Карри - То, что меня не убьёт...-1
Элементарные короткие замыкания, приводя в негодность всё, что работало на электричестве, повторялись раз за разом, чтобы испортить только что починенное или вновь установленное запасное оборудование. Заедало всё, что могло заесть — дверные замки, «молнии» на одежде, затворы на автоматах. Не осталось ни одного нетравмированного медика или охранника. Портилась, травя людей, пища. Лопались трубы. Билось стекло.
И только в боксе, где смирно лежала привязанная к кровати Миль, непонятным образом горел свет, было тепло и спокойно. Уцелело даже зеркальное окно, через которое за ней присматривали-подглядывали.
Уцелел и Пётр Данилович. Но отсутствие с его стороны негативных намерений и чувств объяснялось просто: он не желал и не мог желать плохого любимому объекту исследований, которым посвятил всю свою жизнь. Он и лягушек когда-то препарировал с нежностью, стараясь, чтобы они в его руках испытывали только те страдания, которых было никак не избежать. Сделать что-либо этой девочке он просто не успел.
Он без страха вошёл в бокс и уселся возле постели. Отчаянно скучавшая Миль с любопытством уставилась на блокнот в его руках: определённо явился поговорить. Ну-ну.
— Привет, маленькая ведьмочка. Буяним? — даже как-то весело поприветствовал он её. — Зачем же ты людей-то обижаешь? Ну, не можем мы тебя отпустить, очень ты нам интересна. Поговорим, а?
Надо же, открытым текстом. Миль кивнула.
Пётр Данилович склонил голову набок и спросил:
— Если я развяжу твои руки, ты ответишь?
Миль посмотрела на свои пальцы: мелкие уколы уже зажили. Она кивнула. Пётр Данилович отстегнул ремни, удерживающие её руки, и вручил ей блокнот и ручку. Миль потёрла запястья и не стала ждать вопросов:
«А что тут у вас происходит? И почему вы обозвали меня ведьмой? Только потому, что я не желаю обследоваться? Так я сразу предупредила: не надо во мне копаться, я не игрушка».
Пётр Данилович прочёл, высоко подняв брови:
— Хочешь сказать, ты непричастна к неприятностям на базе?
Миль кивнула и написала:
«Если бы я хоть что-то могла, я бы, конечно, тоже не была паинькой. Но сами подумайте: будь я такой сильной ведьмой, жила бы я в том подвале? Или вам кажется — мне там нравилось? Да и никогда бы вы меня не получили!»
Пётр Данилович помолчал, обдумывая её возражения. Походило на правду.
— Так что же творится на базе? Ты ведь не станешь отрицать, что это связано с тобой?
Миль весело улыбнулась, быстро черкая в блокноте. Пётр Данилович в нетерпении вытянул шею, как школьник, подглядывающий в тетрадку к отличнику.
«Связано, конечно. Это работает защита, установленная моей бабушкой. А уж она-то ведьмой была настоящей!»
— Была? — ухватился Пётр Данилович. — Её больше нет?
Миль помрачнела и так долго не отвечала, что мужчина заёрзал в кресле и тихо окликнул девочку:
— Мила… Что с ней случилось?
Миль ответила вопросом:
«Вы ведь потому и стали меня искать, что пропала моя бабуля? Так?»
Пётр Данилович не должен был отвечать, но мысленно плюнул на инструкции — контакт с объектом был важнее и в конце концов, это он вёл проект, ему и решать.
— Да, так. С тобой всё ещё неясно — ведьма ты или нет, а за ней мы присматривали постоянно, не плотно, конечно… В общем, когда она не пришла за очередной пенсией, агент сообщил об этом и мы стали проверять. Мы не нашли даже вашей квартиры.
Миль кивнула:
«Я тоже. Вышла в магазин за продуктами, вернулась — а квартиры нет. Я посидела, подождала у подъезда и пошла искать бабушку по городу. Не нашла. Деньги быстро кончились. В детдом я не хотела — мне бы там всё равно жизни не было. Если бы бабуля была жива, она бы меня давно разыскала. Значит, её нет. А теперь отправьте меня в детдом, хватит издеваться».
— Не так быстро, девочка. Базу мы восстановим…
Ммм… — выходит, всё так плохо? Миль против воли улыбнулась. Молодец, бабуля. Возможно, твоя защита ещё спасёт меня.
Петр Данилович эту улыбочку заметил:
— Это ведь не последняя такая база, перевезти тебя — невелик труд, — «…В самом деле, — подумалось ему, — неплохая идея, что зря время терять. Пожалуй, так и сделаем.» А объекту сказал: — Мы с тобой, Мила, ещё не закончили. Ты расскажешь нам о твоей бабушке? Нет? Отчего же? Прости, конечно, но её ведь всё равно уже нет?
«Её, может, и нет. Но остались другие. И пусть у меня нет Дара, но совесть-то есть».
— Другие? Где они — другие? Твой народ бросил тебя. Это мы тебя искали! Мы тебя отмыли и вылечили!
«Меня не бросили, а потеряли. А вы меня не столько нашли, сколько украли! Вы же знаете все кланы! Почему не сообщили моим родственникам, не вернули? Мало вам неприятностей? Будет ещё хуже!»
Он прочёл, скомкал страницу, склонился почти к самому её лицу и прошипел:
— А как тебе понравится, девочка, если рядом с тобой, на соседнем столе, окажется твой почти брат, Сергей?
Миль вздрогнула, чуть отодвинулась, плюнула ему в глаза… и попала! Пока он утирался, набросала:
«Эффект будет тот же, а может, круче: я буду страдать за него сильнее, чем за себя, а вы пострадаете за всё, от чего буду страдать я!» И запустила в него блокнотом, поставив во вдвойне неловкое положение — на глазах у подчинённых он был вынужден подбирать разлетевшиеся страницы.
Призыв
Заклятие почему-то усилилось, больше не удавалось ни сделать Миль укол, ни подсунуть ей что-нибудь с едой или питьём. Ей не могли причинить даже ненамеренного зла, через вторые-третьи лица: страдала вся цепочка.
Жить было нестерпимо скучно. Помещение, где её содержали, не имело окон, кроме того, зеркального, прозрачного с изнанки. В закутке, лишённом двери, стоял унитаз, рядом с ним висела раковина с краном. Низенькая, девочке по пояс, перегородка отделяла от унитаза душевую. Свет никогда не гас. Как она поняла, это была мелкая, но изощрённая месть Пётра Даниловича. Люди к ней не заходили. Раз в несколько дней, пока Миль была в душе или на унитазе, дверной проём в санузел неожиданно закрывался минут на пять-семь, а когда открывался, пол в комнате оказывался влажным и чистым, а постель — перестеленной. На постели ожидал свежий комплект: бельё, пижама, полотенце. Рулон бумаги в санузле обновлялся сам собой.
Ей не оставили ни блокнота, ни ручки, и она не могла попросить учебники, карандаши, пряжу со спицами — что-нибудь, чтобы скрасить сводящее с ума безделье. Не было ни телевизора, ни радио: мстительность Петра Даниловича ещё не была утолена. В помещении стояла почти полная тишина, каждый звук являлся событием. От тишины в голове начинало звенеть, мерещились голоса, отзвуки… Понимая, что её намеренно сводят с ума, раскачивают психику, Миль устраивала себе вечера… или что там по распорядку дня… воспоминаний. Вызывала перед мысленным взором образ бабушки, воспроизводила их разговоры, перебирала в памяти прогулки, упражнения в блокировке и обнаружении ауры… Мысленно же плела Узлы Власти, воспроизводя этап за этапом. Оказалось, ей есть что вспомнить. А если прокручивать спектакли, фильмы и музыку — сцену за сценой, с голосами и интонациями актёров, как наяву, то время проходило не впустую.
Очень мучила мысль — что же стряслось, почему ничего не получается, даже то, что умела с самого рождения, не выходит. Внутри поселилась пустота, та самая, возникшая в момент… даже мысленно трудно было произнести это… В момент бабушкиной смерти — заставила она себя сказать. И повторила это столько раз, сколько ей было нужно, чтобы признать факт и смириться с ним. Чтобы не обманывать себя. Не надеяться на невозможное. Смерть — это окончательно. Это необратимо.
«Я ещё вижу тебя, закрыв глаза. Слышу твой смех. Чувствую тепло твоих ладоней на моих плечах. Но мы больше никогда не встретимся.
Ты ушла. А я теперь — немощная и пустая. Хоть бы что-нибудь шевельнулось внутри, засветилась бы хоть чья-нибудь аура…»
Там, дома, когда зеркало мутнело, она ведь видела эти вызовы. Теперь она в таком дерьмовом положении, что готова рассмотреть практически любое предложение. Однако она никого не интересует! А самой ей отсюда не выбраться.
«Бабушка, спасибо тебе! Если б не твоё заклятие, от меня б давно остались только рожки да ножки. Прямо так и вижу, как этот Пётр Данилович просто локти себе сгрыз от злости. Сколько он мог бы дать силы… Явно ведь созрел…»
Так думала Миль, рассеянно размазывая по столу маленькую лужицу пролитого чая. Живо вспомнились бабушкины уроки, и Миль просто так, не ожидая никакого эффекта, дохнула на чай. По поверхности пробежала мелкая рябь… И — показалось, конечно — на миг лужица помутнела… Нет, опять прозрачная. Миль замерла, задержав дыхание. Оглянулась на зеркальное окно. И попробовала ещё раз. Лужица помутнела! А пока она не прояснилась, Миль отчаянно позвала — мысленно, как же иначе:
«Помогите!! Я здесь!!» — первое, что пришло в голову.
Она повторяла призыв, пока хватало сил заставлять воду мутнеть. А хватило их, надо признать, совсем ненадолго. Да и поднос с посудой у неё вскоре забрали, и стол уехал в стену. Её так кормили: в стене открывалась ниша, из неё выдвигалась плоскость-стол, на котором и стоял поднос с едой. Через двадцать минут поднос скрывался в нише вместе со столом, ниша закрывалась. Хочешь — ешь, не хочешь — не ешь. Одно время Миль всерьёз обдумывала, не отказаться ли от еды: ну её на фиг, такую жизнь. Но пришла к выводу, что не дадут, станут кормить принудительно, что не только малоприятно, но и унизительно. И даже бабушкино заклятье будет в этом случае на их стороне.
