, но настойчиво потребовал:
– Теперь пойдем туда. Нынче-то уж можно там оставить бумажный кораблик.
И мы опять поехали на кладбище. Постояли у заросшего холмика с серым гранитом и оставили в траве белый кораблик, сделанный из листа моего блокнота.
Петька вдруг сказал:
– Все же это хорошо, когда человек остался на земле. И живой, и… после… А у Рухадзе и Дона нету никакой могилы. Никакого следа…
И сразу память о погибшей "Игле" и о погибшем нашем деле придвинулась плотно, холодно, неумолимо. Петька, по-моему, испугался даже, видя, как я закаменел. Притих рядом. Я сказал через силу, но упрямо:
– Ты не прав. След остался. В делах и в памяти. И… не все еще ясно…
В нагрудном кармане у меня затрепетала плашка радиофона. Я вытащил его.
– Питвик, утро доброе тебе и Петушку! Это отец Венедикт. Чую, что вы неподалеку. Зашли бы, а? Сивка-Бурка тут уже соскучился, бьет копытом.
– Конечно! Мы и так собирались…
2
Сивка обрадованно затанцевал вокруг Петьки:
– А где Кыс?
– Остался дома. Спит.
– Не отошел еще от вчерашнего обжорства, – объяснил я.
Петька покосился недовольно. Не любил, когда обижали ненаглядного Кыса даже словом. Даже шутя.
– Сивка-Бурка, конь-огонь, иди-ка приготовь чай гостям, – велел отец Венедикт.
И Сивка ускакал, полоща клетчатыми штанами.
Отец Венедикт, глядя ему вслед, сказал:
– Упрашивает меня взять к нам одного мальчика. Какого-то Зайчонка. Я не знаю, как быть. С одним-то не ведаю, как управлюсь. Он вот с каждым часом все резвее, все смелее…
– Не бойтесь, отец Венедикт, – серьезно отозвался Петька. – Сивка хороший. И Зайчонок тоже. Им вдвоем лучше будет.
– Так-то оно так…
– А один, без ребят, Сивка не сможет, не привык он. Будет убегать на Пристаня?.
Он это с какой-то сумрачностью сказал. И впервые после нашей встречи я глянул на Петьку с тревогой.
Отец Венедикт – большой, лохматый – встал у окна, запустил пальцы в свою "леонардовскую" бороду.
– Сомнение у меня. Прав ли я, что притянул Сивку-Бурку к себе? А теперь и Зайчонка этого судьба посылает… Что я им в жизни дам? Да и долго ли протяну?
– Теперь поздно сомневаться, – довольно безжалостно сообщил Петька. – Сивка от вас не отлипнет. А от него – Гошка Заяц.
– Может, на "Розалине"-то лучше бы им было? И потом…
Но это он уже явно не всерьез. Со скрытой усмешкой даже. Для того, чтобы мы его поскорее переубедили.
Я сказал:
– Отец Венедикт, вы верите в этот проект? По-моему, авантюра какая-то. Таскать по океанам двенадцать тысяч детишек и готовить в это время для них райские кущи на берегу… Ну, плавание – это ладно. Это, может быть, исполнят. А где ваша Республика возьмет столько средств для детских городков, откуда наберется столько приемных родителей? Это в условиях растущей семейной жестокости, о которой трубят газеты! От родных-то отцов-матерей дети бегут, а тут…
