Роберт Хайнлайн - Будет скафандр – будут и путешествия
– Видишь ли, Кип, от нее не очень-то много прока, от этой линейки.
– Что? Да это лучшая линейка, которую вообще можно купить…
– Кип, прошу тебя! Это же не линейка, это просто часть стола.
– Вот как? – Я был обескуражен. – Извини, совсем забыл. Слушай, а этот холл за дверью, он, наверное, простирается не очень далеко?
– Оформили только ту часть, которую видно с твоей кровати при открытой двери. Но, будь у нас достаточно времени, мы и линейку бы сделали. Они в логарифмах разбираются, и еще как!
«Достаточно времени». Вот что меня беспокоило.
– Крошка, но как долго мы летели сюда?
Двадцать семь световых лет, надо же! Даже со скоростью света… Что ж, путешествие по законам Эйнштейна может показаться быстрым мне, но не Сентервиллю. Отец к тому времени может уже умереть! Отец ведь старше мамы, старше настолько, что годится мне в дедушки.
И еще двадцать семь лет на обратный путь… Ему уже будет за сто лет; даже мама может уже умереть к тому времени.
– Сколько времени летели сюда? – переспросила Крошка. – Да нисколько.
– Нет, нет, я понимаю, что так кажется. Ты не стала старше, а у меня не прошло еще обморожение. Но ведь на путь сюда ушло по меньшей мере двадцать семь лет, верно?
– О чем ты говоришь, Кип?
– Об уравнениях относительности, ты ведь слышала о них?
– А, вот оно что! Слышала, конечно. Но здесь они не подходят. В данном случае, путешествие не занимает никакого времени совсем. Ну, конечно, потребовалось минут пятнадцать, чтобы выйти из атмосферы Плутона, да столько же, чтобы пройти атмосферу и приземлиться здесь. А так, – фьить! – И все. Нуль!
– Но со скоростью света…
– Да нет, Кип. – Крошка нахмурилась, затем лицо ее озарила улыбка. – А сколько прошло времени с момента, как ты установил маяк, до того, как они нас спасли?
– Что? – До меня дошло вдруг значение ее слов. Папа не умер! Мама даже поседеть не успела! – Что-то около часа!
– Немногим больше. Но они прилетели бы и раньше, если бы не пришлось готовить к вылету корабль… Тогда они нашли бы тебя в туннеле, а не я. Сигнал маяка они получили в то же мгновение, как ты его включил. Полчаса ушло на подготовку корабля, что очень рассердило Материню. Вот уж никогда не подумала бы, что она способна сердиться. Положено, видишь ли, чтобы дежурный корабль всегда был готов к мгновенному старту по ее вызову.
– Каждый раз, когда она хочет?
– Материня может в любое время реквизировать любой корабль – она очень важная особа. А потом полчаса маневрирования в атмосфере – и все дела. Все происходит в реальном времени, и никаких парадоксов.
Я напряженно пытался переварить это. Двадцать семь световых лет они покрывают за час, да еще получают выговор за опоздание при этом. Этак соседи по кладбищу дадут доктору Эйнштейну прозвище «Вертушка-Альберт».
– Но как? Каким образом?
– Ты знаком с геометрией, Кип? С неэвклидовой, конечно.
– Как тебе сказать… Пытался разобраться в открытых и закрытых изогнутых поверхностях и читал популярные книги доктора Белла. Но чтобы знать…
– По крайней мере ты не отмахнешься сразу, если услышишь, что прямая линия вовсе не обязательно является кратчайшим расстоянием между двумя точками. – Руки ее задвигались, как будто выжимали грейпфрут. – Потому что это неверно; видишь ли, Кип, все пространство соприкасается. Его можно сложить в ведро, запихнуть в наперсток, если найти правильные совмещения.
Очень туманно я представил себе Вселенную, втиснутую в кофейную чашку: плотно сбитые ядра и электроны – по-настоящему плотно, а не как в тонком математическом призраке, который, как считают, представляет собой даже ядро урана. Нечто вроде «первородного атома», к которому прибегают некоторые космогонисты, пытаясь объяснить расширяющуюся Вселенную. Что же, может, она такая и есть – одновременно сжатая и расширяющаяся.
Как парадокс «волночастицы» – волна не может быть частицей, а частица не может быть волной, тем не менее все на свете является и тем, и другим. Тот, кто верит в «волночастицы», поверит во что угодно, а тот, кто не верит, вообще может по этому поводу не беспокоиться и не верить ни во что, даже в собственное существование, потому что из волночастиц мы и состоим.
– Сколько измерений? – еле спросил я.
– А сколько по-твоему?
– По-моему? Двадцать, наверное. По четыре на каждое из первых четырех, чтобы по углам просторнее было.
– Двадцать – это даже не начало. Я сама не знаю, Кип; и геометрии я не знаю тоже, мне только казалось, что я ее знаю. Поэтому я пристала к ним, как репей.
– К Материне?
– О, что ты! Она ее тоже не знает. Так, только в той мере, чтобы вводить и выводить корабль из складок пространства.
– Всего-то? – хмыкнул я.
Надо было мне глубоко изучить искусство маникюра и ни в жизнь не поддаваться на уловки отца заставить меня получить образование. Ведь этому конца нет: чем больше познаешь, тем больше приходится познавать.
– Скажи-ка, Крошка, ведь ты знала, куда маяк посылал сигналы, правда?
– Кто, я? – Она приняла невинный вид. – Как тебе сказать… В общем-то, да.
– И ты знала, что мы полетим на Вегу?
– Ну… Если бы сработал маяк, если бы нам удалось послать сигнал вовремя…
– А теперь вопрос «на засыпку». Почему ты ничего не сказала об этом мне?
– Видишь ли… – Крошка всерьез решила разделаться с пуговицей. – Я не знала, насколько хорошо ты знаком с математикой… И ты ведь мог встать в мужскую разумную позу, решить, что ты взрослый и все знаешь лучше меня, и все такое. Ты ведь мне не поверил бы?
– Может, и не поверил бы. Но если у тебя еще раз появится желание что-нибудь от меня утаить «ради моего собственного блага», не соизволишь ли ты допустить, что я отнюдь не закоснел в своем невежестве? Я знаю, что я – не гений, но я постараюсь проявить достаточно широкомыслия и, может, даже сумею на что-нибудь сгодиться, если буду знать, что у тебя на уме. И перестань вертеть пуговицу.
Крошка поспешно ее отпустила.
– Хорошо, Кип, я запомню.
– Спасибо. Мне сильно досталось?
Она промолчала.
– Сильно, значит. А их корабли могут мгновенно покрыть любое расстояние. Почему ты не попросила их доставить меня домой и быстро отправить в больницу?
Крошка замялась. Затем спросила:
– Как ты себя чувствуешь сейчас?
– Прекрасно. Только ощущаю, что мне давали наркоз или что-то в этом роде.
– «Что-то в этом роде», – повторила она. – Но тебе кажется, что ты поправляешься?
– «Поправляешься»! Я уже поправился!
– Нет. Но поправишься. – Она пристально посмотрела на меня. – Сказать тебе все по правде, Кип?
– Валяй, говори.
– Если бы тебя доставили на Землю, в самую лучшую больницу, которая у нас есть, ты был бы сейчас инвалидом, ясно? Безруким и безногим. А здесь ты скоро будешь абсолютно здоров. Тебе не ампутировали ни одного пальца.
Хорошо, что в какой-то мере Материня подготовила меня. Я спросил только:
– Это действительно так?
– Да. И то, и другое. Ты будешь абсолютно здоров. – Лицо ее вдруг задрожало. – Ты был в таком ужасном состоянии! Я видела.
– Так плохо?
– Ужасно! Меня потом кошмары мучали.
– Не надо было им позволять тебе смотреть.
– Она не могла запретить. Я – ближайшая родственница.
– То есть как? Ты что, выдала себя за мою сестру?
– Но я ведь действительно твоя ближайшая родственница.
Я хотел было обозвать ее нахалкой, но вовремя прикусил язык. На расстоянии 160 триллионов миль мы с ней были единственными землянами. Так что Крошка оказалась права. Как всегда.
– И поэтому им пришлось дать мое разрешение, – продолжала она.
– Разрешение на что? Что они со мной сделали?
– Сначала погрузили в жидкий гелий. И весь последний месяц, пока ты оставался там, использовали меня как подопытного кролика. Потом три дня назад – наших дня – тебя разморозили и начали над тобой работать. С тех пор ты хорошо поправляешься.
– И в каком же я сейчас состоянии?
– Как сказать. Регенерируешь… Это ведь не кровать, Кип. Только выглядит так.
– Что же это тогда?
– В нашем языке нет эквивалента, а их ноты я не могу воспроизвести – тональность слишком высока. Но все пространство, начиная отсюда, – она похлопала рукой по кровати, – и до комнаты внизу, занято оборудованием, которое тебя лечит. Ты опутан проводами, как эстрада клуба электронной музыки.
– Интересно бы взглянуть.
– Боюсь, что нельзя. Да, Кип, ты же не знаешь! Им пришлось срезать с тебя скафандр по кускам.
Это расстроило меня куда больше, чем рассказ о том, в каком я был плачевном состоянии.
– Что? Они разрезали Оскара? То есть, я имею в виду мой скафандр?
– Я знаю, что ты имеешь в виду. В бреду ты все время говорил с Оскаром и сам себе отвечал за него. Иногда я думаю, что ты – шизоид, Кип.
– Ты запуталась в терминах, коротышка. Скорее уж у меня раздвоение личности. Да ладно, ты ведь сама параноик.
