Владислав Крапивин - Тридцать три – нос утри…
Петр Петрович повел Виньку в ближний переулок, потом в калитку. Во дворе стоял одноэтажный дом, в одном из окошек был зеленоватый свет. Петр Петрович отпер дверь, пропустил Виньку в сени, потом в темную прихожую, где пахло как в библиотеке. Щелкнул выключателем, толкнул еще одну дверь.
На столе горела зеленая лампа. По всем стенам были книги, книги. И даже над диваном книги.
А на диване, скорчившись под клетчатым одеялом, спал Ферапонт.
2
– Не спеши с вопросами, – предупредил Петр Петрович. – Я все расскажу сам. Разговор-то будет не короткий…
Он вышел, сказав, что поставит чайник.
Винька стоял у дивана и смотрел на Ферапонта. У того на лбу блестели капельки – отражали лампу зелеными искрами. Ферапонт дышал тихо, незаметно. Лицо его разгладилось, сделалось гораздо более похожим на мальчишечье.
Может, уже действовало колдовство?
Петр Петрович принес чайник и стаканы.
– Поставь в угол свое оружие и садись… Кажется, мы, как в старом романе, сделались участниками одного приключения. Ты ведь пришел на пустырь из-за Ферапонта?.. Не только из-за него, я понимаю, но все-таки… Я тоже из-за него… Он, бедняга, все время боялся, что Рудольф отберет у него бумажник с документами: с паспортом, свидетельством о семилетке, с метрикой и всякими справками. И перед тем, как удариться в бега, этот остроумный юноша спрятал бумажник в тайник. Одна стена балагана, где они выступали, обита фанерой, вот он и сунул бумажник за отошедший от досок лист… С точки зрения взрослого человека, поступок бестолковый и рискованный. Но он еще дитя, почти как ты. Не обижайся…
Винька не обижался. До того ли! Он просто ничего не мог понять.
– А как он у вас-то оказался? Ферапонт!
– Наверно… в силу, так сказать, моей мнительности. И по стечению всяких обстоятельств… После нашей ночной беседы в библиотеке захотелось мне еще раз побывать на представлении нашего общего знакомого Циммеркнабе. Это в общем-то естественно… Ты меня там не заметил, а я видел все… И понял, что с Ферапонтом что-то неладно, раз он не вернулся после своих подвигов. А мне… видимо, это старческое чудачество, но тут уж ничего не поделаешь… мне кажется, что я в какой-то степени причастен к судьбе этого малыша. Будто отвечаю за него… Видишь, я в давние годы с преступной поспешностью отказался от дружбы с Рудольфом… да-да, и это исправить уже нельзя. Но тут как бы продолжение этой судьбы… И еще я понял: надо, чтобы Рудольф убедился, что с его Маленьким все в порядке, тогда скорее пойдет на поправку…
Винька дышал виновато: он-то до этого не додумался.
– …Я понимал, что тебя расспрашивать бесполезно: ты, небось, слово дал Ферапонту, что не выдашь его. Но я знал, что он у ребят на Зеленой Площадке. А там (представь себе!) живет моя двоюродная сестра, она – тетушка одного из этих сорванцов, твоих приятелей. Дальше было, как говорится. дело техники…
– Значит, это вы его увели?
– Да. Нашел, встретился, уговорил. Надо сказать, он довольно быстро доверился мне. Может, потому, что устал от неприкаянности. И, наверно, он уже чувствовал себя больным… Почти сразу, как мы пришли, он свалился с температурой. Может, простыл, когда ночевал под верандой, а может, нервная лихорадка, бывает такая от переживаний… А к вечеру – бред. Стало ему казаться, что ночью их фанерный театр обязательно сгорит и его документы погибнут… Ну, температуру я сбил аспирином, но страх его оказалось никак не сбить. Встает и бормочет: “Пойду за бумажником”. Пришлось мне сказать: “Лежи спокойно, я схожу сам и принесу”.
“Честное слово?” – говорит.
“Честное слово. Только объясни, где искать”…
Ну, а слово есть слово. К тому же, проснется, спросит, а я что скажу? Извини, мол, не нашел, не принес? Он тогда опять в свою лихорадку… Может, и мальчишество это, но я пошел… Ты с годами поймешь, что мальчишки сидят и во взрослых людях, даже в стариках, только прячутся до поры.
…Винька это потом и правда понял. Когда стал большим. Но в тот момент в нем просто не было никого, кроме мальчишки. И он искренне восхитился:
– В самом деле приключение!
И лишь потом встревожился:
– А бумажник-то нашли?
– Да. Вот он…
Винька переночевал у Петра Петровича на сдвинутых стульях, на постели из старого пальто. А рано утром умчался домой.
После завтрака он не выдержал, опять прибежал к Петру Петровичу.
Виньку беспокоило: как там Ферапонт? Утром он спал и ж а ра у него не было. Но вдруг лихорадка вернулась?
Двери в доме были открыты. Петра Петровича не оказалось, наверно, ушел на работу.
Ферапонт сидел в постели, укрытый по пояс одеялом. На одеяле лежала какая-то растрепанная книжка. В руках у Ферапонта был деревянный Винькин меч. Ферапонт им помахивал.
– Здор о во, – неловко сказал Винька.
– Пр-ривет, – отозвался Ферапонт кукольным голоском. И глянул на Виньку вдоль оструганного клинка.
– Уже не болеешь?
– Все прошло. Петр Петрович велел только не вставать до обеда. И папиросы отобрал.
– Ну и правильно, – рассудил Винька. И подумал: “Если хочешь стать снова мальчишкой, зачем тебе папиросы?” Но сказать это не решился. Чтобы не сглазить.
– Надо передать Рудольфу, что ты нашелся. Он ведь в больнице. Ты знаешь?
– Да все я знаю!
– Я зайду к Нинусь, скажу ей, она передаст.
– Да Петр Петрович сам обещал в больницу сообшить, не суетись… А я, когда встану, тоже туда наведаюсь. Жалко его все-таки, расклеился мужик…
Винька украдкой, но внимательно вгляделся в лицо Ферапонта. Вчера оно казалось помолодевшим, а сегодня – такое, как обычно. Может, еще рано ждать результатов? Или что-то не получилось с колдовством?
Ферапонт, кажется, понимал уже, что ничего не получилось. Он бросил меч на одеяло, откинулся на подушку и сказал, глядя в потолок:
– Там на подоконнике сверток с твоими штанами и матроской. Возьми. Мне-то они больше не нужны… Только скажи матери, чтобы постирала, а то вдруг у меня что-то заразное.
“Мне они тоже не нужны”, – хотел сказать Винька. Но понял, что ни к чему пустые слова. Такая вдруг появилась печаль на маленьком лице Ферапонта.
Все так же глядя в потолок, Ферапонт проговорил:
– Колдовство было правильное. Просто у него не хватило сил. Потому что все во мне уже закостенело… по-взрослому… А все-таки это было хорошо…
– Что? – одними губами спросил Винька.
– Эти три дня…
***– Значит, он так и не сделался мальчиком? – огорченно спросила Зинуля.
– Не сделался, – вздохнул Винцент Аркадьевич.
– А с Цим-мер-кумбе… кнабе… он помирился? – подал голос Вовка.
– Да… Но вместе они больше не работали. Рудольф Яковлевич вообще уже не выступал после того, как выписался из больницы. А выписался он лишь в сентябре. Видимо, после этого ему дали пенсию… А может, и не дали, не знаю. По крайней мере, он подрабатывал сторожем при Городском театре…
На задах у театра было такое место – двор не двор, сквер не сквер – где лежали разбитые гипсовые статуи и старые декорации. В теплое время Рудольф сидел там на солнышке часами. Стал будто меньше ростом, ссохшийся такой и пьяненький. К нему часто прибегали ребятишки из ближних кварталов, и тогда он оживлялся, развлекал ребят фокусами, рассказывал всякие истории… Мне даже кажется, что в такие минуты он был по-настоящему счастлив…
Кстати, при встречах с Винькой Рудольф Яковлевич несколько раз вспоминал, что должен ему двадцать пять рублей. “Ты ведь не виноват, что так все тогда вышло. Будет получка, отдам обязательно”. Винька неловко бомотал в ответ: “Да ну, вот еще…”
– Не отдал? – спросила Зинуля.
– Винька и не взял бы. Видел же, что Рудольф почти нищий…
– А Петр Петрович… он не заходил к нему? – насупленно спросил Вовка.
– Не могу сказать. Чего не знаю, того не знаю… А Ферапонт заглядывал. Они уже никогда больше не ссорились.
Ферапонт после всех этих историй поступил в большую труппу артистов-лилипутов, ездил с ними по стране, но к весне вернулся в наш город. Сперва поселился у Петра Петровича, а потом получил комнатку в доме здешнего пароходства. Потому что стал работать на пристани то ли радистом, то ли телеграфистом. Помните, Петр Петрович на первом же выступлении заметил, какой у Ферапонта слух! Когда тот отбивал чечетку… Слух и чувство ритма – это ведь самое главное для того, кто работает на телеграфном ключе, с азбукой Морзе… Ну вот, говорят, Ферапонт сделался просто виртуозом этого дела. Окончил там какие-то курсы – и пожалуйста. Ну, и Петр Петрович обучал его, разумеется.
Правда, один раз над ними грянула беда…
– Какая?! – разом испугались Зинуля и Вовка.
– Вы про это, конечно, и не слыхали. А я помню. Как раз семилетку заканчивал… В ту пору великий вождь и друг всех народов Иосиф Виссарионович доживал последние месяцы. И совсем уже спятил с ума. Шпионы и убийцы чудились ему повсюду. И по его требованию “синие фуражки” стали раскручивать очередное придуманное дело. Арестовали несколько десятков известных врачей, обвинили их в шпионаже, во вредительстве-отравительстве, в убийстве многих государственных деятелей… И во всех газетах и по радио начались вопли – о недопустимости ротозейства и необходимости повышать бдительность… Ну и стали повышать – и в столице, и в провинции. А Петр Петрович, он же был радиолюбитель, имелась у него какая-то там маленькая рация. Конечно, разрешенная, зарегистрированная, но кому что докажешь, если есть план отловить установленное число вражеских агентов… И попал Петр Петрович в следственную камеру МГБ. Хлебнул, конечно, всякого. Даже признался, что был американским, английским, японским и чанкайшистским шпионом… Понимаете, там умели добывать признания…
